Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Жасмин: маска Кити, или Мы едем домой

– Я поскользнулась и упала… прямо на камень лицом… у нас в переулке фонари не горят.

– О господи, что ж это за напасть такая! – причитала над моим внешним видом заведующая. – Второй музработник на этом чертовом гололеде калечится! Да что ж они песком не посыпают!

– В частном секторе у каждого дома самостоятельно должны посыпать! – заметила делопроизводитель – она же секретарь, она же, по-моему, и завхоз – строгая дама, которой были ведомы все тонкости взаимодействия частных лиц с бюрократическими структурами. – А вот что фонари не горели – это безобразие! Вот за это уже можно… и побороться!

– Только нервы тратить – с нашим поссоветом бороться, – махнула рукой заведующая.

– Я опасаюсь, что дети меня… гм… такой увидят… и испугаются, – уныло говорю я, хотя сегодня выгляжу уже куда пристойнее, чем вчера, до всех медицинских процедур. Левая бровь зашита, замазана зеленкой, из которой торчат нитки. На носу некая штуковина, которой зафиксирован перелом. Глаз распух и заплыл.

– Наши дети даже пьяного Деда Мороза – неблагодарного, которого мы, между прочим, каждый год из ТЮЗа приглашаем и даем заработать, – так вот они даже его не испугались! Хотя он ради детского учреждения мог бы и воздержаться! Мы в ноябре новый праздник осваивали, Хэллоуин, – кстати, прекрасно вышло! Так он графа Дракулу ввалился чуть не ползком играть! Я ему, конечно, сделала замечание, но этот алкаш знает, что к нам в поселок, да за наши жалкие дошкольные гонорары никого другого и калачом не заманишь. Сунул валидол под язык, чтоб запах, значит, перебить, и говорит: я, мол, до смерти всех этих ужасов боюсь, поэтому выпил для храбрости! Ну а детки этому чучелу старому так радовались, что я больше и ругаться не стала. А какие костюмы были! Зомби! Вампиры! Скелеты! Ведьмы! Куклы эти ужасные… которые Чаки! И эти, у которых рот шпагатом зашит! Ну прелесть просто!

Я понимаю, что на фоне зашитых шпагатом ртов и располосованных грубыми швами голов мои легкие телесные – нечто, не стоящее внимания, но… помимо детей, в зале будут еще и родители! Которые могут подумать… да что угодно могут подумать! Замазывание лица гримом, предложенное вчера Люсиндой, помогло лишь частично, да и вид от этого тотального оштукатуривания и запудривания у меня совершенно неживой… Для Хэллоуина было бы как раз в тему, но сейчас!..

– А если масочку? – предлагает находчивая делопроизводитель. – Ну, у нас же полно масок ко всем праздникам. Ну, медведя там… – Она быстро окидывает меня взором и добавляет: – Или белочки!

«Ну конечно, белочки! – мысленно восторгаюсь я. – Белочки вообще прекрасно гармонируют с синяками… какие обычно украшают физиономии тех леди, к мужьям которых как раз и являются белочки. Алкогольные».

Я киваю, соглашаясь как на медведя, так и на белочку, и даже на крокодила, получаю ключ от костюмерной и бреду туда примерять маски, по ходу размышляя о том, что моя жизнь в последние дни превратилась в сплошную комедию дель арте.

Сначала мы разыграли отъезд Алисы: спешку, возвращение в квартиру Георгия с отчаянным визгом «Забыла!» – этот бенефис был просто чудно сыгран моей артистичной доченькой, ничего не скажешь. Затем мой недовольный окрик: «В зеркало не забудь посмотреть!» – и тут же лихорадочные переговоры, дополняемые доставанием мобильных: «Господи, смотри времени уже сколько! Опоздали! Раньше нужно было выехать, к самолету надо приезжать как минимум за час!» – это нервно-истерически я. «Ничего, все успеем… до аэропорта всего минут двадцать, и пробок нигде нет, я справлялся», – успокоительно, громко, специально для навострившей уши Петровны декламирует Георгий. Далее мы, отработав напряженную мизансцену, рассаживаемся в машине и с визгом берем с места. Овации, занавес. Не знаю, позвонит ли дворничихе мой муж, но, если позвонит, надеюсь, она развеет его сомнения относительно того, куда девалась Алиса. И он уедет и отстанет… хотя бы на время. Которое, я думаю, начнет наконец работать на нас.

Лиску мы, разумеется, отвезли не в аэропорт, а… в детское отделение психбольницы, присоветованное доктором Геной, которое было прекрасно тем, что никаким посторонним попасть туда снаружи не было никакой возможности – все запиралось изнутри. Посетителям, даже со специальными пропусками, доктора отпирали только после тщательной проверки допуска, сверки личности и так далее. Мне страшновато было отдавать дитятко в такое место, но… «Да у нас просто прекрасно!» – заверила меня приятная докторица, проведя вместе с дочерью до палаты – отдельной, с телевизором, игрушками, книжками, теплой и уютной. Подозреваю, что этот душевный и прочий комфорт был небесплатным, но спрашивать я постеснялась. Тем более у Лиски действительно наличествовала некая травма… и встреча с детским психологом, которая входила в сервис, лишней не будет.

…Маска белочки оказалась неудобной, медведь был солиден и мордат, но мне категорически не понравился, крокодила не нашлось, а вот белая, минималистски-четкая маска кошки Кити попала в десятку. Я тут же вспомнила, как Георгий называл меня Радисткой Кэт и спрашивал, не ношу ли я еще носочки с Кити? Носочки где-то затерялись, зато теперь нашлась маска! Я подумала, что непременно расскажу ему о ней вечером. В крохотные отверстия для глаз было плоховато видно, сломанному носу было не по вкусу едва заметное, но все же чувствительное давление пластика, и дышалось в маске, честно говоря, тоже не ахти… Однако образ музрука в веселой личине Кити – это действительно нечто новое в воспитательном процессе! И уж точно понравится моим малявкам. Чтобы лучше видеть ноты, я сдвинула маску на лоб и поняла, что попала в точку: и обзор замечательный, и бровь с синяком надежно скрыты!

…Я пришла в себя, когда меня трясла за плечи какая-то женщина:

– Господи, да у вас же все лицо в крови! На вас напали?

В голове плавала мутная пелена, но ответила я твердо:

– Кажется, я споткнулась…

– Вот, возьмите, это влажные салфетки. До дома дойдете или вас проводить? И… мне кажется, вам нужно в больницу… у вас бровь рассечена. Это нужно зашивать, я знаю. Вызвать скорую? Идти можете?

Перед глазами у меня немного плыло, но я кивнула:

– Могу. А скорую… наверное, скорая – это лишнее.

Скорая, больничный, утренники, которые во второй раз окажутся под угрозой срыва, – нет, этого мне не нужно… точно не нужно! Однако кровь, хлеставшая из рассеченной брови, а еще больше – из носа, сразу промочила почти все оставленные мне сердобольной самаритянкой салфетки, и, когда я затрезвонила у калитки Люси, то затыкала кровавый фонтан уже перчаткой.

– Ого! – выкатила очи Люсинда и тут же поволокла меня в дом.

Мне тоже хотелось сказать «Ого!» – удивленно распахнутые при виде моей персоны глаза подруги были увеличены еще и умело выполненным макияжем, светлые волосы зачесаны в гладкую эффектную прическу. Вместо вечных потертых джинсов и бесформенной толстовки образ новой Люси дополняли черные строгие брюки и белая блузка. Да, у этой элегантной леди не осталось почти ничего общего с той расхлябанной особой, с которой мы не так давно подвизались в подсобке «Дешевочки»!

– Кажется, споткнулась… – воспользовалась я наработанной версией, пытаясь с хлюпаньем втянуть обратно льющуюся без остановки из носа кровь.

– Рассказывай это своей ясельной группе! – подруга даже обиделась. – Это кто? Бывший?

– Да убоится жена мужа своего… – промямлила я. – Тряпочку какую дай, а?

– Какую тут тряпочку! Это… это я не знаю даже, чем заткнуть! Я скорую вызываю!

– Не… не надо…

– Щас! А если у тебя до кучи еще и сотрясение? Впрочем, у тебя сотрясения быть не может… потому как мозгов нет! Такое стерпеть – и «споткнулась»! Да я бы его… я бы его после этого просто посадила!

– Люсь… ох… да что ж оно так льет… я не хочу связываться с этим семейством…

– Нужно ехать в больницу и зафиксировать побои! – твердо бросает подруга.

– А он скажет, что был в состоянии аффекта… потому что я его обманула… сказала, будто отправила ребенка за границу… и к тому же подделала его подпись!

– А ты скажешь, что он врет! Документы-то ты ему не отдала? Мало ли что он видел? Галлюцинации на фоне поста и молитвы! В этом твое слово против его слова, а вот побои – это уже извини-подвинься! Это уже факт!

Пока я мучительно раздумываю над этической стороной нашего противостояния, Люсинда успевает вызвать эскулапов. Те, взглянув лишь мельком, водворяют меня под ручки в свою грохочущую колесницу. Я уверяю подругу, что прекрасно доеду и сама, но она упорствует, стоя на своем.

Нас сгружают в неотложке, мне делают рентген и все прочее, а Люська упорно таскается за мной хвостом и настаивает, «чтобы были зафиксированы побои».

– Ага… носик сломан… и со смещением! – непонятно чему радуется отоларинголог. – Значит, без операции не обойдемся! Ну, что вы пугаетесь? Сейчас и сделаем… потому что чем быстрее, тем качественнее будет! А то останется вместо вашего чудного носика кривуля какая-нибудь, а потом ринопластику придется… а это уже совсем другие деньги… и общий наркоз, между прочим!

После говорливого ухогорлоноса появляется немногословный хирург и споро зашивает мою бровь. Я, обколотая новокаином куда только можно и безучастная уже ко всему, сижу на стуле, боясь шелохнуться, ввиду опасной близости иглы к глазу. Глаз, впрочем, почти ничего не видит… но отлично видит оставшийся, который и фиксирует момент, когда дверь приоткрывается и за ней возникает… Георгий! Я инстинктивно дергаюсь, нить дергает иглу, за которую хирург, однако, держится крепко. Он не валится, как следовало ожидать от такого рывка, но зато начинает ругаться – также крепко.

– Уйди, ради бога! – кричу я, пытаясь отвернуться от Георгия разбитым лицом, волоча за оным явно не желающего меня отпускать эскулапа.

– Дверь закройте! – рявкает тот. – А то я с вашей девушки скальп сыму!

Наконец мы покидаем неотложку: элегантная, словно Марлен Дитрих, хотя и в несколько ином весе, Люсинда, Георгий и я, со своим новым лицом отделанной собутыльником пьянчужки. Наркоз отходит, и мне больно. Однако еще больнее то, что сказал врач… что нос мне раздробили скорее всего ударом ноги уже тогда, когда я упала… И это был не один удар! Еще у меня болит рука и саднит где-то в районе живота. Он бил меня… ногами…

«Ему тоже было больно, – говорю я себе потому, что должна хоть что-то говорить, и еще потому, что пока просто не могу уложить все это внутри себя… в голове, которая все звенит – хотя сотрясения вроде бы нет. – Ему было больно и когда ты увезла Алису, и потом, когда он ничего не знал о ней. И еще, он просто вышел из себя, когда ты сказала, что подделала подпись и его дочь уехала».

– Ты хоть вслух эти глупости не говори! – замечает Люся, которая, оказывается, сидит рядом со мной на заднем сиденье и крепко держит меня за плечи. Георгий за рулем… Машина рычит мотором в пробке у светофора, у Георгия напряжены шея и затылок… но я все равно надеюсь, что он ничего не услышал.

Мы завозим домой новую Люсю – Люсю с прической, макияжем, в строгом костюме и со строгим выражением лица, – мою бывшую закадычную Люську, к которой я пока не привыкла, как не привыкла и к боли в лице, и к другой боли, которая еще невыносимее…

«Да, у меня болит душа!» – хочется крикнуть мне, но кому будет от этого легче? Люська, оглядев меня еще раз с сожалением и состраданием, уходит… а я сижу в машине, ожидая Георгия, который ведет ее, очень высокую на каблуках, по дорожке к крыльцу ее дома, и горько размышляю о том, что тот, которого я сначала любила, потом жалела, – даже после невыносимого, невозможного «Да, папа!» – что этот человек бил меня, уже упавшую и потерявшую сознание, бил ногами! И к этому мне уже не привыкнуть… никогда… никогда!

Уже дойдя до самых дверей, подруга неожиданно разворачивается, быстро бежит обратно и вламывается ко мне в машину.

– Ты держись! – приказывает та, старая Люська, и осторожно целует меня в щеку. Я не ощущаю поцелуя кожей, в которой еще бродит наркоз, но чувствую его иначе… глубже. Душой? Любовью к этой новой-старой Люсе? Наверное, и тем, и другим.

– Надо держаться, – я пытаюсь улыбнуться. – У меня же завтра детки! Утренник!

– Ты молодчинка! – говорит она и предлагает: – Может, лучше у меня останешься? Отсюда до садика рукой подать.

– Нет, – отвечает за меня Георгий, который, как оказалось, тоже вернулся и стоял, повернувшись к нам спиной, чтобы не мешать. – Нет. Она поедет домой.

Мы вдвоем еще раз провожаем мою верную Люсинду, а потом он берет меня под руку, словно стеклянную, и осторожно ведет обратно к машине. На переднее сиденье я сесть отказываюсь и забиваюсь назад, в угол.

Я сижу там, за его спиной, и смотрю на его затылок с примявшимися от шапки волосами… на ворот его свитера… на узкую полоску очень белой кожи между воротом и краем стрижки… Я смотрю на него и вдруг, подавшись вперед, жадно вдыхаю его запах… Оказывается, мне нравится, как пахнут его волосы… свитер… и особенно – его кожа! Его куртка, брошенная на сиденье рядом со мной, еще хранит тепло его тела. Я потихоньку притягиваю ее к себе и кладу на колени. Наверное, я счастлива. Счастлива, несмотря ни на что.

Потому что мы едем ДОМОЙ.

Георгий: конфликт дня и ночь откровений

– Георгий Георгиевич, вас мужчина ждет! – сообщила секретарь.

– Заказчик?

– Не знаю, он не представился…

Почему-то я сразу же понял, что это он, даже раньше, чем посетитель заговорил:

– Зря ты в это ввязался, мужик. Я все равно ее заберу. Соберу документы, добьюсь решения суда! У меня много влиятельных знакомых, – многозначительно намекнул тот, который все еще был мужем Жасмин. – Мне помогут! А тебе-то это зачем? – он смерил меня оценивающим взглядом и пожал мощными плечами. – Тебе зачем вся эта тягомотина, неприятности и чужой ребенок? Баба нужна – ну так трахай на здоровье, мне она давно без надобности, как тушканчику очки. Да и добра этого навалом на каждом углу, только свистни… найду себе. Но дочка – это для меня святое. Понял? Это моя кровь! Она мне НУЖНА, – добавил он со значением. – И она будет носить мою фамилию и ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ имя!

– У нее и так человеческое имя, – холодно заметил я. – А на фамилию я не покушаюсь. Пусть носит… если хочет.

– Разрешаешь, да? Премно-о-ого благодарны, барин! Ладно, я не ссориться пришел. Мне этот конфликт на фиг не нужен.

– Тогда зачем?

– Договориться. По-хорошему. Пока по-хорошему.

– Я думал, верующие люди договариваются как-то иначе, – неосторожно заметил я.

Он недобро сверкнул глазами:

– Тебе лучше не лезть в то, где ты ничего не понимаешь!

– Попрошу на «вы», – холодно сказал я. – И если у вас все, я вас больше не задерживаю.

– Ну да, ну да… модный архитектор, секретутки на посылках и гонору выше крыши! Интересно, а в этом твоем гребаном офисе знают, что ты убил свою жену? И что будет, если я сейчас пойду и расскажу это твоим сотрудничкам? Или заплачу кому надо, взломаю твою базу данных и разошлю всем твоим заказчикам правду про тебя? Ну а ты потом можешь ходить и показывать на каждом углу свои жалкие бумажонки: и что суд тебя якобы оправдал, и про несчастный случай рассказывать… Даже плакать, наверное, будешь! Интересно, а Жасмин ты о своей первой жене еще не рассказал? Ну так расскажи! Как убил ее! Как на могилу не ходишь! Просто выкинул и забыл, будто бродячую собаку машиной сбил! Хоть бы раз цветы принес… ни в день рождения, ни в день смерти… а она крещеная душа была! В отличие от твоей новой Жасмин! – Он зло скривился, будто был вынужден проглотить горькое лекарство. – Я не поленился, сходил к родителям той, которую ты угробил! Они мне все-о-о про тебя выложили, особо и просить не пришлось! Ну так что, сам ей расскажешь? Хотя она потом наверняка тебя еще и пожалеет. Потому что вы с ней просто два сапога пара! Она тоже НЕ ЧЕЛОВЕК!

Мне показалось, что он сейчас сделает что-то, после чего я непременно его ударю: или плюнет мне в лицо, или собьет с ног, – однако он только снова скривился и добавил:

– Короче: я хочу забрать свою дочь, пока моя девочка еще не испорчена такими уродами, как вы, окончательно! Пока вы не успели ее искалечить и сломать ей жизнь!

– Алиса уехала, – сказал я, потому что не знал, что еще можно сказать и чем ответить на этот грубый шантаж и эти пафосные бредни. Да и вся эта ситуация в моем кабинете в целом походила на фарс или на плохо поставленный любительский спектакль.

– Врешь! – выпалил тот, кто совершенно не подходил на роль главного героя. Впрочем, не лучше смотрелся и я. – Вы оба врете! – продолжил он. – Все время… постоянно! Куда она могла уехать? У нее нет больше родственников, кроме нас! Вы ее просто спрятали!

– Либо вы сейчас уходите, либо идете в офис, становитесь посередине и рассказываете, словно Моисей, сошедший с горы, что я убийца собственной жены. Я думаю, что и я, и мои сотрудники это представление как-нибудь переживем. Только предупреждаю сразу: я вызову полицию, и, если у вас нет справки из дурдома, я непременно обвиню вас в шантаже и подрыве моей деловой репутации! Такая статья имеется. И вот тогда мы уже точно ни о чем договариваться не будем!

– Вы оба психи! – Красивые губы на его красивом лице исказила кривая усмешка. – Два сапога пара! Люди искусства! – Он сказал это, словно выплюнул. – Один угробил собственную жену, а вторая вешалась! Справка из дурдома? У меня? Ха! Да это по вам обоим психушка плачет!

– Психушка – не самое худшее место на земле, – я попытался улыбнуться. – Гораздо хуже постоянное психологическое давление и та нравственная тюрьма, куда вы пытались загнать своих близких! Ну так что? Будете рассказывать моим сотрудникам ваши библейские притчи об убийцах жен и мучениках? Или просто уедете и попытаетесь получить разрешение на общение с дочерью мирным путем?

Не нужно было даже намекать на вопросы веры, тем более задевать его за живое. Не нужно было дразнить человека, имеющего перед собой единственную цель и стоящего, как он сам понимал, на единственно верном пути – пути веры. Именно так – он был верен вере. Он принадлежал церкви, признавал над собой власть Бога и родителей и при этом считал, что его жена и дочь должны полностью оставаться в его собственной воле. Он был главой своего маленького мирка, своего клана, своего продолжения, которого его вдруг лишили. Разрушив тем самым целостность картины – такой четкой и такой правильной!

Я самонадеянно решил, что этим все и закончится: муж Жасмин вернется домой, ну а дальше нас ждут только юридические и бюрократические проблемы. Этого я не боялся. Алиса не хотела возвращаться в семью отца, я же, со своей стороны… Да, вот с этого места, пожалуйста, поподробнее! И что же умного сделал со своей стороны я? Успокоил его? Постарался взглянуть на ситуацию ЕГО глазами? Пообещал уговорить и уладить? Нет, этого не позволяло мое задетое самолюбие, которое я не догадался вовремя спрятать в карман! И я попросту разозлил этого и без того взвинченного красавца так, что он подстерег Ясю у работы и избил ее! Этого могло не произойти, если бы я хотя бы попытался уговорить, пообещать ему… да просто немного побыть дипломатом, наконец! Или уж, на худой конец, спровоцировал его на то, чтобы он выпустил пар со мной!..

Та, которую я любил и которая, по большому счету, пострадала из-за моей собственной глупости, спала за стеной. Я вспомнил, как она пила чай в кухне, пытаясь скрыть от меня разбитое лицо, и принужденно улыбалась, а потом вдруг действительно забыла о том, как выглядит, или же попросту махнула рукой и стала рассказывать, какие у нее там, в садике, замечательные малыши, но только как быть с тем, что они теперь могут ее испугаться?

– Да, и как к Лиске теперь ходить тоже?

– Ну, скажешь, брала ее тазик для катания и неосторожно съехала с горки, – предложил я. – Заметила, мы уезжали из неотложки, а там как раз пацана привезли? Ехал на санках лицом вперед и с размаху влетел в другие санки…

– Ой! – воскликнула она, и глаза ее заблестели от жалости. – Вот ужас!

Та, которая очень странным путем вошла в мою жизнь, умела главное – видеть хорошее и сопереживать. Со-переживать. Со-чувствовать. Со-страдать. Не потому ли ей и снятся все эти странные сны? Продолжение которых она, возможно, видит прямо сейчас? Сопереживая и проживая муки чьей-то неприкаянной души?

Да, она спала и видела сны. Сны, разрушающие стены времени и пространства. А я сидел за стеной, которая была просто стеной… кирпичами, положенными в ряд, оштукатуренными и оклеенными с двух сторон обоями. Но ЭТА стена нас не разделяла. Обычная материальная стена просто этого не могла – по той причине, что камень, бумага и прочее – ничто по сравнению с чувствами. Только они способны соединять накрепко… или же окончательно разделить.

Я сидел и берег ее сон по свою сторону не разделяющей нас стены, сидел совсем рядом с ее лицом, мысленно гладя и жалея каждый участок ее боли… ее физической боли. Потому что свою душевную боль она сейчас не могла разделить ни с кем.

Люди искусства, сказал он? Ненормальные? Любящие и видящие через стены? Что ж, пусть так… хотя это ничуть не удивительнее, чем хождение по водам и прочие библейские чудеса. Которые, возможно, тоже проделывались во имя любви. Любви ко всему человечеству. Вот это я понимал. Не понимал я лишь одного: во что за два с небольшим тысячелетия смогло превратить эту любовь САМО человечество? Чем оно на нее ОТВЕТИЛО? Кровавыми крестовыми походами? Вырезанием инакомыслящих поголовно, вплоть до новорожденных младенцев? Религиозными войнами внутри одной и той же веры? Кострами инквизиции? Варфоломеевскими ночами? И выдачей индульгенций за нарушение всех десяти заповедей, включая убийство? Так стоило ли умирать на кресте за ТАКОЕ человечество?

Ночь шла своим чередом: темная, как все эти века со времен роковой казни на Лысой горе. Холодная, длинная, январская ночь… Никто не знает точно, когда родился тот, кого назовут Спасителем. Наверняка не было ни волхвов, ни прочей романтической белиберды. Достоверно лишь одно: он действительно существовал. Он родился, и он умер. И внезапно я понял еще одну, очень важную вещь: тот, кто решился, кто принес себя в жертву, не мог или же намеренно не хотел предвидеть будущего. Он просто любил – странной, всепоглощающей, болезненной и мучительной любовью. Любил всех сразу – так, как я люблю всего лишь одну. Спящую за стеной женщину по имени Яся. Которая для меня теперь и есть весь огромный мир.