Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Георгий: будь что будет!

– Можешь не переживать: она действительно ничем не больна в смысле большой психиатрии. То есть никаких паранойи, шизофрении или даже банальной токсической деменции. Шучу, шучу… понимаю, что тогда она хватанула без привычки к градусу. Держи, вот, рецептик ей выписал.

– А это что?

– Малая психиатрия. Я бы твою Ясю к нам в отделение неврозов положил, хотя бы на месяц. Ты ей намекни при случае, что там никто больных к койке не привязывает и даже на ключ не запирает, в любой момент сможет на свидание пойти. И никаких тебе внешних раздражителей, и общество пускай большей частью унылое, но приятное – почти сплошь разочаровавшиеся поэты. Кстати, я бы и тебя до кучи прихватил. А то ты в последнее время не выказываешь никакой радости жизни…

– Это диагноз? Малая психиатрия?

– Это наблюдения. Дружеские.

– А вот тут ты не прав, Геш… Это я раньше был разочаровавшийся поэт, а сейчас…

– Очаровавшийся?

– Попал. Потопил.

– Ну а чего тогда дергаешься? Тони себе в свое удовольствие и пускай радужные пузыри!

– Геныч, тебе не докторскую надо писать, а стихи вместе с разочаровавшимися поэтами!

– Пробовал. Здесь они меня бьют по всем позициям, гады!

– А ты их за это электрошоком?

– Э нет! Запрещено Женевской конвенцией, как ты сам недавно остроумно заметил! Я им только веселящий газ пускаю иногда. Прописываю шампанское. Тебе, кстати, тоже не помешало бы. Ну, спасибо, что подвез. А то я сегодня тоже немножко употребил на работе. Кстати, а чего ты вечером и тут? Почему не у мадам Жасмин?

– Называйте ее Яся, герр доктор.

– Яволь, мой генерал! Нет, ты мне все-таки скажи! А то из машины не выйду, буду до утра сидеть!

– Можешь сидеть. Только в гараже холодно и темно.

– Как тебя бабы такого любят…

– А они меня никак не любят, – сказал я и прикусил язык. Потому что это была если не большая, то малая психиатрия точно. Отделение неврозов с койками для разочаровавшихся поэтов. К коим я не желал иметь никакого касательства. – Она сказала, что терпеть не может церковных праздников, – нехотя проинформировал я.

– Это Рождество-то – церковный праздник?

– Ну… выходит, что для нее – да.

Еще Яся сказала, что ей нужно побыть одной… пару дней. Именно это, а не какие-то там церковные праздники, в которых я ничего не понимал, удерживало меня в городе. Именно поэтому я не звонил ей. Хотя мне очень этого хотелось. Но… она должна решить сама. Хочет она меня видеть или… Или. Вот именно. Или!

– И чего ты набычился? Ну, тогда я пошел. Лекарство купить не забудь. Сны у нее – да, интересные такие сны! Я вначале думал, что это случай криптомнезии…

– Это еще что такое?

– Как бы тебе попроще объяснить…

– Мне можно и не попроще. Я пойму.

– Ни фига ты не поймешь. Короче, представь, что в далеком детстве ты прочитал «Остров сокровищ», а потом забыл. Совсем. Напрочь. Потому что это произошло в случае посттравматической амнезии…

– Забыл «Остров сокровищ»? Сам по себе факт не слишком вероятный.

– Ну я же говорил, что ты не поймешь! Вот смотри: например, ты был совсем маленький и лежал в больнице с какой-нибудь тяжелой и неприятной болезнью. И книжку тебе читали вслух. Потом память вытеснила все, сопутствующее уколам, клизмам, отсутствию родительского внимания, унижению старшими мальчишками и так далее. Это и есть посттравматическая амнезия. И память о боли и унижениях пропала вместе с книжкой.

– А такое бывает?

– Чаще, чем ты думаешь. А потом ты вдруг решил придумать роман про пиратов…

– И написал «Остров сокровищ»?

– На ходу подметки рвешь! Позаимствовал сюжет, будучи полностью уверен, что он твой! Единственный и оригинальный.

– А знаешь, Геш, почему ты сейчас «Остров сокровищ» вспомнил, а не что-то другое? – загадочно интересуюсь я.

– Почему? – тут же ловит наживку друг-психиатр.

– Да потому, что там пират был одноногий!

– Ишь ты, как подкорка работает! – восхищается наш знаменитый профессор, и я не совсем улавливаю – вдруг он меня обидеть хочет? – Связи токо так просекаешь! – добавляет он.

– Значит, ты думаешь, что она об этом где-то прочитала?

– Или слышала от кого-то все эти истории… возможно, в детстве. А теперь у нее стресс – и она стала вспоминать их посредством сна!

– Снов, – задумчиво поправил я. – Она говорит, что это был не один сон… хотя она совершенно не желает мне об этом рассказывать.

– Что тоже говорит в пользу травмы! Твоя Яся подсознательно уклоняется от травмирующих воспоминаний. Слушай, я уже замерз как цуцик! Может, лучше ко мне пойдем и в тепле посидим?

– Спасибо, но я домой…

Дома нет ничего, кроме… да ничего там вообще нет, дома! Однако в другом доме меня сегодня не ждали.

…Я вошел в бывшую квартиру своих родителей – некогда уютную и просторную – пока они были живы, затем – наполовину разоренную и так и не превращенную мной в собственное жилье: начал и бросил на полпути… Наверное, для одного себя не хотелось стараться или просто потерял интерес к собственному же проекту? Из одной комнаты я сделал склад, куда свалил, что жалел выбросить, потом туда же начал сбрасывать и надоевшее свое… в точности как память, о которой говорил Генка. Или почти так же: скинуть в кучу все неприятности и закрыть на замок. И не заглядывать в свою посттравматическую кладовку. Еще лучше – зашвырнуть ключ подальше. Да и дверь поставить железную, на всякий случай. И заварить по шву. Но оно все равно вылезет, просочится, найдет щель и время… да, главное – время! Выползет, когда тебе будет особенно хреново, и сядет рядом, и снисходительно похлопает тебя по плечу: привет, дурачок, неужели ты всерьез думал, что от меня, то есть от всех нас, избавился? Ну прям как ребенок, хи-хи-хи! Кому ж ты такой нужен, кроме как нам – твоим ласковым комплексам и соболезнующему чувству вины! Ты нам, мы – тебе! Все тебе! Все для тебя, родной!

– Да пошли вы все! – вслух выкрикнул я. – Пошли отсюда!

Я не был одиночкой по натуре – мне нужна была семья. И это не они – я сам загнал себя в угол после аварии, в которой выжил вопреки всему. Нужно было забыть все – и жить дальше. Потому что жизнь всего одна! Всего одна! Какова бы она ни была! Ну подумаешь – убил жену и потерял ногу! Тебя же не посадили?

– Лучше бы мне впаяли на полную катушку! – проорал я неизвестно кому. – Потому что сейчас я бы уже вышел и жил бы дальше! Жил, а не съедал себя изнутри!

Бог знает, что я делал бы сейчас, если бы меня действительно посадили. Возможно, точно так же винил бы себя во всем… только себя… и никого другого. И не важно, что в моей крови не нашли алкоголя, а гости все как один показали, что моя бывшая была пьяна в хлам и неадекватна, и видеорегистратор встречной машины уловил главный аргумент в мою защиту – момент, когда та, от которой я хотел избавиться, схватилась за руль, колотя меня по голове сумкой… Вот тогда-то я скорее всего и нажал с перепугу вместо тормоза на газ и слетел с дороги. Но я этого не помню! Не помню, и все! Да… посттравматическая амнезия, как утверждает Генка. Эти два десятка секунд напрочь стерлись из моей памяти – но зато я до сих пор ощущаю тяжесть ее уже мертвого, придавившего меня тела, запах раскаленного металла, острую вонь растекающегося бензина, перемешанного с коньяком… Почему я не забыл и все это?!

Наверное, мне нужно было пойти с Генкой, и выпить с ним легкого белого или чего покрепче… и остаться у него на ночь, а не сидеть сейчас тут, даже не включив света, и не пялиться пустыми глазами в стену, за которой нет ничего, кроме ненужных воспоминаний. Да, рассказать другу – и он бы наверняка мне все объяснил. И даже отсыпал бы толику малой психиатрии. Или самолично отвез бы меня в то самое отделение для разочаровавшихся в очарованиях жизни поэтов и привязал бы к койке… потому что мне мучительно хотелось снова доковылять до гаража, сесть в машину и рвануть на свою бывшую дачу… впрочем, она и до сих пор моя. Не бывшая. И даже живущая сейчас полной жизнью… в отличие от меня. «Делай что должно, и будь что будет» – таков девиз английских джентльменов. Я отнюдь не джентльмен, как оказалось, да и сказать сейчас мне хочется совсем другое: делай что хочешь – и будь что будет. Да, мне кажется, это правильно. Очень правильно.

Я так и не включил свет – теперь это было уже ни к чему. Потому что я снова запер дверь квартиры, завел своего удивленного внеурочным появлением железного коня и рванул туда, куда хотел. Делай что хочешь… и будь что будет!

Сны, которых не могло быть

– Эва, куда вас занесло…

– Обещали до станции довезти, да возница сам с пути сбился. Переночевать пустите? Я заплачу.

Лошадь с телегой мы бросили километра за два до этого дома, стоящего на краю леса. Если она доживет до утра, ее кто-нибудь приберет к рукам… хозяев искать не станут. Плохо, если разыскивать лошадь, а заодно и нас, явятся те, которых Георгий опасается настолько, что решился бежать ночью, взломав колхозную конюшню и украв лучшее ее достояние.

Когда Георгий колотил в ворота, хозяин, видимо, раздумывал, впускать ночных гостей или не отпирать: времена лихие, мало ли кто вломится? Но затем, разглядев из-за занавески две скорчившиеся от холода тени, все-таки решился отомкнуть.

– Не говори, что я дочка. Ты… ты еще не старый! – заявила я вдруг. – Они… они могут заподозрить…

– Хорошо! – быстро шепнул он прямо в мое ухо. – Правильно! Молодчинка! Племянница! Да? Ты только не разговаривай! Говорить буду я.

– Нынче многие заблукали… Да и намело так, что не проедешь!

– Станция тут у вас есть? Нам в Харьков надо.

– Станция-то есть… километров пять отседова. Да ты смотри сам, сколько снегу выпало! И метет, и метет… думаю, поездов дня три не будет! Ты сам-то откуль?

– Инженер, в колхоз ездил в командировку по электрической части. Заодно и в детдом завернул, племяшку оттуда забрал, сестры родной дочку. Жалко, одна она у меня родня, хоть и глухонемая!

Хозяин, светя огарком, сочувственно цокает языком:

– Сиротский дом энтот – самое гиблое место! Они там мрут через одного, кому они нужны, одно слово – си́роты! И твоя, ишь, худющая какая… чистые мощи! Как не замерзла навовсе… Вот тут, на соломке, постелю вам. Тут еще проезжие, тоже метель застала, но места хватит.

– Еды у тебя никакой нет, дядя? Я заплачу…

Георгий, отвернувшись от спящих на полу мужчины и женщины, шарит за пазухой, потом извлекает деньги. Селянин мнется:

– Самим жрать нечего… одной затирухой живем.

Тогда Георгий вынимает блестящий кругляш и сует его хозяину в руку. Тот едва не трясется – то ли от жадности, то ли от страха.

– Спасибо, что пустил, – сухо говорит принявшему золото хозяину гость. – Возьми. Слава богу, что не замерзли. Мертвым деньги ни к чему. Если есть что покушать, хорошо, а нет – до утра как-нибудь перебудем, а там все равно ехать надо. Девчонку Тоня зовут, но она все равно не слышит, так что ты ко мне обращайся, ежели что.

– Хорошо, хорошо, – бормочет хозяин. – Щас принесу, чего осталось…

Я ложусь на солому, застеленную рядном, не снимая кожуха и даже не размотав платка, и сворачиваюсь в клубок, насколько позволяют валенки, подтянув иззябшие ноги к груди. Теплые чулки по дороге сползли и обледенели, теперь они мокрые. Нужно было бы все снять и стряхнуть, но у меня нет сил. Вместо меня это делает Георгий.

– Лежи, лежи… – бормочет он, раскладывая на соломе мокрое и гладит меня по неровно остриженным волосам. Потом снимает свой тулуп и накрывает меня им сверху. Я не понимаю, тепло в комнате, куда нас определили на ночлег, или нет, потому что никак не могу согреться, и мои зубы выбивают беспрерывную дробь. Наверное, здесь вовсе не холодно, потому что стена, к которой я привалилась, теплая. Значит, за ней печка.

– Вот…

Хозяин протягивает миску с затирухой, в которой плавает деревянная ложка, и завернутые в газету две холодные картофелины в мундире, и говорит таким же мятым, как газета, извиняющимся голосом:

– Прощения просим… больше нету ничего. Утром баба у соседей в долг, может, чего возьмет, тогда накормим. Или мне на мельне паек дадут… ежели работать она будет, мельня-то! В такую погоду подвозу-то нету…

Мы вдвоем по очереди хлебаем затируху, потом съедаем по картофелине. В миске на дне – грязь и песок, и я понимаю, что хозяин, трудящийся на мельнице, приносит домой не паек, а просыпавшуюся на пол муку. Воровать у советской власти опасно – она тебе не добрый барин, который, как рассказывала мама, сначала покричит на мальцов, что в сад за зелеными яблоками забрались, и выпороть погрозится, а потом сам же и угостит. Теперь расстреливают за пять унесенных с поля колосков, и за горсть муки с полу если не расстреляют, то наверняка заберут и дом, и имущество, и сошлют всем семейством в Сибирь… хотя вряд ли там страшнее, чем здесь. Однако голод пересиливает и страх, и стыд… Мне ли об этом не знать! Я наклоняю миску и выпиваю остатки мутной жижи прямо через край.

– Поспи, – тихо шепчет Георгий, гладя меня своей широкой ладонью поверх тулупа, а потом укладывается рядом.

Сразу становится теплее, глаза закрываются сами – но сон не идет. Перед глазами круговерть из бесконечных зигзагов метели, вскидывающихся лошадиных копыт – дорога, дорога, летящая под полозья наперегонки со снегом… Как она там, лошадь, одна, в лесу? О господи, что ж я все думаю о какой-то лошади! Как они там все оставшиеся, мои родные, которых я больше никогда не увижу?! Мама, Марийка, может быть, весной вернется и отец! И не найдет ту, которую всегда отмечал… свою Меланку… Меланочку… ее больше нет. Есть какая-то чужая немая Тоня, стриженая сирота, которую добрый дядя-инженер забрал из детдома. Но нас уже ищут! Нам нужно уезжать отсюда… уезжать! Нас догонят и застрелят – из той страшной черной штуки с носом-дулом… Вороны! Это уже не метель – а вороны! Стаи ворон… они выклюют нам глаза, и я буду не только немая, но и ослепну!..

– Тише, тише, родная… ты кричала во сне.

Я в ужасе засовываю в рот кулак и пытаюсь вскочить – но его руки меня удерживают:

– Все хорошо. Все хорошо. Спи.

Рядом с нами громогласно храпит мужик с бородой и тонко, уютно посвистывает его половина. За окном с грязными ситцевыми занавесками уже сереет – но метель метет по-прежнему. Я понимаю, что уехать мы не сможем. Лошади больше нет, а на поезде опасно. Если наше бегство уже обнаружили и доехали до станции, значит, оповестили по всей железной дороге! А с другой стороны – хорошо, что лошадь повернула не туда и привезла нас не к станции, а в другое село. Со станции мы бы уже никуда не делись, и смотритель наверняка бы нас выдал… а тут еще есть шанс скрыться. Метель засыпала все следы. Но как же отсюда выбраться? Как?!

Я нашариваю рядом так и не просохшие чулки, поднимаю юбку и смотрю на свои голые ноги – они худые, как палки, и легко могли бы поместиться в один чулок обе. Начинаю натягивать мокрое и вдруг замечаю, что мужик рядом уже не храпит, а смотрит прямо на меня! Я вскрикиваю, но, слава богу, ничего не успеваю сказать, наткнувшись взглядом на Георгия, который безмолвно умоляет: «Молчи! Не говори!» Мычу что-то и отворачиваюсь.

– Доброе утро, – приветливо говорит Георгий. – Тоже непогода застала?

– Да уж… – неопределенно тянет мужичок и скребет в голове. – Погода! Человек, как говорится, предполагает, ан нет! Теперь и до завтра не выберешься! Хорошо, знакомый пустил… Девчонка-то у тебя что, вроде дурочки?

– Племянницу из детдома забрал. Она нормальная, только глухонемая. Антониной зовут.

– Доброе дело! Тоня-Антонина…

Мужик снова скребется – на этот раз в бороде – и лезет в холщовый мешок. Достает оттуда коричневую лепешку, разламывает ее пополам и дает половинку мне, махая рукой и кивая, так что борода задирается лопатой – ешь, мол.

Я смотрю на Георгия – он тоже трясет руками, но совсем иначе. «А-а-а, – догадываюсь я, – это тот самый язык глухонемых, о котором он мне говорил!» Благодарно клоню голову и осторожно беру угощение. Судя по вкусу, тут и картофельные очистки, и запаренный цвет белой акации, и духовитая макуха, и, кроме того, самая настоящая мука! Сверху присыпано крупицами соли. Отщипываю угощение по крохотному кусочку, кладу в рот и держу там, пока кусочек почти не растворится. Потом пережевываю его в кашицу и глотаю. Кажется, что вкуснее ничего в жизни не ела!

Пока ем, просыпается молодица – наверное, жена приветливого бородача. Она окидывает меня недобрым взором черных, как угли, глаз – но ничего не говорит, только рассерженно фыркает.

– Сирота! – поясняет муж. – Кто сироте подаст, с того сорок смертных грехов спишется!

– До того света еще дожить надо! – отрезает жена. – Сами сироты, и кто бы нам подал!

– У меня деньги есть, я заплачу! – Георгий лезет за пазуху и достает увязанные в носовой платок ассигнации.

– Тут ничего не купишь, – извиняющимся голосом говорит поночевщик, но его жена молча выхватывает из рук Георгия бумажку. Потом лезет в тот же мешок и достает две лепешки.

– И в городе ничего не купишь, – она явно смягчилась. – А в Торгсине только за золото, за серебро разве что жменьку крупы насыплют!

Я тут же вспоминаю, как год назад отец унес в город два своих наградных георгиевских креста, обручальные кольца и наши нательные крестики – мамин золотой и наши с Марийкой серебряные. Наверняка туда же уплыло и то, что хранилось в большом сундуке: дукачи, серьги, часы с цепочкой, серебряная солонка, которую мама выставляла на стол по праздникам, и большие серебряные «панские» ложки.

– А вы далеко едете? – интересуется молодица.

– В Харьков. Инженер, в командировке в колхозе был. И племянницу забрал из детдома. Глухонемая она.

– А-а-а… – тянет молодица, заплетая косу и укладывая ее вокруг головы, а ее муж снова добавляет:

– Кто сироте подаст, с того сорок смертных грехов спишется!

– Мы тоже в столицу, – замечает жена. – Только сегодня не выехать. Такая завирюха, пускай другие дураки дорогу теперь пробивают, а мы подождем!

– Подождем, – соглашается муж. – И то сказать – лошадь совсем стала, еле сюда дотянули! Поезда, говорят, теперь неделю ходить не будут!

– Ну уж и неделю!.. – молодке явно надо, чтобы ее слово всегда было последним. – Сказал! Только разве что путное из города поездом увезешь? Да не дай бог проверяющие какие! Отберут, и никакие бумажки не помогут! А тут на своей лошади, да потихоньку…

– Нам бы тоже в Харьков побыстрее попасть, – говорит Георгий. – Работа у меня…

– Инженерóв мало, не уволят! – машет рукой мужик. – Не прогул, а стихийное бедствие! – он важно поднимает палец. – Паек, небось, хороший получаешь?

– Не жалуюсь, – кивает Георгий. – Сестра у меня тут недалеко жила – от сыпняка умерла, а дочку соседи в детдом сдали.

– Эт они быстро! – соглашается наш будущий попутчик. – Кому лишний рот кормить охота?

– Довезете до города? Я заплачу.

– Довезем, – бросает молодица. Видно, что главная в семье она. – На поезд еще попробуй сядь, мы ж в саночках вроде и потихоньку поедем – а все быстрее будет! Довезем!

Георгий: хорошо тому живется, у кого одна нога!

Я поставил машину так, чтобы ее не было видно, а потом долго стоял и смотрел на освещенные окна. Яся была за роялем: она то что-то наигрывала, то торопливо писала в тетради, а временами просто сидела, нахмурившись и грызя кончик карандаша. Лиски я не заметил: вероятно, девочка снова была в городе – все-таки каникулы, или нашла себе друзей уже тут? Та, ради которой я приехал, была одна – рядом не было ни ребенка, ни слишком общительной подруги, и самое время было постучать, но… Она сказала, что хочет побыть одна. И к тому же явно занята… Музыку пишет? Стихи? Песни?

Где-то в недрах этого старого деревянного дома затерялась книга про одноногого пирата, которую я читал в детстве, когда льняные летние шторы надувались, как паруса, а дом был бригом и несся вперед, рассекая волны и время. Как же его звали, того одноногого пирата? Капитан Флинт? Черная Борода? Вспомнил – Джон Сильвер! И этот персонаж на деревяшке вместо ноги и с попугаем на плече был, помнится, весьма решительным. Он не мучился ни дурными предчувствиями, ни угрызениями совести, словом, парень был не промах, не чета мне! Ставил цели и достигал их, а если цели были недостижимы или что-то шло не так, тоже не унывал, а корректировал реальность, приводя ее в соответствие замыслу, и шел вперед и напролом, бойко стуча своей деревяшкой. Иногда и прямо по головам… Я же торчу тут, словно пацан под окном у гордой отличницы, и изо всех сил придумываю поводы, чтобы переступить порог! Кстати, предлог у меня имеется железный – Гешины таблетки! Я же должен их передать! Но… отрывать ее от ее музыки? Я сам хорошо знаю, что такое вдохновение, какая это редкая птица, и, когда она опускается на твой подоконник, очень важно ее не спугнуть…

На улице холодно и уже совсем темно. На мне черные джинсы, куртка цвета хаки – но тоже сливающаяся с местностью, и черная шапочка, которую я натягиваю как можно глубже на глаза – потому что решаю бросить лекарство в почтовый ящик, а потом позвонить и сказать, что оно там.

Успешно осуществив задуманное, я быстро иду обратно к машине. Женщина в доме за покрытым ледяными узорами стеклом по-прежнему наигрывает неслышную отсюда мелодию. Теперь у нее радостное лицо и искрящиеся светом глаза. Отсюда не видно, но я знаю, что они пронзительно-синие.

Я хочу, чтобы она играла… и именно на этом рояле, хотя он, возможно, и не лучший на свете. И чтобы она жила в этой комнате и в этом доме. И чтобы я мог приходить сюда всегда. Каждый день. Не мучаясь сомнениями, ждут ли меня здесь. Потому что я сделаю все, чтобы меня тут ждали!

Внезапно развеселившись от преисполнившей меня решимости, я завожу машину, и мчу по тихой вечерней поселковой улочке, и ору во всю силу легких, совершенно не в такт музыке, гремящей из динамиков:

– Хорошо тому живется, у кого одна нога! Тому все легко дается и не надо сапога!

В оригинале «пенсия дается», но мне это не нравится. Мне не нужна пенсия! Мне нужны завоевания и свершения! И если, чтобы произвести впечатление на эту женщину, придется пробежать марафон, – что ж, я готов! Гораздо труднее мне дается условие «побыть одной». Ладно… если это так важно, я подожду. Подожду и подумаю над стратегией завоевания женщины по имени Жасмин. Потому как невозможно покорить Ясю, не задобрив сперва этой придирчивой особы. Ладно, справимся – Жасмин прекрасно уравновешивает скрупулезный и пунктуальный Георгеоргич. Яся же явно предпочитает Георгия, а ее дочь – Гошу.

Я улыбаюсь и еду, удаляясь от своего дома, от своего НАСТОЯЩЕГО дома… который я когда-то считал обузой, но так и не решился продать. Как странно устроена жизнь. Как великолепно устроена жизнь! Особенно когда у тебя есть дом и женщина в этом доме… женщина, которая, несмотря ни на что, ждет в нем именно тебя. Теперь я уже был в этом абсолютно уверен.