Текст книги "Все, что мы еще скажем"

…И добрые дела, которыми вымощена дорога в ад

Дворничиха стояла в отдалении, наблюдая, как те самые клетчатые сумки, которые она когда-то выставила из своего обиталища, водворяются обратно… нет, на этот раз определенно не к ней, но во вверенный ее попечению подъезд.

Я издали кивнула Петровне, но она почему-то не ответила на приветствие, глядя на меня с непонятным смятением, словно на человека, который недавно умер или уехал в другую страну, а значит, никак не мог появиться в этих местах… не должен, не имел больше никаких прав! Неожиданно я все поняла: «мир не без добрых людей», «надежный свидетель», «повесилась, прямо на глазах у ребенка»…

– Я сейчас! – крикнула я Лиске с Георгием, которые уже подходили к парадному, и направилась прямо к той, что выдала меня моему мужу.

– Зачем вы это сделали, Вера Петровна? – спросила я без обиняков.

– Да что ж я – не человек, что ли? – в упор вопросом на вопрос ответила дворничиха. – Сначала – вешалась, потом валялась тут, не то пьяная, не то употребляла что… соседи говорили…

Ах, соседи! Добрые души, совсем как эта Петровна, у которой мы прожили месяца полтора, и она нас даже подкармливала!

– А потом Алиску твою встретила, спрашиваю, как мамка, где устроились, да с работой как, да со здоровьем… Ничего, говорит, живем у Гоши на даче, там печка есть, тепло, мама работает, я учусь… Учись, говорю, хорошо, а то метлой махать всю жизнь будешь! Яблочков моченых, спрашиваю, хочешь? Угостила ее…

Да, точно… Алиса привезла пакет моченых яблок, очень вкусных, пахучих таких, а я даже не спросила, где она их взяла…

– Только мама, говорит, все во сне кричит… наверное, ей в больницу надо. Очень страшно кричит. С хорошей жизни кричать-то не будешь! Да и на лечение сейчас деньги немалые нужны! Я ж помню, как вы с хлеба на квас перебивались! Ну, я и написала твоим-то родным… мож, думаю, приедут, за дитем присмотрят или к себе вас заберут, пока ты совсем не свихнулась. А может, просто хоть деньжат подкинут, и то хорошо. Я ж помню, ты и тут орала так, что у меня самой волосы-то дыбом! Адрес-то был у меня… я ж из паспорта переписала… ну, на всякий случай!

Добрыми делами вымощена не только дорога в ад… Из этих самых добрых дел там выстроено все, в мельчайших подробностях воспроизведены места, где мы страдали и мучились при жизни, и там к нам приходят люди – точные копии бывших мужей, жен, возлюбленных, наши родители и друзья, которые всегда желали нам только добра… и именно поэтому не разрешали жить по-своему! Самые близкие, самые дорогие давали советы, давили на нас… давили, давили, давили!.. И смотрели… и ждали, пока мы сделаем все, как они хотят… или пока из нас не брызнет – слезы ли, кровь или же сама жизнь?!

Я не знала, что еще сказать этой женщине… да, она, вероятно, хотела нам с Лиской только добра… Да, я кричала по ночам и мешала ей спать, а потом и вовсе повесилась, плюнув тем самым в руку дающей. Она хотела, чтобы у моего ребенка был свой дом… и она наверняка подпишет те бумаги, которые стремится получить мой муж… подпишет, потому что в них все будет ПРАВДОЙ!

Да, у каждого – своя правда. У моего мужа, который скучает по дочери и мечтает дать ей христианское имя и достойное воспитание… У его родителей, которые больше всего на свете хотят, чтобы их сын и внучка были счастливы… Но и у меня своя правда! И даже у Лиски, которая, возможно, потом изменит свою точку зрения…

– Мам, ты идешь? – крикнула Алиса со ступенек. – Я уронила кактус тети Люси, и он выпал из горшка!

– Спасибо вам… – пробормотала я, стараясь избегать растерянного и огорченного взгляда дворничихи. – Спасибо вам, Вера Петровна… я вас действительно очень подвела когда-то… но спасибо, что вы нас к себе впустили. Да, и за яблоки тоже спасибо. Они были вкусные.

– Да не за что… – пролепетала совершенно сбитая с толку дворничиха. – Их у меня еще много… целая бочка в подвале! Так ты что, – вдруг спросила она, желая, видимо, прояснить ситуацию, – тут, что ли, опять жить будешь?

– Тут, – подтвердила я, – у соседа вашего. А дочку завтра за границу отправляю. Ее туда учиться берут. Так что, если позвонит мой муж, вы ему так и скажите: дочка твоя уехала, а жена ушла к другому!

Георгий: кактус, желающий цвести

– Я надеюсь, что это ненадолго, – вежливо сказала она, а я тут же подумал: «Нет. Это ДОЛЖНО быть надолго. Потому что ты не уехала, не сбежала, а позвала на помощь. И позвала именно меня. Поэтому это надолго. И я лично надеюсь, что это навсегда».

Я не стал озвучивать всей этой патетической чепухи, а просто помог ей снять куртку и пристроил ее на вешалку.

– Мам, а с кактусом что делать? Это ничего, что он выпал?

– Ничего, – сказал я. – Кактусы – они живучие. Горшок цел?

– Цел, – обрадованно пискнула Алиса и засияла всеми веснушками. – Только земля почти вся высыпалась.

– Ничего… в магазине продается специальная земля. Хочешь, прямо сейчас поедем и купим? Заодно и горшок ему подберем попросторнее.

– Кактусам не нужны большие горшки, мне кажется… – Яся осторожно взяла в руки ощетинившегося страдальца, потерявшего часть колючек, но все равно выглядевшего устрашающе. – Странно, что вот такие колючие уродцы цветут прекрасными цветками… и запах… ошеломительный просто запах! Когда-то у нас с папой были кактусы. Я была к ним равнодушна, но потом один вдруг зацвел!.. Да, – она вдруг переменила тему, – свалились мы вам на голову… опять! Теперь еще и с кактусом!

– Я рад.

Я действительно был рад, и она это видела. Слишком хорошо видела, поэтому смешалась и опустила глаза:

– Ну прямо как гости, которые никак не уедут… Знаете, есть такие: дойдут до двери и опять давай то знакомым кости перемывать, то жаловаться на здоровье! И снимают сначала шапку, в ней ведь жарко стоять, а потом и куртку! А потом…

– Ясь, – сказал я, потому что это необходимо было сказать. – Вы с Алисой можете оставаться тут, сколько захотите. И еще: сейчас мы все, включая кактус, успокоимся, пообедаем… нет, уже скорее поужинаем, и будем думать, что делать дальше. С кактусом мне все ясно, но вы? Ты и Алиса…

Я специально сказал «ты», чтобы она расслабилась и вспомнила, что… А что, собственно, вспомнила? Преждевременный, торопливый поцелуй с запахом кофе, которого она теперь терпеть не может? Неумелую попытку влезть к ней в душу?

Однако взгляд у нее сразу стал веселее:

– Чур, ужин буду готовить я! А… а продукты есть? Черт, я, кажется, впопыхах забыла выключить холодильник!

– Ничего, – утешил я. – Завтра съездим и проверим, может, еще что важное осталось.

– И завтра у меня утренник в младшей группе!

– Ну видишь, все равно нужно ехать.

– Да, нужно… музыкальные занятия каждый день. Это хорошая работа, – она вскинула свои невероятные, синие, сияющие глаза. – Самая лучшая, наверное, – добавила она тихо. – Дети такие милые… и смешные. А некоторые еще и поразительно музыкальны!

Я хотел сказать, что я чертовски рад за нее… а еще больше мне хотелось обнять ее за плечи… обнять без далеко идущих планов… просто обнять! Но, возможно, она ждала от меня не просто сентиментальных объятий… Был еще этот ее муж… бывший муж, который грозился отобрать ребенка, – и прежде всего нужно было решать эту проблему.

Ее дочь, яблоко раздора между нею и тем человеком, который мне априори не нравился, уже осваивалась на отведенном им пространстве.

– Ух ты, какая штука тут на стене висит! – послышался девчачий восхищенный фальцет. – Мам, глянь!

– Это она, наверное, макет нашла, – улыбнулся я. – Сейчас макетов уже почти не делают… разве что в виде студенческой практики. Сейчас больше работают в 3D. Ну, это программа такая, трехмерная. Я покажу, если кому интересно.

– Мне интересно, мне! – уже прыгала вокруг нас Алиса. – Я хочу научиться строить такие домики!

Я вспомнил дизайнерскую елку из позолоченных макарон, разбросанные по всему дому детские почеркушки, наивные, но в чем-то очень самобытные, и наши первые опыты с акварелью и пообещал:

– Вот немного попустит… с этим делом… и возьму тебя с собой на работу. Посмотришь. У нас интересно. Или тебе интереснее с мамой? Музыка…

– Мама говорит, что мне медведь на ухо наступил!

– Так, бедная глухая девочка, вот тебе картошка, вот нож. Почистишь, а я пожарю! Должна быть от нас хоть какая-то польза?

На миг ее лицо почему-то омрачилось, словно она вспомнила что-то неприятное… возможно, разговор с мужем?

– Георгий, мы вас… тебя… стеснили.

– Я прекрасно могу и жить, и работать в гостиной. А тут раньше была родительская спальня, а потом уже я устроил как бы кабинет. Думаю, вам тут будет удобно. Диван раскладывается. Рабочий стол Алисе очень кстати, мне так кажется. Белье я покажу где… а эта комната напротив – тут тоже можно найти что-то для вас полезное… Если честно, я просто затащил туда все, что мне было не нужно… и кучу времени туда не заглядывал. Но это не комната Синей Бороды, туда можно входить, и… и там нет никаких секретов, – закончил я.

В этой комнате действительно не было никаких секретов. Секреты у большинства чаще хранятся внутри, а не в запертых комнатах… Лужи крови и убитая жена – всего одна, а не семь, как у сказочного героя, но мне и этого хватило… хватило на всю жизнь. «А стоит ли терзаться тем, что ты уже никогда не сможешь изменить? – внезапно подумал я. – Не пора ли отпустить прошлое? И заняться будущим… твоим будущим и будущим этих женщины и ребенка, которое тоже может стать прошлым, если ты просто будешь торчать тут на своей костяной ноге и ничего не делать, а только вздыхать и рефлексировать! У тебя куча работы: прежде всего, найти место, куда пока можно надежно спрятать девочку от ее сумасшедшего отца, и защитить ее мать, успокоить ее… и проконсультироваться с юристами, наконец!»

Мы ели картошку в кухне, она была на удивление вкусной. Лиска без умолку тараторила с набитым ртом и размахивала руками. Кактус стоял на подоконнике, временно воткнутый в пустой горшок. Яся ела и улыбалась, и почти не смотрела на меня, но, даже повернувшись к ней спиной, я все равно видел, как она улыбается, как поправляет прядь волос, закладывая ее за ухо, как пытается угомонить разбушевавшуюся от новых впечатлений дочку…

Я видел все и чувствовал, как они мне дороги – обе… и еще я хотел сказать этой женщине, что все будет хорошо… И для них, и для кактуса, который непременно зацветет. А еще я чувствовал себя тоже немного кактусом: помятым обстоятельствами и растерявшим в борьбе с ними часть колючек – но живучим, и главное – желающим жить! И теперь, наверное, даже цвести! И пусть это прозвучит пафосно – но это было приятно. И, главное, это означало, что прошлое наконец отпустило меня. Окончательно.

Жасмин Сергеевна, или Карамелька в кармане

– Где Алиса? – спросил он агрессивно, придвинувшись ко мне почти вплотную. – Я хочу видеть свою дочь!

Я еще была полна ощущением праздника, света, смеха, топота детских ножек, не вполне стройного, но старательного пения:

 
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка…
 

Утирающие слезы бабушки и даже растроганные мужчины в зале, мои поощрительные улыбки и кивки в такт, внезапно забытые слова и радость, когда все становится на места, все идет как дóлжно. И мои собственные радость и удовлетворение от того, что вот наконец и я на своем месте! И ликующие выкрики и приветствия моих маленьких учеников: «Жасмин Сергеевна! Жасмин Сергеевна, здравствуйте!»

Они нравились мне – эти маленькие и пока бесхитростные существа, из которых потом почему-то вырастают, как сказала при нашей первой встрече заведующая, оболтусы и чудовища, или как-то так. Я действительно не знаю, почему так происходит, не потому ли, что мы просто перестаем умиляться нашим детям, перестаем их слушать и слышать? И при этом непременно хотим настоять на своем, вырастить из них нового СЕБЯ? Улучшенного и приукрашенного. Модифицированный клон. И поэтому мы постоянно дергаем и критикуем их, делаем им замечания, демонстрируя таким образом, какие они глупые, никчемные, не оправдывающие надежд… И вот тогда они уходят от нас, отдаляются, хуже того – они перестают нам верить… потому что устают ждать ласковых слов, похвалы и поощрения. Именно тогда и начинается их превращение в таких детей, какими нам меньше всего хотелось бы их видеть, но какими мы их уже выставили в их собственных глазах! Как все сложно с детьми… хотя правильнее сказать – как сложно с родителями. С нами!

«Жасмин Сергеевна, возьмите, это вам!» – в конце утренника, когда все уже получили подарки, ко мне вдруг подбежал маленький мальчик и, сияя личиком, сунул мне в руку карамельку. Он выговаривал еще не все буквы, этот кроха из младшей группы, поэтому у него получилось «Ясмин Селгеевна»… нет, даже «Ясминселгевна», в одно слово, как это обычно выпаливают малыши, – но он, несомненно, уже был мужчиной, этот кареглазый крепыш. В отличие от взрослого мужчины, что стоит сейчас напротив, мужчины, которого я когда-то любила… который так и не вырос или не дорос… А может, просто хотел получить очередное поощрение, оправдать надежды: «Да, папа»?

«Тебе нужно расстаться с этой женщиной, потому что она нам не подходит».

«Да, папа».

«Тебе нужно поехать и забрать у женщины, которая тебе уже не нужна, твою дочь, чтобы сделать из нее полное подобие нас».

«Да, папа».

«А если она не согласится, ты должен ее запугать».

«Да, папа».

Как он недавно сказал? Ложь во спасение? Что ж… я тоже буду лгать. Лиску трясет при одном упоминании его имени, поэтому я без всяких угрызений совести буду лгать!

– Алиса уехала учиться за границу, – говорю я. – Мы получили приглашение еще месяц назад, и сегодня утром она улетела! Вот копия приглашения и ксерокс билета! Смотри оттуда. В руки не дам, потому что мне они будут нужны для отчета!

– Ты врешь! – растерянно шипит он, впиваясь глазами во вполне убедительные бумажки с кучей подписей и печатей, состряпанные Георгием на компьютере с помощью консультации юриста его фирмы и фотошопа. – Она не могла уехать, – наконец изрекает он. – На это нужно согласие обоих родителей!

– Я подделала твою подпись, – говоря это, я смотрю ему прямо в глаза. – У тебя очень простая подпись! Когда-то я не раз за тебя расписывалась, правда? Теперь это пригодилось!

– Что-о-о? – рычит он. – Да как ты посмела?! Ты… ты… я убью тебя!

– Нет, – возражаю я. – Не убьешь. Кишка у тебя тонка кого-то убить! Да и Боженька не велит, так ведь? А если ты до меня хоть пальцем дотронешься, да еще и без согласия своего папочки, который у вас всеобщий патриарх, и мозговой центр, и хрен знает кто еще, тебя посадят в тюрьму! И тогда я никогда не позволю тебе увидеть Алису!

Я не знаю, зачем я выкрикнула это в лицо человеку, которого когда-то любила… Наверное, он был очень несчастен… по-настоящему несчастен. Возможно, он не хотел идти на поводу у своего отца, и выгонять меня из дому, и отнимать у меня дочь… Может быть, мне стоило поговорить с ним ТОГДА? Но… я… Нет, не я, МЫ сделали то, что сделали. Я и он. Он сказал: «Да, папа», – а я схватила дочь за руку и уехала первым попавшимся поездом в случайный город…

Наверное, ему было очень больно… непереносимо больно. И эта боль должна была как-то выплеснуться. Именно поэтому он вдруг резко выбросил вперед руку со сжатым кулаком и ударил меня.

Блеклый зимний мир расцветился вспышками фейерверка, в голове зазвучали нежные колокольчики, совсем как те, какие сегодня носили вместе с золоченой звездой по залу дети в костюмах, специально сшитых для спектакля: «Трень-делень… трень-делень… трень… трень… трень…»

Все завертелось и закружилось. Я летела где-то в облаках и одновременно медленно опускалась в снег, крепко сжимая в кармане ту самую заветную карамельку.

«Да, папа». «Да, папа». «Да, папа». «Да, папа»…

Сны, которых не могло быть

Я замычала и схватилась за живот. Мне нужно было выйти, выйти отсюда! Но я нисколько не притворялась: меня действительно прошибло так, словно я съела что-то такое, чего не смогла переварить. Хотя переваривать за эти два страшных голодных года мой организм научился почти все: и тухлую конину, и болотную ряску, и семена сорняков, и перемолотую кору… Я пила даже отвар из наловленных на мокрую тряпку слизней, которых дед Панас велел варить, чтобы мы не пухли, и это действительно помогало… Однако сейчас из меня рвались наружу не мерзкое пойло и не тошнотворные полуразложившиеся конские внутренности, а страх… смертельный ужас!

Я схватилась за живот и поковыляла прочь из хаты.

– До ветру глухонемую проводи! – бросил бородач жене.

Та послушно встала, на пороге схватила меня за плечи и повернула не в сторону той хаты, откуда доносились мерные удары топора, а к заметенным до половины сугробами стенам клуни.

– Туда, туда, – тыкала она пальцем, стараясь разборчиво проговаривать слова.

Я закивала и снова замычала – и вдруг стала срывать с себя исподнее. Не успела присесть, как смрадная струя ударила в снег так, что я даже охнула. Молодица отшатнулась:

– С нами крестна сила! Чего ж ты такого наелась, а?

Я корчилась среди обгаженного снега, хватая ртом воздух и постанывая, и моя провожатая сочла за лучшее ретироваться:

– Закопаешь потом все! Поняла? Закопаешь!

Я кивала и стонала, показывая рукой, чтобы она уходила.

– Пойду… кулеш сбежит. А ты посиди. Посиди! Поняла? А то нагадишь еще в хате…

Она ушла, а я отползла подальше, за угол клуни, хватая снег руками, чистя себя и прикладывая холодное ко все еще пылающему лицу. Внутри тоже все жгло, но больше всего не давала покоя мысль, что мы ничего не сможем сделать… ничего! Я посмотрела на вросшую в землю мрачную хату: ее временные хозяева топили печь и готовили наш с Георгием последний обед. Я попятилась… Бежать! Кинуться сейчас к Георгию – и сбежать от этих людоедов! А они пускай забирают сумку со всем, что в ней есть!

Я, утопая в сугробах и набирая снег через верх валенок, ворвалась в развалины, где Георгий, сняв кожух, с азартом рубил на части бревно. И-эх! И-эх! – врезался в дерево топор… О господи! Вот так же они зарубят и нас! Я затрясла головой, словно желая вытрясти наружу слова, которые не желали почему-то идти с языка.

– Р-руби! – наконец, задыхаясь, выговорила я. – Не останавливайся… чтобы они не насторожились… не заподозрили!

И-эх!.. И-эх!

– Они нас убьют!

И-и-эх!.. И-эх!

– Говорят, что у тебя в сумке золото!

И-эх!.. И-эх!

– Накормят и убьют!

– Они видели, как ты вышла?

И-эх!.. И-и-эх!

– Я… мне надо было… Она пошла со мной… и вернулась.

И-и-эх!.. И-и-и-эх!

– Быстро иди обратно. Виду не подавай. Не бойся. Я сейчас приду! Ну? Иди!

Я развернулась и побежала обратно к клуне, а там снова присела, задохнувшись и скрючившись. Однако теперь из меня почти ничего не изверглось, а дыхание мало-помалу выравнивалось. За спиной все так же раздавалось мерное: и-и-эх!.. и-эх!.. и-и-эх!..

Скрипнула протяжно дверь, и вышла с недовольным и подозрительным видом молодица, скривив рот:

– Ну что, полегче тебе?

Я закивала, жалко улыбаясь дрожащими губами, и, мыча, показала на перерытый снег и свои чистые красные руки, с которых капала талая вода.

– Молодец, – брезгливо вымолвила женщина. – Иди! – приказала она, и я покорно поплелась обратно.

В хате было тепло и пахло перебивающим нежилой, плесневелый дух варящимся кулешом с салом. Однако от запаха еды и вернувшегося страха меня вдруг затошнило, и я едва снова не ринулась наружу, но пересилила себя и села на рогожу в углу, стараясь не встречаться взглядом с хозяевами.

– Девке этой есть не давай! – приказала молодица. – Она с голодухи нахваталась, теперь ее так несет, что твоя холера! Мне самой чуть плохо не стало!

– Голод – оно такое… – неопределенно протянул муж.

Дверь отворилась от резкого толчка, и вошел Георгий, неся полную охапку нарубленных дров. Он прошел к печке и с грохотом свалил свою ношу.

– Сейчас еще принесу! – сказал он и ушел, не взглянув на меня.

– Топор-то у него забери! – шепнула хозяйка, толкая бородача в бок.

– За кашей следи! – громко и отчетливо вымолвил он, увидев, что я смотрю в их сторону, и незаметно кивнул жене.

Снова появился Георгий с дровами.

– Да уж и хватит! – одобрил кучу мужик. – Поедим щас в тепле, поспим, да к ночи и выедем! А утречком уже и в столице будем! Топор-то тебе не нужен уже? – несколько заискивающе спросил он, и Георгий вынул из-за пояса заткнутый туда топор:

– Хорошо в руке сидит! Хозяйская вещь!

– В телегу спрячу… как бы не забыть! – возница вышел, а жена пропела:

– Тоня-то ваша… прихватил живот ее! Даже не знаю – чем кормить-то? Разве сухарик только…

– Что ж ты так, Тонечка? – Георгий склонился надо мной и вымолвил одними только губами мне в ухо: – Не бойся… не бойся! – а потом уже громко сказал: – Сухарик можно! Сухари у меня с собой есть… несколько штук… в дорогу брал.

Он раскрыл саквояж и действительно извлек из него сухарь белого хлеба, завернутый в чистую белую тряпицу.

Я замотала головой.

– Можно, можно! – поощрял он.

– Ох и холодно на дворе-то! – хозяин вошел, оббивая с валенок снег и ежась. – Да еще и ветер поднялся! И мороз градусов до двадцати, наверное! Погода – хозяин собаки не выгонит…

– Да их уже и нет нигде, собак, – бросила молодка. – Кулеш готов!

Она отлила, ворочая деревянной ложкой в казане, в миску для Георгия, остальное поставила между собой и мужем. От еды поднимался густой вкусный пар. Несмотря на страх, я непроизвольно сделала шаг вперед.

– Нельзя, нельзя! – задержал меня Георгий. – Тебе сейчас нельзя! Я тебе от своего оставлю! Полегчает, потом и съешь!

– Да мы оставим… оставим! – заверила хозяйка, обегая цепкими глазами меня всю. – Как попустит – так пускай и ест! Они после этого детдома все подряд хватают, да и готово дело – заворот кишок! – пояснила она Георгию.

Все, кроме меня, сели есть кашу. Пара, замыслившая убийство, сидела тесно, громко хлюпая и чавкая горячим варевом, передавая друг другу оставшуюся ложку. Второй ложкой ел Георгий – медленно, тихо, словно растягивая удовольствие от еды. Трещали дрова в печи. Парил чайник, в котором заварили вишневые веточки и смородиновый лист. От еды все согрелись, порозовели – и теперь я, со своими горящими на мертвенно-бледном лице пунцовыми пятнами волнения, выглядела так же, как они. Однако молодица все же метнула неспокойный взгляд:

– Ох, и жар у вашей Тони-то! Кажись, лихорадка у нее.

– Ничего, – благодушно заверил ее Георгий. – Это с непривычки и от мороза. Они там в помещении все время сидят, в спертом. А тут надышалась. Вот поспит сейчас немного, и все пройдет! Водички горячей выпей, – он сунул мне в руку кружку с пахнущим летом кипятком.

Внезапно мне захотелось рывком выплеснуть это варево в глаза неотрывно глядящей на меня краснощекой жене возницы и выбежать вон – мимо нее, кричащей и корчащейся от боли, и мимо ее оторопевшего мужа, и дальше – и бежать, бежать изо всех сил – к дороге, по которой, может, кто-нибудь будет ехать и спасет меня! И спасет Георгия… который, наверное, не поверил мне! Решил, что все это мне привиделось… что я придумала! Но они же убьют… убьют нас! Они только и ждут, пока он, уставший и разомлевший от горячего, уснет!

Я тяжело задышала ртом, а он стиснул мою руку:

– Худо тебе, бедняжка моя? Ну, ничего, вот приедем домой, я тебя в хорошую школу определю… есть в городе такая. Выучишься, читать книжки всякие будешь! Книжек в городе много, в библиотеку тебя запишем, там книг очень много: пять тысяч или даже десять…

– Ты смотри, действительно десять тыщ? – простодушно удивился забравший у Георгия топор и девший его неизвестно куда хозяин. – Ну а мы раньше-то по праздникам Святое Писание читали, а теперь Бога вроде как нет, ну, и вовсе читать не надо! Да и что в селе читать? Разве газеты ихние? Так мне интересу нет…

– Раз интересу нету, – оборвала его жена, – так и спать ложись! Ночью, на возу, на морозе, не дай боже заснуть! Так и замерзнешь, со Святым Писанием или без – одинаково!

– К ночи хоть ветер утихнет, – резонно возразил муж.

– Ветер утихнет, так мороз придавит! Сами бы тут пересидели, но ты ж обещал людей в город отвезти!

– Обещал, обещал… и довезу. – Возница зевнул во весь рот, мелко его крестя и причмокивая залоснившимися от каши на сале губами.

– И ты поспи, – Георгий подтолкнул меня к застеленному рядном сену на полу. – Поспи… поспи… дорога еще у нас будет дальняя… ох, дальняя, – шептал он мне, не то успокаивая, не то действительно убаюкивая… Однако глаза его говорили нечто иное: они верили моему рассказу, и они не собирались спать.

День стремительно убывал. Маленькие окошки почти не давали света, и в хате было уже совсем темно. Просверками пламенел лишь огонь между щелями в гудящей печи, да вторил его сполохам ветер на улице, полировавший темно-синее морозное небо до стального блеска.

Я села, привалившись спиной к промороженной стене хаты, но Георгий, потянув меня вниз, уложил рядом:

– Все будет хорошо, Тонечка… Все у нас с тобой будет хорошо.