Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Сны, которых не могло быть

– Мамочка, а Степанка съедят?

– Что?! Что ты такое говоришь, Марийка?!

– На улице говорят, что баба Кубелиха из крайней хаты ест покойников… Вот, вот она! – Марийка дернула меня за руку и зажмурилась от страха.

Мы еле-еле доплелись до кладбища. Ветер с мокрым снегом раз за разом шлепал и бил мокрыми оплеухами по лицам. Я отдала свои целые сапоги до сих пор надрывно кашляющей сестре, а сама наспех влезла в материны старые, дырявые, с подошвой, которая чуть держалась. Ноги сразу же промокли и заледенели, я их едва ощущала. В голове было пусто и странно: не мог наш маленький братик умереть… почему случилось именно так?!

Крохотный гробик с почти ничего не весившим тельцем в нем тянул на тележке дед Панас. Яма была неглубокой: дед, копавший ее со вчерашнего вечера в промерзшей земле, тоже был уже не тот, что прежде, у него не было сил… Все мы были словно тени бывшей семьи. Лопата торчала в темной куче, просвечивающей из-под снега.

Наверное, баба Кубелиха плелась за нами от самого села. Увидев, что мы ее заметили и сгрудились вокруг гроба, словно желая защитить дорогое нам тело, баба постно сложила губы куриной гузкой:

– Сыночка хоронишь, Явдошка?

Она вдруг протиснулась к самому гробу и даже попыталась отодвинуть крышку трясущимися сведенными пальцами:

– Ой, дай хочь посмотрю на него… дай хочь попрощаюсь!..

Губы бабы Кубелихи блестели, будто намазанные маслом, из угла рта свесилась нитка слюны. Она утерлась рукавом свитки. Я содрогнулась:

– Нет, мамо, не давайте!

– Идите отсюда, бабо, – хмуро сказал дед Панас.

Кубелиха по-звериному смотрела на нас запавшими, гноящимися, крохотными, словно бусины, глазами из-под мокрого, как хлющ, очипка и не сдвинулась ни на шаг.

– Хороните, хороните… – бормотала она. – В землю… в землю!.. Мягкая земля… мягкая! Как перинка! Будет спать дитё – щечки как яблочки, глазки как звездочки! Похороним! Спрячем! Прячь, коханый, как я прятала!.. В землю, в землю!..

– Нет! – вдруг сказал дед Панас и выдернул лопату. – Не будет этого! Не будем мы его тут оставлять! Пошли, Явдоха!

– Куда?!.. – растерялась мама. – Тут же земля… освященная… кладбище… куда ж моего сыночка?! Крещеное мое дитё?!

– В лесу похороним! – твердо сказал дед.

– Или вы тоже с ума сошли?! – внезапно заартачилась мать. – В лесу! Тут земля освященная, не будет он в лесу лежать, тут кладбище и земля святая! Без отпевания хороним, так хоть бы там, где надо! В святой земле!

– Нет у нас больше святой земли! – крикнул дед. – Идите прочь, бабо! – он замахнулся на Кубелиху лопатой, но та все силилась оторвать крышку у гроба, облизывалась и лопотала:

– И я с вами! И я с вами! Детки… ангелочки небесные! Маленькие детки!.. Мягенькие детки!.. Ангелы небесные на земле чудесной… в земле… в земле, как в животе!.. Родился, крестился, на все сгодился!..

Она вцепилась в возок и так потянула его к себе, что мама едва не упала. Мы втроем ухватились за обледеневший край тележки, но все вместе не могли одолеть сумасшедшей бабы, которая силилась утащить крохотный гробик.

– Отойди от него, людоедка! – прохрипел дед, а Марийка вдруг вскрикнула так страшно, что мне показалось, будто крышка гроба приподнимается и Степанко садится в своей последней колыбели.

– Мама! Мама! – кричала и плакала Марийка. – Не давайте его Кубелихе! Не давайте!!

Мама подскочила к людоедке и изо всех сил толкнула ее руками в грудь. Баба Кубелиха не удержалась на ногах, поскользнулась на глине, вынутой из могилы, и упала. Дед уже размашисто шагал к выходу с кладбища, а мать сзади подталкивала тележку. Я схватила Марийку за руку:

– Пошли скорей…

Сестру била крупная дрожь, словно лихорадка:

– Я боюсь, Меланко! Я боюсь!..

Мы бежали по размокшей дороге, а сзади тяжело топала огромными сапожищами Кубелиха:

– Тут хороните… Тут! У меня!.. Мне!..

Мама рыдала и все приговаривала свое:

– Последнее отнимают у моего сыночка… В лесу земля ж не святая!.. Не святая!

Я видела, что она разрывается между желанием похоронить своего ребенка как полагается и не отдать тельце на поругание спятившей Кубелихе.

– Все наши деды-прадеды тут лежат… Не в лесу! Это ж не по-Божьему!

– Нет никакого Бога! – Дед Панас остановился так резко, что мать налетела животом на тележку с гробом и упала на колени. – Нет никакого Бога, Явдоха! – повторил дед строго. – Если бы Он был, разве допустил бы все это?!

Мадам Жасмин: неизгладимое впечатление на мужчин и психиатров

– Хотите историю расскажу, как я на практике в психушке трудился? Не в нашей, в нашу я потом уже попал, – а в другом приюте скорбных главою. Очень смешная!

– Хотим! – отвечает Георгий за нас обоих.

Лиска не в счет: ребенок явился с катания совершенно обледеневший, но румяный и довольный. Потом она умяла остатки холодца, что-то невнятно пролепетала и свалилась как подкошенная. Может, мне тоже прикупить тазик и отправиться в следующий раз с ней? И спать потом без задних ног, а заодно и без сновидений?

Георгий прикрыл мою дочь от света извлеченной из чулана под лестницей старинной ширмой с драконами и хризантемами, и теперь она спит: нагулявшаяся, счастливая… Наверное, я тоже счастлива на свой лад – Георгий приехал вечером, как и обещал, и привез с собой доктора Гену, с которым я уже знакома. Знакомство… гм… не при самых лучших обстоятельствах… гм… как, собственно, и с Георгием. М-да… что-то вы, мадам Жасмин, в последнее время производите ну просто неизгладимое впечатление на мужчин! Вон как он старается, приглашенный явно неспроста доктор, вас не напугать: и истории из дурдома рассказывает, и с Георгием Георгичем за вашей спиной перемигивается… Боится, что я сбегу, что ли? Или что меня придется запаковывать в смирительную рубаху? Нет уж… не сбегу. Потому что мне край нужен квалифицированный совет, иначе я действительно сойду с ума… или уже сошла? Ну, судя по тому, что доктор не вызывает на помощь бригаду санитаров, скорее нет, чем да. А шизофрению, которую я у себя подозреваю, сейчас очень успешно лечат… мне так кажется.

Я мило улыбаюсь, изображая повышенное внимание, и ободренный доктор Гена продолжает:

– Людям нашей профессии запросто можно мемуары писать, потому как у каждого практикующего психиатра таких историй навалом. Но у меня лично эта – самая смешная, тем более что она и не про психов вовсе, а вы не поверите, про что! Ну, давайте, угадайте с трех раз, а?

– Про пожарных? – говорит Георгий и улыбается.

– Не-а…

– Ну, тогда про другие проверяющие инстанции?

– Теплее… Еще одна попытка, последняя!

– Гражданская оборона, – неожиданно выпаливаю я, как будто меня кто-то дергает за язык, и сама изумляюсь: какая такая гражданская оборона? При чем она к психиатрии?

– Правильно, – Геннадий удивлен не меньше моего. – Только я ее нигде вроде и не рассказывал. Ну ладно, обещал – слушайте…

– Что значит – ну ладно? Мы будем слушать с удовольствием! Интересно, а если бы не угадали, ты не рассказал бы?

– Не сбивай! – доктор строго смотрит на друга. – Итак: что главное в любой больнице?

– Гражданская оборона! – хором говорим мы с Георгием. У меня неоправданно поднимается настроение, и я, кажется, улыбаюсь… улыбаюсь!

– Точняк! И мало нам психов, которых надо выслушать, а это само по себе занятие не для слабонервных, потому как из одних все клещами тянуть надо, а других и за три дня не переслушаешь, десять томов мемуаров, и все лесом… Да, и при всем этом свалился на нашу голову отставной майор, страшно обеспокоенный вопросами ядерного удара. Мы ведь военнообязанные и закосить под дурака никак не могли – занятия посещали непременно, причем все, начиная от интернов и заканчивая главврачом. Наш майор был невыносимо говорливый и суетливый дядечка, который раз в неделю запирал персонал в своем подвале, как какой-нибудь маньяк, и выносил мозг. Да, ну да ладно, пусть бы выносил, у меня мозга навалом, весь сразу не вынесешь, тем более я был практикантом – спрос с меня небольшой, лег в последнем ряду ногами к эпицентру ядерного поражения, рваным костюмом химзащиты прикинулся и кемарю. Да, все бы ничего, послушать и даже зачет сдать было делом плевым, тем более что я еще не отвык их сдавать – но в один прекрасный день наш военрук явился явно в состоянии параноидального бреда. Он весь пузырился, подергивался, почесывался и исходил реминисценциями, потому что его посетила идея! Ага, именно ИДЕЯ. То есть он задумал запатентовать новаторский флешмоб: провести масштабные учения в случае попадания в нашу юдоль скорбей ядерного боезаряда прямой наводкой! Тут уж я не выдержал и говорю: «Ежели оно прямиком в нас ахнет, никакие учения уже не понадобятся. Хотя радиоактивный пепел может выстроиться в какие-нибудь регулярные структуры, это вполне вероятно! Вы не хотите для начала в институт физики обратиться, чтобы это прояснить?» Однако нашего погононосца это почему-то не смутило, и он гнул свое: надо отработать пути выхода из клиники. Клиника, конечно, была налицо – но тут я смолчал, потому что и без меня профессора имелись. Пугало то, что наш майор мысленно уже вознесся не менее как в генералиссимусы и на профессуру положил с нейтронным прибором. Не откладывая в долгий ящик, он начал в приказном порядке раздавать задания: предоставить планы построения и вывода больных из палат повзводно, с четким расписанием – кто, когда и по какой лестнице марширует и сколько это займет времени вплоть до десятых секунды. Ну и, само собой, сдать нужно не позже чем через неделю в письменном виде. Потому что еще через неделю это чудо отставное хочет устроить во дворе генеральную репетицию эвакуации! А если его распоряжения будут саботироваться, он будет жаловаться в облгорздрав, министерство и даже выше, и тоже в письменном виде.

– Ого! – восхитился Георгий.

– Мы сказали примерно то же. Сцена, я вам скажу, была как в финале «Ревизора» – лечсостав онемел и застыл. Наш погонный мэтр окинул всех ясным командирским взором, откашлялся, откозырял, взял указку «на караул» и строевым шагом покинул помещение. Тут главврач и говорит: «Это как понимать? А буйных я тоже должен вывести парами в интервале три минуты от начала оповещения и построить во дворе в каре? Как он себе это представляет? А если хоть один параноик решит, что это пришествие марсиан, и индуцирует остальных? Кто их ловить будет? МЧС вызовут? И куда он на меня будет жаловаться? В НАТО?» Короче, медперсонал хватается за сердце, разливает воду из графина гражданской обороны по мензуркам, достает НЗ успокоительных из карманов и тут же потребляет. Потому как все жопой чувствуют предстоящий головняк с жалобами, что у нас все запущено и что больных по вине персонала вот-вот расхерачит на протоны и позитроны. Простите мой французский, леди! Но ребенок, судя по всему, спит! Да, а жалобы у нашего бравого майора, по всему видать, были уже заготовлены и даже конверты надписаны и заклеены. И запасные марки прилеплены – так, на случай внепланового повышения тарифов в условиях ядерной зимы.

– И чем все закончилось? – не выдерживаю драматической паузы я.

– Ну, как вам сказать… наверное, должностным преступлением. Однако, поскольку должность у меня была маленькая, вернее, должности вообще никакой в то время не было, я был просто практикант, можно было и рискнуть. Так вот, когда в ординаторской палатные уже стали прикидывать на миллиметровке планы эвакуации психов из дурдома, я пошептался с двумя молодыми интернами, и вечерком мы, свистнув с проходной ключ, произвели в кабинете главнокомандующего некие технические усовершенствования. Наш любитель строевой очень любил слушать радио, и оно у него практически не выключалось, чем мы и воспользовались. И буквально на следующий день у майора началась паранойя. Передача для тех, кому за сорок, «Играй, гормон!» примерно каждые сорок минут прерывалась, и тихие голоса настойчиво нашептывали из динамика, что майор призван остановить всемирный заговор масонов, спасти человечество и так далее, при этом задушевно называя гэошника по имени-отчеству!

– Ничего себе! – присвистнул Георгий. – А это не противоречило Женевской конвенции и уставу самой гуманной в мире профессии?

– Врач должен быть здоров душой и телом, чтобы успешно противостоять болезням! – торжественно изрек доктор Гена. – А какое душевное равновесие, если тебя заставляют не лечить, а решать неразрешимую задачу – как вывести шизиков из здания, чтоб они не разбежались, не перепилили друг другу глотки подручными средствами и сами не ринулись спасать человечество прямо через забор, которое, то есть человечество, неблагодарно разбегается при их появлении с громким визгом, теряя тапки и вставные челюсти?

– А хеппи-энд будет? – не сумев сдержать улыбку, спрашиваю я.

– Конечно! Врач для того и существует в обществе, чтобы обеспечить оному хеппи-энд! В нашем случае довольны оказались все: и гражданский оборонец, который все-таки не выдержал и явился с жалобой на голоса к главврачу и которому тот сразу же обеспечил отдельную палату, профильное лечение и даже усиленное питание! Ну и мы с психами не получили дополнительных душевных травм, несовместимых с основным диагнозом. А дядечка через месяц санаторного пребывания уволился вчистую и стал жить на даче, на природе, выращивая огурчики-помидорчики и прочую капусту. Кстати, говорят, первое, что он сделал, купив эту самую дачу, – вырвал монтировкой из стены розетку радиоточки прямо с корнями. А я получил зачет по практике, благодарность от руководства и направление в аспирантуру!

Гошка и специалист по связям с инопланетянами

Я поймал ее взгляд – напряженный, стесняющийся… она явно не хотела, чтобы я слушал, о чем она будет рассказывать моему другу. И тут же подумал – неужели существует еще что-то более личное, глубинное… такое, чего она стесняется и боится еще больше того, о чем рассказала мне ночью? О своем муже и о том, что он приходил к ней в комнату только для того, чтобы зачать ребенка? Будь проклято мое слишком развитое воображение! Потому что я тут же представил этот безрадостный, поспешный, ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ секс какого-то мужика с НЕЙ и чуть не застонал… И еще этой ночью я окончательно понял, что люблю ее… несмотря ни на что. И мне, наверное, все равно – родит она мне ребенка или нет, потому что для меня УЖЕ все сошлось в одной точке – в ней. Той самой женщине, о которой Генка пренебрежительно обронил:

– Ну и что ты в ней нашел? Прости меня, Гошка, но… если у тебя нет ноги, это совсем не значит, что нужно подбирать таких вот ущербных дамочек! Не комплексуй и не компенсируй! Живи полной жизнью, ибо нефиг думать, что ты хуже остальных!

– Геныч, я прошу тебя дать консультацию как специалиста – и не затем, что ты окажешь мне эту услугу бесплатно, я не любитель халявы, и ты это знаешь… а потому, что по-другому она к врачу не пойдет. Что касается моей личной жизни… Я разберусь с этим вопросом сам, хорошо?

– Да как скажешь… Прости, если обидел.

– Не обидел. Пока еще не обидел – хотя старался. И спасибо за совет. Иногда твои советы бывают весьма полезны.

Генка хмыкнул:

– Даже мои психи порой такого же мнения! Знаешь, нормальному человеку трудно представить мир, в котором вдруг появляются голоса, призывающие тебя взять топор, например, и порешить соседей. Потому как это не соседи, а вовсе даже инопланетяне. А людьми они только притворяются – если смотреть на них не в упор, а искоса так, боковым зрением, четко видно, какие у них зеленые склизкие хари, как у каких-то гигантских слизняков…

– Ты меня локтем не пихай, дорога скользкая, как эти самые хари, и даже еще хуже!

– Это я для того, чтобы ты прочувствовал. И посочувствовал. Потому как это страшно – знать, что эти чудовища внедрились на твою лестничную клетку, чтобы погубить всю планету. И погубят, если им вовремя топором по башке не дать! Слава богу, большая часть тех, с кем подобное случается, хорошо понимают, что они больны и что у них очередное обострение. Часто сами приходят, чтобы им дали направление в стационар. Иногда вот так слушаешь больного, а потом выпроваживаешь его, измученного, болезного, из кабинета и благословляешь Бога, что ты по эту сторону больничного халата, а не по другую… Ведь больно даже думать, какие муки испытывает настоящая личность человека, подавляемая болезнью. Я-то стал психиатром почти случайно, но мой тесть – он психиатр потомственный. Это я с женой развелся, а с тестем – нет. Порой сидим с ним за рюмочкой вечером, и он такое рассказывает – хоть историю психиатрии пиши! Кстати, подумываю об этом.

– Ген, если вдруг окажется сложный случай, у тестя твоего можно будет дополнительно проконсультироваться?

– Дополнительно проконсультироваться за дополнительно хорошее отношение! А ты что, моему мнению не доверяешь? Ладно, не трепещи… поговорю… если нужно будет.

– Спасибо.

– Она тебе про эти сны сама рассказала?

– Нет. Я утром уехал… в город нужно было, на работе форс-мажор случился. На обратном пути, смотрю, этот вездеход с голубенькими глазками чешет – подруга ее, Люся. Я притормозил – вдруг подвезти куда, мне не жалко… Она села и сразу вдруг как-то стала рассказывать, что у Яси…

– Яся – это так болящую нашу зовут? – быстро вклинился Генка.

– Яся – это от Жасмин. Ее вообще Жасмин зовут.

– Ладно, Жасмин так Жасмин. Сразу вопросик задам: она по паспорту Жасмин или сама себя так называет?

– А ты уже анамнез собираешь, или как это у вас называется? Жасмин она как раз по паспорту. Ты же сам у нее в рюкзаке паспорт брал, чтобы посмотреть, ну, тогда, у меня дома!

Генка хлопает глазами, а затем делает вывод:

– Краткосрочная память. Вылетело напрочь. Хотя, по идее, должен был помнить… А в остальном все правильно – собираю анамнез. Я же врач, несмотря на такие вот выпадения информации… и смею думать, хороший врач, а не хухры-мухры! И если пациент вдруг там Жасмин, или Говорящее Апельсиновое Дерево, или Королева Галактик, это уже о многом сообщает! Однако если по паспорту – тогда это скорее о родителях… Кстати, это тоже анамнез. Так что тебе поведал вездеход с голубенькими глазками?

– Спросила, нет ли у меня знакомого врача, желательно психиатра. Для Яси. Потому как у нее сны, и не просто сны, а с продолжением. И не просто с продолжением, а кошмары.

– У меня была пациентка безо всякой патологии, которая месяца полтора каждую ночь видела сны, которые начинались в точке обрыва предыдущих. Она так серий с полсотни посмотрела. А потом все исчезло и больше ни разу не повторялось. На самом деле толчок был, но я до него еле докопался: она подстриглась неудачно, пришла домой, начала рыдать, а там еще и муж масла в огонь подлил, ну и началось… А месяца через два волосы отросли и сны прекратились!

– И к тому же они на украинском языке.

– Если б они были на японском, это действительно было бы странно. А на украинском в порядке вещей. Организм просто переходит на государственное вещание!

– Думаю, она обрадуется, если это ей скажет любимый пациентами психиатр, а не я, и даже не эта ее Люся. Вот потому я развернулся и рванул за тобой… хотя, возможно, ты и прав – я так понимаю, сны у нее начались, как раз когда она от мужа ушла. Это же стресс?

– Стресс, – убедительно подтвердил школьный друг. – Еще какой стресс!

Галоперидол и Радистка Кэт, продолжение

– Жасмин, я привез вам цветы… только они, кажется, примерзли в машине… потому что мне пришлось вернуться в город, потом отвезти туда же Геннадия, и, честно говоря, я о них немножко забыл.

Черт его знает, почему я назвал ее Жасмин… Передо мной несомненно была Яся – мягкая, растерянная, немного уставшая от расспросов доктора и, наверное, от этого длинного дня целиком. А тут еще и я: на ночь глядя, но с цветами! Которые местами уже совсем потеряли товарный вид – зато были прекрасным предлогом, чтобы свалиться в десятом часу вечера ей на голову!

– Нет, это стойкие цветы… хризантемы вообще не боятся холода. А эти, что между ними, я не знаю названия, – но, по-моему, если их положить в теплую воду…

– Это Гоша приехал?!

– Лиска, сейчас же иди спать! Мне завтра рано на работу!

Я почувствовал себя лишним:

– Простите… собственно, я вернулся, просто чтобы отдать их вам, и сейчас уйду… уеду…

– Никуда вы не уедете! – отрезала она сердито. – Просто мне надо загнать это несносное существо в постель! Или вам тоже завтра на работу? – внезапно растерялась Яся.

– Я в основном работаю дома… это только сегодня… случайно… Поэтому я вполне могу выполнить все свои обещания. Я не забыл. И про акварель, и показать старые фотографии…

– Завтра мама пойдет на работу, а мы будем осваивать краски! – Это я уже пообещал нарочито громко, в сторону свешивающейся с площадки второго этажа растрепанной фигурки в пижаме.

– А теперь иди наконец спать, вымогательница! Потому что мы будем пить чай. Или кофе?

– Или кофе. Вообще-то я кофеман. Ничего, что я ввалился среди ночи? – Я постарался произнести эту формулу вежливости как можно безличнее, но…

– Очень даже чего! Потому что у меня к вам неотложные вопросы! И вряд ли бы я смогла утерпеть до утра! Во-первых: откуда вы узнали, что у меня кошмары? Во-вторых, почему вы не спросили у меня разрешения на визит вашего доктора Гены?! Я же не буйная и не невменяемая, чтобы вызывать ко мне спецбригаду?!

– Яся, не кричите так громко… иначе ваш ребенок непременно сюда придет! – взмолился я. – Да и доктор был только один…

– Простите… – она тут же пошла на попятный и даже положила тонкие пальцы на мой рукав. – Ну, и в-третьих, спасибо вам… и за цветы, и за врача. Оказывается, все не так плохо, как я думала. На сильнодействующие психотропные во всяком случае меня никто сажать не собирается…

– Никакого галоперидола, только цветы, кофе и хорошее отношение… – пробормотал я едва-едва, но она все равно расслышала.

– Кофе тоже не надо… если честно, с некоторых пор я предпочитаю чай… Вдруг изменились вкусы… Или это организм отказывается от излишней стимуляции? Что ж я у доктора-то не спросила?

– Гену мы можем пригласить в любой момент! – легкомысленно замечаю я, принимая из ее рук турку с кофе, но Яся хмурится:

– Я так поняла, он очень занятой человек… и очень хороший врач. Однако вы так и не ответили на мой вопрос: откуда вам стало известно о моих кошмарах? Алиса проболталась? Утром я ей всыплю по первое число!

– Нет, это не Алиса! – спешу заверить я.

– Тогда кто? – недоумевает она и вдруг мрачнеет: – Люська?!

– Она из самых лучших побуждений! И… без подробностей, правда.

– Подробностей, если честно, хоть отбавляй…

Я вдруг замечаю, как на ее щеках проступает то, что называется «гусиная кожа». Наверное, в кухне холодно… Может, пора подбросить угля? Или предложить ей накинуть на плечи что-нибудь посущественнее тонкого шарфика… хотя он ей идет. Но она явно мерзнет. И… интересно, она еще носит те самые носочки?

– Вы замерзли, – замечаю я.

– Нет… это нервное. И… Георгий… наверное, пора перейти на «ты»? Особенно учитывая факт, что моя малолетняя засранка хронически называет вас Гошей!

– Как меня только не называют! – бурчу я и ловко снимаю турку с огня. Кофе благоухает. – Даже Галоперидолом! А вас?

– О, меня без вариантов всегда звали Жасмин. Только Люся стала звать Ясей. Наверное, потому, что татарский вариант моего имени – Ясмин.

– А Радистка Кэт вам… тебе нравится?

– Радистка, потому что колочу по клавишам?

Она смеется. Она очень хорошо смеется – запрокидывая голову на нежном стебле шеи. Волосы уже не подстрижены очень коротко, как при первой нашей встрече, они отросли и слегка закручиваются наружу, отчего у нее вид все того же взъерошенного воробушка. Только не приглаженного, а когда он только что с удовольствием принял ванну.

– Ну, не совсем так, – решаюсь я. – Когда я… гм… снял с вас ботинки… вы были в таких розовых носочках с кошкой… Кити… гм… кажется…

От внезапного смущения я делаю слишком большой глоток кофе и… теперь уже кашляю, выпучив глаза, безо всякого притворства, а она, тоже без притворства, став на цыпочки, колотит меня крепкой ладошкой по спине.

– Гм… гхм!.. кхм-кх-х-х… гр-р-р… ох! Потише! Вы уроните меня на пол!

– Ой! Простите!

– У вас очень сильные руки, знаете ли!

– Как у всякой пианистки. И еще я три месяца фасую крупу. Наверное, не меньше тонны в день. Тоже способствует… Только Радисткой Кэт я почему-то быть не хочу. Мне кажется, этот ник был плотно забит еще лет десять назад… Впрочем, с Жасмин еще хуже.

– Значит, пора придумать что-то свежее!

– Боюсь, в мире уже все придумано… я только удивляюсь, как появляются новые мелодии. Нот-то всего семь!

– Зато букв гораздо больше. Поэтому писателям такое раздолье! Пишут себе и пишут! И даже романы про любовь… в основном про любовь… Интересно почему?..

Я явно несу какую-то чушь, потому что она находится слишком близко ко мне… критически близко! Яся… женщина с птичьими повадками, заставляющая рояль всего с семью нотами говорить человеческим голосом, рассказывать о том, что все мы прячем глубоко внутри, о самом сокровенном. Она стоит тут, совсем рядом, и дышит так тихо, что я не могу различить, и это тоже волнует меня. Как и ее синие глаза – цвета морской воды.

– Давайте выпьем на брудершафт? – предлагаю я.

– Зачем? – почему-то пугается Яся.

– Ну, вы же предложили перейти на «ты»… значит, надо выпить на брудершафт. У меня – кофе, у вас… может быть что-нибудь другое.

Мне хочется сказать, что я жажду ее поцеловать и брудершафт – прекрасный предлог для этого… но… ночь, мои внезапные появления в доме – сначала в одиночку, затем с доктором, потом еще и с цветами… наверное, это уже перебор. Да, с брудершафтом – это плохая идея. Она устала. От всего: от постоянной борьбы за существование, отвоевывания собственного «я», воспитания ребенка, в конце концов! Да, и еще сны… видения, которые ее пугают. Наверное, я таки лишний в этом ряду… И да, у меня отросла щетина. Я явно небрит.

Украдкой я провожу тыльной стороной ладони по собственной щеке и убеждаюсь: точно, небрит! Я вопиюще шершав и несвеж, и… да, как я мог забыть о главном – у меня нет ноги. Вместо нее – нечто такое, что нельзя показывать женщине, с которой собираешься не только целоваться… а что, я уже хочу не только этого?! Ну и наглый же ты, братец, шустряк!

– Простите… – говорю я. – Тяжелый день, да? А тут еще и я… путаюсь под ногами!

Кто о чем – а вшивый о бане! Вот я и проговорился, а она тут же это и просекла! Отвела глаза, сделав вид, что не заметила моей оговорки. Нога… нога – это мой комплекс… это невозможно показать женщине… во всяком случае, не сейчас!

– Я очень вам благодарна, – вдруг говорит она. – Георгий… да, тяжелый день. И, прежде всего, у вас. Если хотите, поезжайте домой… хотя тут у вас тоже есть комната… не говоря уже о том, что тут все комнаты ваши! Да, и спасибо за то, что вы привезли Геннадия. Просто камень с души… Я уже прямо спать ложиться боялась, если честно. Они такие яркие, эти сны… выпуклые, я бы даже сказала… Я вам очень благодарна! – восклицает она, и глаза ее вспыхивают, словно сапфиры. Слишком синие, даже избыточно яркие для нашей средней полосы и для нашей усредненной жизни глаза… И сейчас они слишком близко ко мне… опасно близко.

– Спасибо вам… И мы, конечно, можем выпить на брудершафт… Я сама ведь предложила на «ты», да? – сбивчиво осведомляется она. – Только я не хочу кофе… я пила кофе там, на вокзале… а потом купила бутылку коньяка и стала доливать в стаканчик… пока кофе не перестал ощущаться. И выпила ее всю… кажется. Но только с тех пор я почему-то не переношу кофе. Хотя следовало бы коньяк, да? Вы можете пить кофе, а я чай… с жасмином… зеленый…

Нет, не зеленый. Жасмину всегда идет синий! Этот цвет, который я вижу, такой синий, что я, который привык работать с цветом, не могу его описать. Это не голубое небо и не аквамариновое море, потому что это явно не вода… Я не разбираюсь в сапфирах, хотя только что заявил, что ее глаза – не что иное, как сапфир. Но нет, это скорее пламя, если только пламя может быть синим… О господи, разве может нормального мужика, пусть даже и одноногого, так развезти от кофе?

– Ну вот, я налила себе чаю… Если хотите… если хочешь…

Я осторожно целую ее губами, пахнущими кофе, который она теперь не переносит, и у меня кружится голова, словно от коньяка, который не переношу я. Глаза ее закрыты, я уже не вижу их пронзительной синевы, и мне уже не до сравнения их со всеми предметами и явлениями, которые я знаю… Потому что теперь у меня есть вся она: маленькая хрупкая женщина-птица, женщина-музыка, женщина-цветок… Интересно, то, что происходит со мной сейчас, тоже психическое отклонение или это просто наваждение, помрачение, как и ее сны?.. Рано или поздно они перестанут ей сниться, но я не хочу, чтобы это проходило У МЕНЯ.