Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Сны, которых не могло быть

Я не смогла к нему больше притронуться, когда Георгий снял его с шеи этой воровки. Я не смогла к нему притронуться еще и потому, что МЕНЯ больше не было. Я умерла. Окончательно умерла. Я лежала, раскинув руки и оскалив белые-белые зубы, и моя коса – отрезанная и сгоревшая в печке поповского дома – снова лежала рядом со мной на полу, туго заплетенная, лоснящаяся, черная… она не потускнела, как глаза, уже подернутые мутной пленкой, но все еще ненавидящие… мир, моего убитого отца, меня…

– Вот так пусть и найдут!..

Георгий надевает на убитого свой пиджак, в карман которого засовывает свое удостоверение, и переворачивает его, прижимая местом, где лежит бумажка, к полу. Поперек тела мужчины он кладет тело его жены.

– Авось весь не сгорит, что надо – найдут, – добавляет он непонятное, но я и не хочу ничего понимать. Я просто стою и тупо смотрю на то, что он проделывает с теми, от которых надо уходить… роется в их вещах… Неужели он не понимает, что надо бежать, бежать от этого всего как можно дальше?!

– Надевай, – швыряет он мне платок, кофту и отороченный смушкой добротный кожух. – Надевай сверху, на свое!

– Нет… – пячусь я. – Я… я не хочу!

На секунду он смягчается, бросает все: судорожные сборы, этих мертвых – страшных именно потому, что буквально минуту назад они еще были живыми… и тоже страшными – но по-другому, по-другому! Совсем по-другому! И я даже не знаю, что хуже: смотреть сейчас на них или быть на их месте – потому что они убили бы Георгия, убили бы меня! Я не понимаю, что со мной, я словно раздваиваюсь… я умираю снова и снова!..

Первой умирает Меланка, сгорая вместе со своей косой в печи, потом умирает бедная, глухонемая сирота Тоня… И кто же я теперь? Кто я?!

– Ганна Гордиенко, – говорит Георгий, держа в руках какие-то бумаги. – Георгий и Ганна Гордиенко. Надо же… тезка.

– Я… я не хочу!!

Он садится рядом со мной на корточки, так, что я очень близко вижу его светлые, торчащие на макушке жесткие волосы, и берет меня за обе руки. Его лицо оказывается прямо напротив того места у меня в животе, которое сжимается-разжимается… сжимается-разжимается… места, где живут страх, крик, ужас… через которое, наверное, в человека и входят страшная Мара и все ее порождения: болезни, сумасшествие и то, что заставляет людей убивать или пожирать себе подобных.

– Ну потерпи еще немного, – говорит он. – Потерпи… пожалуйста…

Дыхание у него теплое. Он прижимает меня к себе обеими руками, и в животе перестает жить что-то отдельное от меня… перестают дергаться ужас только что свершившегося и даже то, что сопровождало меня весь этот последний страшный год.

– Не смотри, – говорит он. – Не думай ни о чем. Просто возьми эти вещи и надень. Надень эти вещи и это имя. Имя – это тоже просто вещь, и ничего больше! Я клянусь, ты ею не станешь… ты останешься собой. Потерпи, это ненадолго. Я достану нам с тобой НАСТОЯЩИЕ документы. Только сейчас нам надо доехать до города, а мороз такой, что птицы падают на лету… Нам надо выжить, – говорит он. – И мы почти выжили! Глупо умереть в двух шагах от спасения. Понимаешь?

Я осторожно протягиваю руку и касаюсь его волос – и вдруг понимаю, что моя рука гладит их в том месте, куда должен был угодить топор убийцы. Дыхание перехватывает, в глазах на мгновение темнеет. Потом я резко и глубоко вздыхаю, и он поднимается.

Я хочу сказать, что да, я сделаю все, как он хочет, но… голоса нет! Я открываю и закрываю рот, но не могу произнести ни звука!

– Ничего, – говорит он, – ничего. Это нервное. Это пройдет. А теперь иди к лошади. Здесь уже я все сам.

Я вывожу лошадь из тесной конюшни, где ей было тепло от ее собственного дыхания и прели старой соломы, и вижу Георгия, который что-то ищет в санях.

– Сейчас, – говорит он. – Сейчас!

Я запрягаю подергивающую шеей кобылку, и руки у меня точно деревянные, но я знаю, что это не от мороза, которого я не чувствую.

– Все. Поехали! Н-но! Давай!

От Георгия остро пахнет керосином, и он обтирает руки снегом, сгребая его с саней. За нашими укутанными спинами неожиданно раздается громкий взрыв, а потом почти сразу начинает гудеть и завывать пламя. Лошадь испуганно подкидывает зад и шарахается в сторону, почти увязнув в снегу.

– Б-бал-луй! – Георгий резко дергает вожжи, и кобыла рывком выбирается на свою собственную, единственную ведущую к хутору колею и хочет сразу пойти вскачь, но он сдерживает ее. – Спокойно, – говорит он лошади, мне и, наверное, самому себе тоже. – Спокойно… теперь поедем!

Когда мы выезжаем на проторенный санный путь к городу, старый хутор уже догорает. Хаты отсюда не видны, как и говорил сутки назад тот, что правил этой лошадью, а теперь остался там, вместе со своей женой, там, в зареве и снопах искр, все выстреливающих и выстреливающих фонтанами в ночное темно-синее небо.

Старое сухое дерево выполняет свое последнее предназначение, и большой огонь пожара воссоединяется с почти угасшим огнем печи, которая уже больше никого и никогда не согреет.

Жасминсергевна: держаться за Георгеоргича и… Петровну

– Жасминсергевна… ты это…

Дворничиха Петровна неожиданно ловко ловит меня за рукав, и я едва не падаю, резко изменив вектор движения, и непроизвольно вскрикиваю:

– Ай!

– Ты это… держись за меня, что ли! То мороз, то дождь… И кому она нужна, эта зима? – глубокомысленно изрекает моя бывшая квартирная хозяйка. – Гололедище такой, что только руки-ноги ломать! Песком вот посыпаю, – говорит она, и я непонимающе вскидываю глаза: остановила-то она меня зачем? Порассуждать о том, что в тропиках дворникам живется гораздо легче?

– Ты это… – Петровна мнется и неожиданно бухает: – Короче, ничего подписывать я не буду!

– Что?..

– Ничего, говорю! Подписывать ниче не буду! Ишь, губу раскатал! Подпиши ему, что ты не в своем уме! Это ж он тебя так? – Дворничиха кивает на остатки «зафискированных побоев», на чем таки настояла Люська. Но я почему-то не хочу, чтобы Петровна, которая, как известно, язык за зубами держать не умеет, судачила здесь о наших с бывшим мужем семейных разборках.

– Споткнулась, упала… – бурчу я. Мне не хочется разговаривать не только с Петровной. Сегодня мне не хочется разговаривать ни с кем. Я… у меня совсем другое настроение. Состояние. Расположение духа, души… И я не хочу разменивать все это на дворничиху Веру Петровну.

– Упала она! Знаем, видели… Да стой ты, куда бежишь-то? Успеешь… подождет.

Георгий действительно уже ждет меня в машине, доверху нагруженной нашими с ним вещами, груду которых гордо венчает Люсиндин кактус в новом горшке.

Однако от Петровны не так-то легко избавиться:

– Мой меня тоже бил! Ушла я от него… Жилья своего не было… Так-то я в техникум поступила и на озеленителя выучилась бы, но куда было с дитем деваться? Пошла в дворники, сразу и квартиру дали, сначала в подвале, потом тут… работать можно. И вырастила, и институт сын закончил, в люди вышел! – ставит гордую точку та, что так и не стала озеленителем. Даже не точку, а восклицательный знак. – И ты не вздумай терпеть! – бросает Петровна. – Чего бы он тебе не сулил. Если раз ударил – все… Думают, раз женщина, так вроде и не человек. Как будто у нас души нет! И душа, и голова своя на плечах, и остальное все имеется! Ишь выискались главные! Твой тоже – приехал, раздухарился: дочку, говорит, заберу, вы мне свидетелем будете! Да как это – у живой матери ребенка забирать? Я ж вижу, как вы с ней… как одно! И по-хорошему жить надо, а ежели по-хорошему не умеешь – иди себе! А женщина другого найдет! Ты, Жасминсергевна, держись Георгеоргича… Гошку то есть. Не смотри, что у него нога одна…

Я тяжело краснею, краснею так, что у меня пылают не только щеки и уши, но, кажется, даже кончики пальцев. Я стягиваю перчатки, а потом снимаю и шапку – но вдохновленная своей речью Петровна ничего не замечает.

– Он – правильный человек! С которых лет его знаю… Ты не смотри, что он с виду бирюк и что первая его жена того… померла. Ты в корень смотри!

Тут мне становится совсем плохо, и я начинаю потихоньку расстегивать и змейку на пуховике.

– Ты чего? – недоумевает дворничиха. – Ветер же! Простынешь! Ты шапку-то надень!

– Вещи носили… жарко, – говорю я.

– Да что ж вы ездите туды-сюды! Уже б и жили тут – тут тебе и центр почти, и метро, и базар, и школа опять-таки… Золотое место! Я как тут должность получила, аж перекрестилась! А бывший припрется – гони в шею, а ломиться станет – так на то полиция имеется! Вызовешь раз, вызовешь два, протокол составят, судом пригрозишь, ну или там прав родительских лишить – он и утихомирится! Еще и алименты платить будет, а как же! Ты, главное, на своем стой… и меня держись. Ежели что, я завсегда на твоей стороне! Да и Георгеоргича держись. Он тебя того… любит. Я вижу…

Неожиданно для самой себя я обнимаю Петровну и целую ее в крепкую красную щеку, а она целует меня в обе, тряся и приговаривая:

– Ну, давайте… ехайте потихоньку… гололед-то какой! А ежели что, я за квартерой присмотрю… Ты жалей его, Гошку-то… он хороший.

Я иду к машине. В одной руке у меня шапка, второй я смахиваю невольные слезы.

– Что она там тебе наговорила? – подозрительно спрашивает Георгий.

– В основном она рассказывала, какой ты замечательный! – говорю я и улыбаюсь.

Сны, которых не могло быть

Я не хочу думать об этом – но это приходит само… Я никогда не пела так, как Марийка… и я точно знаю, что это именно ее голос теперь живет во мне – голос с невыразимо нежными, серебряными нотками. Моя милая, ласковая сестричка! Неужели ты тоже умерла, когда я сбежала, отдав напоследок единственное, что имела, – свой прекрасный голос – мне? Той, что бросила вас, унеся с собой последнюю надежду на то, что вы выживете? Я часто не сплю, ночи напролет размышляя об этом… Бродя, как сомнамбула, или лежа с открытыми в темноту глазами рядом с тем, кто спас меня и тем самым обрек на смерть вас… Я хочу думать, что рядом с вами оставались и дед с его пчелами, травами и медом, и баба Килина, которая только с виду любила одну себя, но на которую можно было положиться.

Я смотрю в непроницаемую ночную тьму сухими бессонными глазами. Вы остались там… рядом со смертью, которая ходила из дома в дом, а я – тут. И я – живая… у меня – лицо матери и голос сестры… и проклятое знание, что вы умерли! Умерли!.. А я живу вместо вас… за вас…

– Ты снова не спишь, родная?

Луна светит в окно… полная… огромная… холодная, как иней в саду. Зачем нам такой большой дом, если у меня никогда не будет детей? Зачем Георгий меня спас? Когда мог увезти не меня, а Марийку – с ее голосом, детской неиспорченной благодарностью, преданностью, ее, а не меня – безо всех этих мучительных воспоминаний, раздумий, ночных кошмаров, в которых я снова и снова вижу себя в нашей старой хате, под такой же луной – но никого нет рядом, и я умираю в одиночестве… Умираю за всех, кого потеряла… умираю с ужасом – и с благодарностью, что меня забирают вместо них.

– Пойдем со мной наверх…

Он берет меня за руку и ведет, словно лунатичку или слепую, и я не могу сосчитать ступени… на последней делаю шаг вверх – и проваливаюсь куда-то, вскрикивая.

– Все хорошо… все хорошо, родная.

Комната – наша комната – маленькая, уютная, и кровать еще хранит тепло его тела; моя же половина – холодная, ледяная… Кладбище, хлюпающая вода в сапогах, черная колея в снегу… баба Кубелиха с жадно протянутыми, скрюченными пальцами цвета земли… Мертвый Степанко в крохотном гробике, похожем на ящик, мерзлые пальчики Марийки в моей руке… не хочу, не хочу!!

– Иди сюда… иди ко мне… я тебя согрею… Ну что ж ты плачешь, хорошая моя… не надо…

– Не надо… не надо… – шепчу я, умоляя о невозможном и прося у неведомого, бездушного, неумолимого, зная, что заклинать его бесполезно, но все равно выпрашивая то, что мне не дадут никогда… никогда… Никогда!

– Не плачь, – говорит он, словно читая мои мысли. – У нас будет все, что ты хочешь… и ребеночек тоже… Я знаю! Ты только не плачь! Тебе опять приснился тот самый сон, да?

– Нет… – Я неожиданно вспоминаю, что мне действительно снился сон… и наша старая хата… но я не видела их мертвыми, как бывало всегда, – нет! Все были живы, и дед Панас… – Помнишь моего деда, Панаса? – спрашиваю я.

– Который был пасечник?

– Да, который пасечник! Тетка моей матери, баба Килина, его не любила, а он не любил нашу маму, и я так и не узнала почему… Какая-то старая история. Я знаю, что он и меня недолюбливал – и потому, что на маму похожа, и потом… Да, так вот сегодня я видела его! Просто как живого! И мы с ним разговаривали… долго. И я задавала ему вопросы. На одни он ответил, а на другие не захотел… знаешь, в такой вот своей манере – просто отвернулся, и все.

– Матерый такой был человечище! – усмехается Георгий. – Кремень!

– Но сон был все равно такой… тягостный. Я его спросила: «Почему у меня нет детей?» А он ответил: «Зачем тебе дети?» «А чтоб род наш не пресекся», – говорю. Он так посмотрел исподлобья и с упреком: «Ты и голос себе забрала, и имя ее, и детей хочешь… все себе одной, да?» Тут я расхрабрилась и так с вызовом: «Да!» Он вздохнул, встал, и я подумала, что сейчас он уйдет… но он не ушел. Взглянул на меня, усмехнулся так, под усами: «Ты, – говорит, – такая же упрямая, как и твоя бабка! Из собственной шкуры вывернешься, а своего добьешься! Ладно, будет тебе ребеночек… один. Больше не заслужила». Тут я совсем осмелела и требую: «А петь он будет? Если только один, хочу, чтобы пел!» Дед ничего на это не сказал, только вздохнул, взял торбу свою – а там у него мертвые пчелы… много-много пчел… и они стали сыпаться… сыпаться… И тут я поняла, что это всё – наш мертвый народ… убитые голодом… И мне так стало страшно! А они все сыпались, и дед уже вроде ушел, и дверь закрыл, и мне некуда деваться от этих пчел, и не пчелы это уже, а холодные, мертвые тела, и их уже по колено, по пояс, по грудь… И я знаю, что скоро они меня совсем засыплют и я задохнусь…

– Это потому, что ты укрылась с головой. Мало печку топили, к утру выстыло, и ты замерзла, – говорит Георгий и укутывает меня, подтыкая одеяло так, чтобы не было ни одной дырочки. Но мне и так уже тепло, я согрелась.

– Подожди, – я отвожу руки мужа. – Ты послушай! Они уже мне до горла дошли, туда, где голос… И тут он вернулся! Открыл дверь, и все мертвяки пропали, просто это действительно были пчелы! И они ожили, и таким огромным роем вылетели! Потому что проснулись и весна! И так светло стало… солнце бьет прямо в глаза, совсем как в мае бывает, когда просто от солнца весело, и я хочу рассмотреть лицо деда – знаю, что он улыбается, впервые улыбается мне от всей души, и что он меня ТОЖЕ ПОЛЮБИЛ! – как Степанка и Марийку, – но не могу, из-за этого слепящего солнца. «Нет, – говорит дед Панас, – это уже не в моей власти. Твой петь не будет. Никто из ТВОИХ петь не будет… а будут им даны другие таланты. Они все в мужа твоего пойдут, потому что он тебя выбрал, а не ты его! Однако недаром я из старого казацкого рода характерников, и хоть уже и умер, все равно много чего могу! Все у вас будут мальчики в роду, и всех будут звать Георгиями. Такое вот мое условие. Потому как я мужа твоего венчанного очень уважаю за то, что он тебя спас, не бросил – хотя и следовало бы! Ну что, согласна ты со мной?» – «Да, – говорю, – согласна», – хотя в душе у меня снова обида поднялась – нет, все-таки он меня не любит! И никогда меня не простит… Но виду не подаю, потому что очень мне ребенка родить хочется. Еще раз ему отвечаю: «Да, согласна на все!» – «А петь будет совсем другая, родит ее чужая женщина, на которой и креста-то не будет! Ты у меня ничего про нее не спрашивай, я тебе не скажу. Потому что это мне самому, – говорит дед, – такое вот перед самой смертью через сон открылось! Не одна ты вещие сны видишь!» Однако я снова не выдержала: «Как это, – спрашиваю, – креста не будет? Она что, не нашего роду-племени? Из басурман?» – «Не знаю, – говорит дед, – не скажу. А ты больше не выпытывай, надоела ты мне!» И вроде повернулся, чтобы уходить… а потом сказал еще одно: «Петь будет, если Меланкой назовут. Только Меланкой, и никак иначе! Так и передай!» Вот такой был странный сон, – говорю я.

– Ну, и ничего не странный! И значит, будет у нас сын! Или дочь.

– Нет, дед точно сказал – сын… И тоже Георгий.

– А тебе имя не нравится?

Я обхватываю мужа руками и прижимаюсь к нему изо всех сил. Смотрю в его светлые, такие родные глаза… Вдыхаю его запах…

– Ге-ор-гий… – Имя, как музыкальное трезвучие… я пробую его и так, и этак… оно самое лучшее… я не знаю, как еще можно было бы назвать этого человека, кроме как Георгий! – А петь будет какая-то Меланка! – вдруг говорю я. Собственное, давно забытое имя кажется мне странно чужим. – «Так и передай», – сказал дед.

– Ну так давай и передадим! – неожиданно предлагает муж.

– Как? – удивляюсь я.

– Напишем, что тебе приснился вещий сон и ты просишь своего внука, или правнука, или там прапраправнука… не знаю, назвать дочь Меланкой – потому что она будет великой певицей! И положим монетку! У нас ведь есть еще одна, последняя, ты же знаешь?

Все золотые монеты и то, с чем мы бежали, ограбив мертвых грабителей, Георгий постепенно менял и тратил, пока я болела, свалившись в сыпняке, когда мы добрались до Одессы, и когда училась в консерватории… Они были нашим подспорьем и когда мы переезжали, они же помогли пережить войну… Пока наконец не истаяли все, и осталась одна, последняя, которую Георгий хранил как талисман.

– И дукач… – медленно говорю я. – Монетку и дукач… Твое и мое… мужское и женское начало…

Он усмехается и целует меня в глаза, где под веками от бессонницы словно песку насыпали… медленно: один, второй… и снова левый и правый…

– Нет, ты погоди… Сначала давай решим, куда мы все это спрячем?

– Сделаем тайник. Вот здесь, прямо в нашей комнате! Вытащим кусочек дерева под подоконником и спрячем! А чтобы с тем, что мы положили, ничего не случилось, там будет еще одна вещь… мой собственный оберег. Страница из Библии. Которая была со мной, а потом с нами все эти годы… Которую я поднял с земли однажды, когда на моих глазах ломали церковь, где меня крестили, и жгли книги, и одна страница словно сама прижалась к моим ногам. Я понимал, что это только ветер… всего лишь ветер… но она трепетала и никуда не девалась… хотела, чтобы я ее поднял. И первое, что я прочел, были слова: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»… Они всегда со мной… Я их всегда повторяю… про себя, когда мне плохо… или когда мне нужно принять решение.

Эта женщина, которая сейчас была рядом с ним, та, которую он впервые увидел совсем девочкой, тоже была его светом. Ради нее он прошел через тьму и вышел невредимым. Она была с ним. Но и он был ЕЕ светом! Он тоже это знал. Как знал и чувствовал то, что ей все эти годы, что они прожили вместе – с того самого дня, когда ей исполнилось семнадцать и невероятно старый греческий священник прямо у них дома, ночью, в большой тайне обвенчал их, – его жене хотелось одного… детей… продолжения их союза. Или это просто в ней говорил материнский инстинкт? Или же тоска по утраченным сестре и брату? Скорее, и первое, и второе, и третье…

– А если они… женщина и наш правнук, так их и не найдут? Или дом сломают? Или… вдруг нам с тобой опять придется куда-то уезжать?

– Даже если мы с тобой уедем или умрем, они их все равно найдут. Обязательно найдут. Тебе же твой дед-колдун обещал?

Передо мной снова возникает фигура деда Панаса в ярком солнечном ореоле, нестерпимом, бьющем в глаза, невозможном, непереносимом до рези свете… Дед стоит и смотрит на меня. И перед тем как исчезнуть окончательно, утвердительно кивает головой.

Жасмин: женщина с басурманским именем без креста

Я просыпаюсь. Ослепительное солнце бьет в глаза. Приснившийся мне только что сон, бесспорно, был с теми же действующими лицами, хотя и не являлся буквальным продолжением предыдущего. Внезапно я думаю: «Хотелось бы мне знать, как именно они спаслись… каких опасностей еще избежали и когда оказались в Одессе? И как Меланка стала певицей? И почему ее стали звать Марией? Хотя это как раз неудивительно – в те годы великих потрясений сменить имя или фамилию было проще простого. Возможно, если задаться целью и просмотреть архивы Одессы, я даже найду тому подтверждение».

Однако потом я просыпаюсь окончательно и советую себе не путать реальную жизнь с причудами снов, пускай даже самых правдоподобных! Сегодняшнее же сновидение наверняка было навеяно и окружающей меня обстановкой, и переживаниями последних дней. Как говорится: все смешалось в доме… Да, несомненно, в иллюзорную и затейливую ткань сна был очень органично вплетен именно тот дом, где я сейчас нахожусь: та же лестница, скрипучие ступени которой обладали каждая своим голосом и звучали так же, как и во сне, те же комнаты… даже те же запахи!..

Кроме того, этот дом уже возникал в моих снах, вспомнила я. И сон тогда также выпадал из общего ряда. Это тоже был отдельный сон… нет, как бы сон во сне… о старой-старой женщине в инвалидной коляске, которая сидела в цветущем саду. Когда я проснулась и подошла к окну, мне показалось, что я узнаю место… хотя это была всего лишь моя фантазия, подстегнутая ярким видением. И белое – во сне были яблони, кипенно-белые, в небывалом цвету, – было повторено укрытым снегом садом за стеклом. На мгновение со мной даже случилось что-то вроде дежавю – стоя перед ночным окном, я словно бы УВИДЕЛА дом из сада и узнала его! Ну, конечно, это произошло потому, что я много раз спускалась и шла мимо, огибая дом, в сарай за углем… только и всего.

Сны живут своей жизнью, неподвластной законам логики и здравого смысла. В них замысловато смешиваются и накладываются друг на друга наши страхи, тайные и неудовлетворенные желания, реальность и повседневность, всплывают картинки виденного и давно забытого, но хранящегося в каких-то незатертых файлах мозга. Мозга, который и сегодня очень плохо изучен и который способен выкидывать такое, что не способны объяснить даже великие умы, не то что доктор Гена из местной психбольницы! Вот и сегодня из мешанины моих собственных эмоций, желаний, страхов и впечатлений и вышло этакое фэнтези! Жаль, сны недолговечны… и слава богу, что они недолговечны!

«Действительно, сны недолговечны! И непременно все запишу, пока не забыла!» – решаю я и потихоньку спускаюсь вниз – да, те же звуки! Это, бесспорно, лестница из сна… Интересно, меняли ли ее когда-нибудь? Надо спросить у Георгия… когда он проснется. Я ласково касаюсь перил рукой. Сколько людей поднималось и спускалось здесь, полируя ладонями дерево? Старый, прекрасный дом, в который я влюбилась с первого взгляда… Наверное, он тоже хранит какие-то свои тайны, как и его двойник из сна.

Наши сумки все еще свалены внизу, мы их почти не разбирали. Кактус на подоконнике нежится в лучах неожиданного зимнего солнца – и, оказывается, колючки у него совсем не серые, как я думала, а ярко-коричневые! Особенно те, которые ближе к макушке, – они глянцевитые, блестящие.

Я раскрываю тетрадь, исписанную уже почти целиком, и, старательно вспоминая подробности, записываю сон. «На ней не будет креста… Она что, будет из басурман? Не нашего роду-племени?» Я усмехаюсь. Я вот тоже некрещеная, и имя у меня почти татарское… из басурман, значит! Жасмин, Ясмин… Яся… Ясенька, как шептал мне ночью на ухо тот, кто привез меня сюда…

Неожиданно мне хочется бросить всю эту никчемную писанину и пойти разбудить Георгия… я уже успела по нему соскучиться, хотя и лежала всю ночь рядом! Но только ночью мы каждый в своем мире… Интересно, а ему снятся сны? Вот сейчас пойду, влезу обратно под одеяло и буду вещать таинственным голосом, что я басурманская женщина и без креста! А когда проснется, спрошу, не привиделись ли ему одалиски из султанского гарема?

Внизу существенно прохладнее, чем наверху, и, пока дописываю, я окончательно замерзаю – потому что халат остался там, в той маленькой комнатке, где я лежала почти всю ночь на его плече… где мы говорили, говорили… и целовались, целовались…

«Ты – басурманская бесстыжая баба без креста!» – сообщаю я себе, запихиваю тетрадь обратно в сумку и легко взбегаю наверх.

Лестница… скрип двери… Я ныряю под одеяло, и Георгий, не просыпаясь, поворачивается и обнимает меня.

Тепло… счастье… и снова сон – уже без сновидений, легкий, утренний, воздушный… не сон, а просто отдохновение.

Жасмин. Женщина без креста…