Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Георгий: старые фотографии

Мы проснулись поздно. День оказался солнечным, по настроению скорее февральским, чем январским, – ослепительное сияние снега, эмалево-голубое небо, бесчисленные радужно горящие и переливающиеся иглы инея, покрывающие на улице все – будь то веточка или просто кусок проволоки, торчащий из старого сорочьего гнезда. Грабарь, да и только!

Яся спала так крепко, что я не решился ее будить. У нас будет еще много таких солнечных дней… теперь я уже был в этом уверен.

Сварил кофе, потом не выдержал и сварил еще раз: почему-то кофе здесь, в столовой с видом на сад, у изразцовой печки, плитки которой были покрыты мелкой паутиной трещинок, был удивительно вкусным… куда вкуснее того, какой обычно получался в квартире. Или… или же дело вовсе не в кофе? А в настроении? В женщине, которая спит наверху? И это не солнце заливает и радует душу счастьем – наоборот, счастье, рвущееся наружу, пробило облака и расчистило небо до горизонта?..

– Интересная теория! – сказал я вслух. – Стоит написать об этом в какой-нибудь умный журнал!

– О чем это ты собрался написать?

– Иди сюда, посмотри только, какая красота в этом саду!

Волосы ее были взлохмачены, и одна щека румянее другой. Наверное, она долго на ней спала.

– Я уже вставала, – сказала она. – И даже умылась… но потом снова пошла и улеглась к тебе под бок! Этот дом… он просто ужасно способствует долгому и здоровому сну!

– Он много чему способствует! Кофе тебе сварить?

– Сварить, – неожиданно соглашается женщина, от которой я просто не могу отвести глаз. – Так вкусно пахнет… Кажется, я опять начинаю любить кофе!

Я варю кофе, делаю бутерброды, и – странное дело – меня радуют эти рутинные дела, какими я обычно занимаюсь безо всякого энтузиазма.

– Только давай не будем никуда выходить сегодня, – прошу я. – Я хочу побыть с тобой вдвоем. Только ты и я. И ставни закроем на веранду… а то припрется кто-нибудь…

– Ты боишься Люськи? – с проницательным смешком осведомляется она.

Я тут же вспоминаю, как назвал Ясину подругу «бульдозером с голубенькими глазками»… нет, не бульдозером, а вездеходом, кажется, но все равно это недалеко от истины. И я неохотно признаюсь:

– Ну да… боюсь. Но прежде всего я просто хочу иметь на тебя эксклюзивные права! И твоя Люсинда, которая если чего захочет, то непременно сделает, сегодня будет тут явно лишней! Но если мы закроем ставни, то, даже когда она будет идти мимо, ничего не заметит…

– Да, не заметит даже твоей огромной машины у ворот!..

– О господи!

– …и если Люська захочет войти, ее не остановят не только ставни, но даже противотанковые рвы!..

Точно! Не вездеход, а таки бульдозер!

– Надо срочно строить гараж… – замечаю я.

– …но она ходит в эту сторону только по крайней надобности… и, по-моему, сегодня у нее такой надобности быть не должно! И вообще – машина машиной, но мы можем уйти гулять! Например, в лес! Даже записку сейчас повесим – нас тут нет, ищите нас в лесу!

– Ты знаешь, что я тебя люблю? – спрашиваю я.

– Неужели? – щурятся Яся и Жасмин одновременно. – А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее!

День длится и длится – наполненный солнцем и радостью, и кофе, и музыкой, и поцелуями… потому что это НАШ день. И я знаю, что теперь все дни будут НАШИМИ. Что бы ни случилось. «В радости и в горестях» – как бы ни избита была эта фраза.

– Хочешь, я покажу тебе старые фотографии? В той комнате, которая когда-то была кабинетом деда, куча альбомов. Если их не съели мыши, конечно…

– Очень, очень хочу! А чтобы мыши даже не покушались на все, что тут есть, давай заведем кота?

– Лучше кошку. У кошек бывают котята. Такие смешные… Они рождаются слепыми, представляешь? А глаза открывают, уже когда почти совсем большие и даже могут ходить! Интересно, зачем так устроено природой?

– По-моему, котята сейчас не в моде, – говорит Жасмин. – Они шумят, лазят по занавескам и скачут по голове, когда ты собираешься спать! – Яся же в полном восторге: – Да, конечно! От котят столько радости! У меня в детстве была кошка! И котята точно рождаются слепыми… и у них такие славные замшевые пузики…

Я приношу из дедова кабинета, где действительно подозрительно пахнет мышами, сразу с десяток альбомов – все, что есть.

– Ого! – восхищается Яська. – Будет чем занять вечера!

– Пока только сегодняшний. Смотри ты, мыши их даже не тронули…

– Рукописи не горят, а старые фотографии жалеют даже мыши, – тихо говорит та, которая рядом. МОЯ женщина.

Жасмин, Георгий, Мария

– А это я с мамой…

Я осторожно переворачиваю фотографию и читаю: «Гошеньке пять лет». Меня буквально захлестывает теплотой этих слов и любовью: и моей собственной, и той, какой дышала на своего малыша эта женщина с фото, держащая его за руку, а потом вложившая свою любовь в этот альбом, вместе с почти каллиграфической надписью на обороте.

«Гошеньке пять лет»… Внезапно я понимаю, что оставила в том доме, о котором никогда не хотела бы вспоминать, фотографии маленькой Лиски! Их немного – те, где видно, с каким благоговением и восторгом я смотрю на своего ребенка… И ее первую улыбку, ее протянутую ко мне пухлую ручку… Все это было слишком интимно и так сжимало сердце, что я не хотела выставлять эти снимки на всеобщее обозрение в Сети… И теперь их уже не скачать ниоткуда, а бывший муж, конечно же, не отдаст мне их! Просто из упрямства… частички меня и Лиски так и останутся лежать в огромной пустой комнате – «зале», в которую я не осмелилась идти, потому что рядом была спальня родителей мужа… И сейчас я вся сжимаюсь при мысли, что они сделают с ними, когда обнаружат. Выбросят? Сожгут? Отрежут меня от своей внучки, которую, возможно, они действительно очень любят? Нет, не думать об этом… это тоже заживет и переболит… когда-нибудь.

– А это родители молодые еще совсем… Ясь, тебе и вправду интересно?

– Ну конечно! Только я никак не могу понять, на кого ты больше похож?

– Среднее арифметическое, наверное, – он улыбается. – Родители познакомились в походе. Знаешь, когда-то люди еще ходили в походы. Это такое времяпрепровождение, когда ты не садишься в такси, а потом в самолет, и тебя не везут в отель, и не меняют тебе постельное белье каждый день. Это взваленный на собственные плечи тяжеленный рюкзак, палатки, байдарки и авторская песня… кому-то до сих пор все это нравится. И мне нравилось… но теперь я уже не хожу…

Он неловко замолкает, а у меня в горле внезапно возникает ком. Я понимаю, почему он не ходит больше с рюкзаком на плечах… Я видела, вернее, чувствовала, как пульсирует и горит его натруженная протезом нога… то, что от нее осталось, когда мы пробродили с ним почти сутки, а он этого, наверное, и сам не заметил. Сейчас – да и вообще – этот человек не хочет, чтобы его жалели… это последнее, что он принимает, – жалость. От этого он каменеет, уходит, отворачивается… И я не буду, слышишь, Георгий, я никогда не буду тебя жалеть! Жалеть так, как ты этого не приемлешь!

Я, разумеется, не говорю ничего вслух, а он продолжает, будто между нами и не возникла эта крошечная заминка… эта пауза:

– Да, и в костре непременно сгорали чьи-то кеды, а девочки возвращались либо искусанными комарами, либо беременными. Впрочем, иногда и то, и другое. Не смущайся, это я как бы тебя развлекаю. Это нечто вроде преамбулы, потому что мои родители, тогда еще незнакомые друг с другом, отправились каждый в свой поход. Ночью мама вышла… ну, словом, по естественной необходимости, а потом повернула в другую сторону и пошла… Костер еще горел, и вот по этому ориентиру она благополучно добралась до палаток. Их тоже было две – для мальчиков и для девочек. Она помнила, что для девочек – это вторая палатка, влезла тихонько, чтобы никого не будить, хотя и удивилась немного, что там стало подозрительно тесно… но она кое-кого из своих подружек подвинула, втиснулась, согрелась и благополучно проспала до утра… рядом с моим будущим папой и своим мужем!

– Вот это да! – восхищаюсь я. – Семейная легенда! Не у каждого есть!

– Если покопаться, в каждой семье легенд навалом… только мы утрачиваем любопытство, к сожалению. Вместо того чтобы расспрашивать собственных бабушек, пока еще есть такая возможность, мы роемся в Сети, прогнозах погоды, фотожабах, в жареных новостях, от которых уже тошнит, а если и читаем тексты, то исключительно коротенькие и не напрягающие мозги: юмор на полстранички, заметки популярных блогеров, да и то не всегда и не все… Быстрая пестрая лента… почти по Конан Дойлу. Убивающая сразу всё и вся пестрая ежедневная лента…

– Не надо так грустно, – замечаю я. – У человечества еще есть шанс! Пока люди читают большие толстые книги, ну, или пишут их, для них не все потеряно! Ну что, двинемся вглубь… то есть к корням твоего родословного древа?

– А ты точно не устала? Может, не все сразу?

Вместо ответа я бесцеремонно беру самый старый с виду альбом: он восхитительно потертый, темно-зеленый… кажется, это называется роскошным словом «сафьян». Этот альбом – словно старинный сундук с окованными углами, и фотографии в нем не запакованы в прозрачные файлы, как в тех, с которых мы начинали, и не вложены между страницами… хотя нет, есть и вложенные – но в основном фото тут вставлены в специальные приклеенные уголки с прорезанными полукружьями.

– Я тут и половины народу не знаю, раньше люди любили фотографироваться везде «на память».

– Они и теперь это любят… только сейчас сделать это значительно проще. Особенно когда появились телефоны с камерами. А раньше фотоаппарат даже не в каждой семье был! И снимок был событием знаковым. Приурочивали к какой-то дате, празднику или юбилею и шли в студию… хотя и сейчас тоже ходят, это называется «фотосессия» или как-то так… короче, постановочные фото. Женщины делали прически, детям надевали праздничную одежду…

– …и не только детям… смотри, какая дама величественная! Жемчуга на шее… И что, она спать ложилась с такой прической или это парик?

– Это называется «начес». Мне мама рассказывала. Страшно даже подумать, как это делалось. Обратный процесс, то есть расчесаться и распутать волосы, по-моему, было совершенно невозможно… но они такое устраивали регулярно. И посередине обязательно цеплялся маленький бантик или ленточка. А чтобы волос казалось еще больше, внутрь прически запихивались старые капроновые чулки! Девушки красили глаза со стрелками, рисовали губы, как у кинозвезд или известных певиц…

– О, кстати, в тему: у меня прабабка была певицей! И даже довольно известной, хотя и не эстрадной, а оперной. Там, в кабинете, где альбомы, должны быть старые афиши… некоторые очень стильные, давно хотел оформить их и развесить… но все руки не доходили. Я тебе, по-моему, о ней уже говорил, ну, когда ноты принес. Это из ее собрания, она всю жизнь собирала, думала, что кто-то из детей или внуков пойдет по музыкальной части, но мы все технари… Дед и отец инженеры-конструкторы, а меня и вовсе занесло аж в архитектуру… хотя удивительного в этом ничего нет – дед вон маслом писал, а прадед рисовал весьма неплохо и тоже имел архитектурную жилку – дом построен очень грамотно, хотя и по его собственным чертежам – даже сегодня я бы тут изменил очень немногое… Да, мама рассказывала, что бабка ее мужа была очень талантливой певицей – пела в оперном и в консерватории преподавала… Даже в кино ее хотели снимать, фильм-опера, но она категорически сказала нет – не знаю почему… хотя и очень фотогеничная была. Правда, она тогда была уже не очень молодой и как раз родила моего деда – наверное, не захотела ребенка нянькам отдавать… Фильм – это же все-таки не одна неделя и даже не один месяц.

– И правильно! – одобряю я. – А то вернешься, а твоя кровиночка уже «мама» чужой тетке говорит!

– Она умерла в тот самый день, когда я начал самостоятельно ходить. Это тоже предание из семейного архива… хотя и достоверный факт. Мама мне рассказывала. Я уже хорошо топал в кроватке, но такой был трус… Все боялся отпустить ее подол – а тут расхрабрился и почти побежал. И прямо к ней. Она протянула ко мне руки… и умерла! Конечно, я ничего не понял… да и взрослые не сразу поняли… Она еще совсем не старая была, но после смерти мужа у нее отказали ноги и она стала дряхлеть прямо на глазах… Мне кажется, это не нервное потрясение, как говорили врачи, она просто не умела жить без него… не приспособилась.

Внутри у меня что-то отчетливо ёкает… ударяет… это сердце? Нет, это сон!

– Она сидела в инвалидном кресле в саду… на коленях у нее был плед с кистями, и как раз цвели деревья… очень сильно цвели.

– Откуда ты знаешь? – Георгий явно потрясен. – Наверное, когда я принес ноты, а потом надрался с этой твоей Люсиндой вискарем, я тебе об этом рассказал? Хотя этого я никогда никому не рассказывал… Да, это случилось в мае, тут, в саду… возле этого самого дома – только сад, конечно, был другой. Потом старые деревья вырубили и посадили новые, и эту ель у ворот – ее уже мой отец сажал…

– Нет, – я мотаю головой. – Нет… ты мне ничего не рассказывал! Покажешь мне ее фото в молодости? Они тут есть?

– Есть… немного, но есть… Вот прабабка и прадед совсем молодые, только карточка очень выцвела. Она раньше стояла на рояле…

Я беру в руки плотный кусочек картона с закругленными уголками и всматриваюсь в его поверхность, словно пытаюсь одним махом пройти сквозь все слои времени, как игла через сложенную в пять раз мешковину. Мое сердце так сильно стучит, что изображение двух стоящих рядом людей едва не выпадает из заметно дрожащих пальцев.

– Яся… с тобой все в порядке?

Женщина, вернее, совсем молодая девушка, высокая, стройная, с коротко остриженными и слегка закрученными на концах темными волосами и такими яркими глазами, что это видно даже через мутную пленку, которую оставило на поверхности фото время. Но я бы узнала это лицо из тысячи, да что там из тысячи – из миллиона! Я прерывисто перевожу дыхание. Мужчина, обнимающий свою юную жену за плечи – жест, видимо, не совсем ему свойственный на людях, но, наверное, так велел фотограф, – выше ее на полголовы и старше лет на десять-пятнадцать… хотя тогда мужчины взрослели значительно быстрее, чем сейчас. У него светло-русые или пепельные волосы, и глаза светлые… такие же, как у Георгия… Гоши… Гошеньки!.. «Гошеньке пять лет»…

– Ты на него похож, – говорю я хрипло. – Ты на него похож! Его тоже зовут Георгий, я знаю!

– У нас в семье всех мальчиков почему-то называли Георгиями…

Он берет фотографию со стола, осторожно, словно она вот-вот рассыплется в прах прямо у него в руках, поворачивает и читает:

– «Георгий и Мария, день свадьбы, Одесса…»

– Тысяча девятьсот тридцать четвертый год, – заканчиваю я. – Их обвенчал один старичок, греческий священник… тайно, ночью, прямо у них дома. Ее настоящее имя – Меланка… Мелания. Она родилась в украинском селе.

– Этого я не знаю, – говорит Георгий, и голос у него почему-то тяжелый, как камень. – Этого я не знаю… этого никто не знает… не знал! Я не мог тебе этого рассказать!

– Если ты думаешь, что я тут копалась в твоем доме, в твоих вещах… в вещах твоих родителей и этих вот людей, – ты ошибаешься! Мы… мы жили только в этой комнате… и Лиска… когда она переселилась наверх, Лиска тоже ничего не брала! Кроме нескольких альбомов о художниках… О господи…

Я срываюсь с места, Георгий тоже вскакивает, и мы сталкиваемся с такой силой, что едва не падаем на пол.

– Яся… Ясенька… я ничего такого не думал…

– Нет… ничего… ты меня не обидел… И я не плачу… правда, не плачу…

Слезы льются градом – но не от досады, а потому, что я его понимаю… Что бы подумала я сама, если бы со мной… если бы мне вот так?.. Внезапно я догадываюсь, что должна сделать.

– Подожди… ничего не говори. Ничего не говори, пока не прочтешь… тут много, и почерк у меня не слишком… но ты прочти, пожалуйста, все…

Я быстро достаю из сумки ту самую, почти до конца исписанную тетрадь и кладу ее на стол рядом с альбомами.

– А я пока посижу где-нибудь… Я пойду наверх, хорошо? Я там… а ты читай. А потом… потом… Потом можешь выгнать меня… как врунью… как сумасшедшую… Я и есть сумасшедшая, наверное…

Последние слова я уже бормочу чуть слышно, идя наверх, и слезы текут у меня по лицу… но я рыдаю совсем не от подозрений Георгия… А потому, что это все-таки была не фантазия, не фантом, не мой перегруженный образами разум, не стресс – это была ЖИВАЯ женщина! Пытавшаяся прорваться откуда-то, достучаться именно до меня! «Георгий и Мария, день свадьбы, Одесса»… Георгий и Мария… Мария и Георгий… «Гошеньке пять лет»… Георгий и… Жасмин? Я не знаю… я уже ничего не знаю!

Георгий: единственный способ все узнать

Она сидит в комнате, которую я уже давно даже мысленно не называю «дедовым кабинетом», а считаю Лискиной, и смотрит на меня почему-то виноватыми и очень заплаканными глазами. Которые все равно невероятно синие. Я прочел все – от начала и до конца. И я не знаю, ЧТО ЭТО. Возможно, она, эта женщина, проникла во что-то неведомое – словно медиум или ясновидящая, – хотя ни я, ни она в это не верим. Или же все дело в том, что ту, которую я люблю, я встретил неспроста? Ее привел ко мне некий неведомый рок, он же судьба… или же это моя упрямая прабабка взяла все происходящее в свои решительные руки? Потому что ей надоело ждать, или же она испугалась, что я – последний в роду, разочаровавшийся в себе неврастеник, не предпринимаю никаких шагов, чтобы исправить ситуацию? И поэтому она решила устроить мне эмоциональную встряску? Теперь, после того, как я прочел все, я понимаю, что от нее всего можно было ожидать, от моей прабабки, внучки украинского колдуна-характерника… Которому тоже было все равно – верят ли в век высоких технологий в вещие сны и прочее сверхъестественное или не верят.

Неожиданно я думаю, что поверить в то, что люди способны увидеть прошлое или даже будущее, вполне возможно… Но куда сложнее и больнее поверить, а главное – понять, ЗАЧЕМ одной нации понадобилось уничтожать другую? Устраивать этот чудовищный голод, отбирать у людей не только зерно, но все – действительно все, до последнего! Ведь это чистая правда – я не выдержал и параллельно залез в интернет… да, отбирали запрятанное и в детские люльки, отбирали ВСЕ. Фасоль, горох, даже сушеный шиповник… И люди ели людей и даже собственных детей и потом сходили с ума! Ели все, включая мух и пауков… Многое в мировой истории вызывает ужас и отвращение, но то, что сделала с МОИМ народом злая воля всего нескольких увлеченных бредовыми идеями людей, казалось мне сейчас особенно отвратительным… Исторические эксперименты… истребление миллионов живых жизней – лучших жизней! – только ради того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет! Ради утопии! Это не сны… не выдумка… не сценарий фильма ужасов… это все было НА САМОМ ДЕЛЕ! И от этого никуда не деться и не отмахнуться. Как и от того, что теперь я знаю, кто был дедом моей прабабки и чьи гены передались мне…

– Яся…

Она, отвернувшись, кусает губы.

– Это… все было очень неожиданно… для меня.

– Я думаю, это неправда… немного совпадений, и все. Я и сама утром… ну, когда ты еще спал, решила, что у меня было дежавю… Так оно, наверное, и есть! Просто я слишком… слишком впечатлительная. Мне… на меня в детстве всегда так действовала музыка… – бессвязно бормочет она. – А потом… когда она вдруг пропала… И все пропало… Геннадий Михайлович прав… это только стресс… только стресс! И больше ничего! Я все сидела тут и думала… И… прости меня! Не обращай внимания на мою писанину… Я… я тебя напугала… я знаю…

– Посмотри на меня! – решительно говорю я. – Я похож на испуганного человека?

– Ну… – Она поднимает глаза, в которых еще дрожат последние, непролившиеся слезы. – Не очень…

– И что мы сейчас будем делать?

– Что?..

– Ясь, я дочитал твою тетрадь до конца. ДО КОНЦА! Понимаешь?

– Понимаю… – Она почему-то снова отворачивается.

– И по ней роман можно написать! Только мы этого делать не будем… по крайней мере, сейчас! Ты мне сможешь немного помочь?

Она наконец смотрит на меня осмысленным взором:

– А что я должна делать?

Я беру ее за руку и веду за собой, затем открываю дверь в комнату, где мы с ней провели такую прекрасную, чудную ночь… первую нашу ночь в этом доме, и предлагаю:

– Давай передвинем немного эту кровать… Она довольно тяжелая, и мне одному неудобно… Я хочу добраться до подоконника, а в таком тесном пространстве не развернуться.

– Гоша… Георгий… ты думаешь?!.

– Да, думаю! Это та самая комната! И единственный способ все узнать – добраться до этого чертова подоконника!

– А вдруг… а вдруг там ничего нет?

– Ну, если нет… тогда я расковыряю окна во всем доме! Но я точно знаю, что спальня прабабки и прадеда была здесь… и даже кровать – почти та же самая! Я только немного перебрал кованые элементы, расширил основание и купил новый матрас! Потому тут и стало теснее… Ты бери с той стороны… и ради бога, не сломай себе спину!

– Да она легкая!

– И не поднимай, а тащи! Ты мне еще понадобишься здоровой… ближайшие лет пятьдесят, это точно!

Я вижу, что она улыбается, и ужасно хочу ее утешить и поцеловать – прямо сейчас, в эти припухшие от слез губы, в синие-синие глаза… в волосы, которые она, переживая, все время нервно ерошила… они черные, как у женщины на старом фото – моей прабабки Марии… или все-таки Меланки?

Мы сдвигаем кровать к противоположной стене, и я, почему-то ужасно волнуясь и с трудом веря в успех предприятия, отрываю полосу обоев – неровную и длинную. Это те самые обои, стилизованные под модерн, которые я сам лет десять назад выбрал для спальни… выбрал, когда только женился… Когда рассчитывал жить тут совсем с другой женщиной… Как давно это было! Воспоминание вспыхнуло – и отпустило, ушло… Я больше в нем не нуждался. Я отпустил его, как наконец простил и отпустил ту, что не любила этот дом, для которой он был чужим. Далеко отстоящим от города, веселой жизни, ресторанов, друзей… таковы были ее резоны – но сейчас я чувствовал, что дело было не только в этом. Дом сам отвергал ее! Она ни разу не спала на этой кровати, не оставалась в стенах старой спальни на ночь, потому что НЕ ДОЛЖНА была этого делать! Потому что это была случайная женщина. НЕ ТА женщина!

Я отбросил в сторону еще пласт воспоминаний вместе с фрагментом наслоившихся друг на друга обоев – в цветочек и полоску… которые тоже были свидетелями чьей-то личной жизни. И та наверняка была более счастливой, чем моя, которую я пытался построить тут до Яси… Но теперь все будет по-другому. Совсем по-другому!

Дальше, под нижним слоем обоев, была только старая штукатурка – нежно-фисташкового цвета с нежным же рисунком, осыпающимся золотом спирально закрученных завитков… Когда-то это называлось «альфрейная работа», и стены этой комнаты были расписаны вручную, по сырой или сухой штукатурке, но сейчас мне было недосуг ни разбираться в этом, ни любоваться тонкостью и мастерством вскрывшегося фрагмента.

– Посвети фонариком, пожалуйста! – прошу я и начинаю осторожно поддевать принесенными инструментами штукатурку под окном. Она с сухим шорохом и стуком сыплется прямо на пол. Яся, явно стараясь сдерживаться, напряженно дышит за моей спиной. Круг света, направляемый ее рукой, подрагивает.

– Наверное, газету надо было подстелить… – Я говорю это просто для того, чтобы как-то разрядить атмосферу, потому что за бумагой никто идти и не собирается.

Я снимаю тонкие слои глины, словно реставратор или археолог, осторожно тыча уголком шпателя то в одну, то в другую сторону. Горка мусора у моих ног растет, но… Действительно, а не безумие ли это: поверить в то, что твоя женщина увидела во сне?! Этак я скоро проковыряю всю стену насквозь! Нет, насквозь не получится… снаружи бревна… Вот уже и совершенно нетронутая дранка, и…

Я забираю у Яси фонарь, сажусь на корточки и освещаю всю вначале узкую, а затем и расширенную мною книзу щель под окном. Ничего! Никаких признаков, что здесь что-то прятали. Весь слой совершенно однороден, обрешетка повреждена и исцарапана исключительно мной, и сделано это только что. Я зачем-то трогаю планки пальцами. Кое-где на них еще держатся комочки сухой глины, но…

Я встаю и отряхиваю джинсы. Яся смотрит на меня, глаза у нее почему-то виноватые… Я тоже почему-то чувствую вину и еще что-то… досаду… как будто допустил ошибку… или что-то пропустил… Копал не в том месте? «Под окном» могло означать что угодно… вплоть до того, что искомое может быть спрятано в любом месте под этим окном… вплоть до пола… и даже под полом! Нет, под полом вряд ли… Теперь я, кажется, понимаю, какой азарт охватывает кладоискателей, и они готовы рыть и рыть… или же разносить старый дом буквально на щепки! Нет, – я усмехнулся, – я этого делать не буду. Нужно остановиться, хотя бы ненадолго, и все хладнокровно обдумать. Так: нам было дано понять, что послание находится даже не под окном, а «под подоконником»… точно? А если его тут нет, то или Яся неверно записала… или же я просто чего-то не понял… И последний вариант: все это – не более чем наши фантазии, и ничего в доме не спрятано и никогда не было спрятано… Но фото! Все невероятные совпадения! И… я просто в это верю! Верю, и все! И все…

У меня вдруг возникло ощущение, какое появляется при взгляде на головоломку, которую другие уже решили до тебя, а ты все тупо пялишься на картинку и не можешь рассмотреть очевидного…

– Сиди здесь, – бросаю я ей. – Я сейчас!

Я выбегаю во двор и, увязая в сугробах под стенами, обхожу дом. Он возвышается темной сырой громадой. Я шарю лучом по стенам. Ага, вот оно, то, что я искал, совсем рядом с окном спальни! «Ну, что я вам говорил!» – хочется заорать мне на всю улицу, но, во-первых, слушать меня некому, а во-вторых… да, приятно сознавать, что моя рабочая память, скрупулезно хранящая сотни и тысячи различных мелочей, не подвела! Лет десять назад я предполагал отремонтировать старую дачу, превратив ее в этакий загородный коттедж, и даже чертежи до сих пор не выбросил… не знаю почему. Где-то они валяются. И еще тогда профессиональным взглядом я отметил, что окна первого и второго этажа находятся не в створе, как было раньше, когда дом был только-только выстроен. Кто-то, возможно дед или уже мои родители, перенес окно спальни в сторону, наверное, чтобы освободить больше полезного пространства и поставить в углу массивный шкаф с книгами… да он и сейчас там стоит! И вот она, хорошо заметная вставка в бревнах: хотя ее подогнали весьма тщательно и законопатили щели, но контуры до сих пор прекрасно просматриваются!

Яся глядит на меня из окна, лицо у нее напряженное, взгляд недоумевающий. Я машу ей рукой с фонариком, затем спешу обратно.

– Раньше окно… – Я мысленно переворачиваю зеркальную картинку и уже точно указываю: – Было здесь! Теперь тут шкаф… он бы загораживал примерно половину окна… поэтому его и перенесли! – бормочу я. – Окно перенесли! Вынимать книги? Или будем надеяться, что ЭТО спрятано там, где его легче извлечь? Не-е-ет… мы не станем искать легких путей!

Яся молча внимает моему несвязному бубнежу, принимая стопки тяжелых, остро пахнущих старой бумагой и кожей фолиантов: бессмертная классика целыми собраниями, затем переплюнувшие всех по количеству томов Брокгауз и Ефрон… Книги с верхних полок уже завалили всю кровать, когда я решаю остановиться:

– Наверное, снизу можно не вынимать. Попробуем его сдвинуть?

Ножки шкафа с натугой и визгом едут по темному дереву пола, оставляя царапины и даже борозды. В маленькой, еще час назад уютной и чистой комнате – полнейший хаос, в воздухе витает пыль от штукатурки и глины, по которой я в пылу кладоискательства топтался туда-сюда. Потревоженные и недовольные пауки, жившие за шкафом, бегут в поисках новых убежищ. Мы поочередно чихаем.

Я подступаю к стене, но вдруг останавливаюсь:

– Давай присядем… знаешь, как садятся на дорожку… только мы присядем на удачу!

– Давай!

Мы находим свободное место на краю кровати и садимся, тесно прижавшись друг к другу. Мне так хорошо рядом с этой женщиной… даже слов не нужно… она и без слов понимает, как сильно я ее люблю. И что это очень серьезно. Что это НАВСЕГДА. Даже если мы сейчас ничего и не раскопаем…

Я вдруг словно прихожу в себя после гипноза или просыпаюсь… Смотрю на комнату, в которой сотворил дикий беспорядок, на бесцеремонно сваленные горой книги, заслуживавшие лучшего обращения, исцарапанный пол, глубокую рытвину под окном, полуоткрытые, словно удивленные или негодующие дверцы шкафа… Да это же бред, просто бред! Азарт мальчишеской болезни, поразивший меня не в семь, и даже не в десять лет, когда эти пиратские глупости в стиле «Острова сокровищ» были бы уместны, а почему-то сейчас! Зачем я это затеял? Разумеется, мы ничего не найдем… да и зачем мне ЭТО, если я УЖЕ НАШЕЛ! Свою женщину, свое счастье…

Запал иссяк, однако мне не хочется терять лицо, и я говорю:

– Ну… пора, наверное…

Яся молчит. Возможно, просто не хочет меня отговаривать.

Я встаю и словно бы нехотя отрываю обои на намеченном участке. Ладно, все равно я здесь все поменяю… Потому что с Ясей вообще ВСЕ будет по-другому… Должно быть по-другому!

Я вонзаю стамеску в старую штукатурку и без сантиментов и прочего грубо отковыриваю сразу большой пласт, который с грохотом обрушивается – слава богу, на ту ногу, которой все равно. Яся вскрикивает. Глаза у нее огромные.

– Гоша… смотри!

Вместе с глиной на пол выпадает еще что-то! Небольшой пакет, обернутый в плотную вощеную бумагу и крест-накрест перевязанный бечевкой! Я поднимаю его с пола. Яся сдавленно ахает за моим плечом. Я чувствую, что у меня самого вдруг часто и сильно начинает колотиться сердце.

– Не может быть!.. – бормочу я, отвергая очевидное, и осторожно сдуваю пыль с находки. Затем прихожу в себя и командую, словно хирург на операции: – Ножницы! Вот здесь, в туалетном столике… нет, ниже.

Я щелкаю, разрезая пропыленную веревку, с хрустом разворачиваю бумагу – под ней обнаруживается сложенный вчетверо темно-коричневый плотный конверт.

– Слушай… давай сядем! – говорит Яся. – Я… у меня такое чувство, что я сейчас грохнусь в обморок!

Мы снова усаживаемся на косо стоящую поперек комнаты кровать, я беспардонно отпихиваю плодовитого Брокгауза вместе с Ефроном и кладу конверт ей на колени:

– Ну… открывай!

Яся очень медленно и осторожно, словно отгибая лепестки цветка, разворачивает и раскрывает конверт, и мы благоговейно заглядываем внутрь. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…» Листок из Библии когда-то, видимо, складывался чуть ли не в шестнадцать раз, наверное, для того, чтобы носить его в ладанке?.. Он потерт на сгибах и кое-где покрыт пятнами… Золотая монета, в противовес хрупкой бумаге, маслянисто и победно поблескивает. На ней чей-то надменно-тяжелый профиль, но я не собираюсь сейчас разбираться, чей он, потому что Яся плачет, зажав ладонью рот, а во второй ладони, словно погибшего птенца или умершую бабочку, держит старинное украшение: