Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Жасмин, Яся и елка из позолоченных макарон

– На фиг нам покупная елка, когда прямо во дворе растет? – вопрошает Люська и тычет пальцем в ель высотой метров в тридцать, возвышающуюся у ворот.

– У-у-у-у… – недовольно тянет Лиска. – Во-первых, она далеко… Во-вторых, снизу и веток нет… А в-третьих, как ее нарядить?

– А зачем ее вообще наряжать? – это уже я. – У нас и игрушек нет!

– Можно у Гоши спросить! – с вызовом бросает негодная девчонка. – Наверняка игрушки есть где-то в доме!

– Какой он тебе Гоша?! – вспыхиваю я. – Это во-первых! Во-вторых, нечего шастать по всему дому и рыться в чужих вещах! И в-третьих, этот Гоша, он… он мне не нравится! – заканчиваю я тоже с вызовом.

– Вы еще подеритесь, яблонька с яблочком, с вас станется! – осуждающе вздыхает Люсинда. – Остыли? Ну а теперь позвольте, леди, и мне высказаться по всем трем пунктам! Игрушки я и свои могу принести, но, во-первых, я противница уничтожения зеленых насаждений. Это, кстати, и к тому, что на ту елку, у ворот, я не полезу, даже не мечтайте. Во-вторых, искусственные елки мне тоже не нравятся. Ну, и в-третьих: купить дерево, чтобы через месяц оно засохло и спалить его в печке? Некрасиво… Да, есть еще и четвертое, так сказать, резюме: за елки ломят такие цены, что лучше я колбасы и сыра прикуплю на эти деньги. Не квасься, – утешает подруга насупившуюся Лиску, – чего-нить придумаем. Ну хочешь, новогоднюю композицию соорудим?

– Из чего?

– Да полный инет идей! Даже из позолоченных макарон!

– Ну, это просто жесть! – саркастически восклицает Лиска. – Из макарон! И чем это лучше искусственной елки? И макароны, между прочим, тоже дороги! – добавляет моя доченька ядовито.

– Да… видно, что подрастает молодая смена! – констатирует Люська. – Мать твоя ехидна! Не хочешь из макарон, давай склеим из шишек! Знаю место, где шишек навалом! Спиленную елку любой дурак купить может, а ты попробуй своими руками! А шишки можно и мелом, и серебрянкой, и краской из баллончика! И снежинок крючком навязать, ты ж умеешь, я видела, – это вообще будет бомба!

– Люсь, тебе нужно кружок «Умелые руки» вести в каком-нибудь дворце пионеров.

– Вообще-то руки у меня не слишком умелые, – сообщает подружка лично мне, потому что Лиска, воодушевленная скорее шишками, чем макаронами, умчалась инспектировать интернет по поводу изготовления из них елок. – Но… если есть пошаговая инструкция, я как-нибудь сляпаю.

– Ну а я тортик сооружу из подручных средств.

– Не люблю ночью жрать, – замечает Люсинда. – Потому что остановиться потом не могу… до самого Старого Нового года!

– Могу и не печь…

– Нет! – страшным голосом говорит подруга. – Елки нет, игрушки вешать не на что, не можем же мы ребенка последнего лишить – тортика!

Я смеюсь. Мне легко и весело… Удивительно, я уже и забыла, что это такое: смеяться просто так, без оглядки на свекра, свекровь или мужа, осуждающе косящихся на неуместное веселье. Их жизнь – житие истинно верующих – радости почему-то не способствовала. Бесконечно длились посты, соблюдались ежедневные молитвенные правила. Без улыбок проходили суровые годовщины усекновения глав всевозможных мучеников и других неприятных их кончин… Еще были епитимьи и раскаяния, покаяния и исповеди… Наверное, можно было верить как-то более радостно, что ли… по-другому, но они этого не умели. Вера в их интерпретации должна была быть не радостью, не любовью, но тяжким крестом, какой надлежало волочь на себе всю жизнь, до могилы… Кстати сказать, Новый год в календарь их праздников тоже не вписывался. В это время следовало строго поститься аж до самого православного Рождества, седьмого января, и не скакать, как какие-то варвары, вокруг неизвестно чего в неподобающем веселии…

– Значится, так, – подытоживает Люся, прерывая мои размышления. – Тортик, маманя холодца наварит, она без холодца жить просто не может, но я его не очень… Курицу, что ли, еще запечь?

– Запечь, – соглашаюсь я. – Тем более нам обещали кур по оптовой цене по одной в рабочие руки.

– Дадут птеродактилей просроченных, трактором перееханных, – бурчит подруга, – или я нашей «Дешевки» не знаю!

– Нижнюю часть можно запечь, а с грудкой салатик сделать.

– Дельно! – одобряет Люська. – Я такой салатик с грудкой умею, зашибись! «Гранатовый браслет» называется. Ясь, давно хочу тебя спросить: как тебя таким романтическим именем назвали? В честь цветка или семейная традиция?

– Папа сказал, что, когда я родилась, у нас в саду как раз жасмин цвел. Просто весь стоял облитый цветами. Ну, и назвали… Но, честно говоря, я думаю, без семейной традиции тоже не обошлось. Маму звали Лилия, ее сестер – Мальвина и Маргарита… думаю, это как раз она придумала – Жасмин… Однако мне больше нравится твоя интерпретация – Яся.

– Правда? – подруга просияла. – А у меня имя обычное, Людмила… Маман меня называет Мила! Даже так: Ми-и-илочка… – прогудела она в нос. – Ужас ужасный просто! Люсинда и то лучше, – хихикает она. – Да, цветочные имена – просто огонь!

– Ага, особенный огонь – те, которые никак с латыни не переводятся, у которых в нашем языке и аналогов нет, – усмехаюсь я. – Роза, она, например, и на латыни Роза. Фиалка – Виола… тоже в обоих вариантах хорошо. Один раз я просто потрясающий цветок на выставке увидела, но название… Бругмансия! Второй экземпляр тоже оказался не лучше – бугенвиллея! Вот и называй деток в честь полюбившихся цветов!

– Все равно Бругмансия лучше, чем какая-нибудь Пистимея! А дома можно и Брунечкой называть!

Мы дружно смеемся – и в этот момент в кухне что-то валится со страшным грохотом.

– Лиска! – ору я, и мы, столкнувшись в дверях, вваливаемся в помещение.

Алиса сидит на полу, вокруг грудой валяются осколки и… макароны. Наши стратегические запасы: спагетти, спиральки и как бы шестеренки. Все залито клеем, емкость с которым тоже треснула в результате катаклизма.

– Я хотела доску достать, на которой клеить…

Люська выхватывает мое чадо, спасая от подступающих клейких щупалец. Макароны, похоже, погибли смертью храбрых. Но что разбито из хозяйского добра, вот в чем вопрос!

– Что ты там расхлопала?! – восклицаю я гневно. – Здесь все антикварное!

– Да банки, похоже, трехлитровые, – успокаивает Людмила.

– А это что?! Ваза фарфоровая!

– Пепельница с Дедом Морозом, – упавшим голосом сообщает доченька. – Я хотела елку из макарон туда поста-а-а-ави-и-ить…

Лиска ревет, размазывая слезы грязными лапами, я все не могу успокоиться и что-то ей выговариваю, а Люся, которая Мила, сосредоточенно выбирает из мусора макаронные спиральки и шестеренки.

– Та ладно… – приговаривает она. – Подумаешь! Антиквариат!.. Старье беспризорное… У мамани почти такая же есть – поставим вместо этой, никто и не заметит… Там, правда, не Дед Мороз, а русалка на камне, но какая, к свиньям, разница?

Я внезапно представляю себе русалку, замещающую Мороза, с красным носом, в рукавицах и с хвостом, запихнутым в валенок, взвизгиваю и падаю на пол в пароксизме хохота.

– Мама, клей! – верещит Лиска, но мне уже все равно.

Я смеюсь буквально до колик, смеюсь так, что через полминуты начинают хохотать и подруга, и дочь.

Я смеюсь, потому что не хочу плакать ни над разбитой пепельницей, ни над своей рухнувшей жизнью. И еще потому, что верю: все у нас будет – и праздник, и запеченная курица, и елка из позолоченных макарон. И счастье, наверное, тоже…

Сны, которых не могло быть

Я спала. Во сне я была старая. Мне казалось, что я не просто старая, а старая-престарая… старше матери, старше бабы Килины, наверное, даже старше ее бабки, которая дожила до ста одного года… Я состарилась вдруг, внезапно, но это меня не пугало, – я просто состарилась, но никак не выжила из ума! С этой нежданной старостью ко мне пришло утерянное ощущение, что я снова способна радоваться жизни. И прошедшей, которой я почему-то не помнила, и той небольшой толики, что у меня еще оставалась, – но особенно всему живому вокруг, во всех его проявлениях.

Мое тело, которое скрючилось, усохло и теперь, наверное, было меньше тела десятилетней Марийки, помещалось в чем-то очень странном: то было даже не панское кресло, которое я когда-то видела и какое качалось на гнутых полозьях, – у той штуки, в которую было помещено мое теперешнее «я», не было полозьев, но по бокам располагались два железных колеса. В таком виде я и непонятное на колесах были пристроены в тенечке, в саду. Вокруг нас были деревья в цвету – много деревьев.

«Разгар мая», – подумала я и вытащила руку из-под теплого и клетчатого, чем были укрыты мои ноги, – что-то вроде нарядной праздничной плахты, но с длинной бахромой. Рука была вся коричневая от старческой гречки, а кожа в промежутках между темными пигментными пятнами была иссечена морщинами как вдоль, так и поперек.

«Хорошо, что я не вижу, какое у меня теперь лицо!» Рукой, больше похожей на скрюченную птичью лапу, я попыталась накрыть дрожащее у меня на коленях пятно солнечного света. Рука тоже дрожала, и я засмеялась. Смех был скрипучий, дребезжащий, как и мой теперешний голос, – однако это был радостный смех! В цветах – бело-розовых крупных яблоневых и чуть зеленоватых грушевых – жужжали тысячи пчел. Вишни уже отцвели, и то, что было лепестками их цветков, сейчас казалось выпавшим не ко времени снегом.

Я сидела под облитыми цветом деревьями, вдыхала дурманящие ароматы весны – и была счастлива. Я была счастлива, хотя знала – это моя последняя весна… Однако в этом знании не было печали и горя, скорее какая-то гордость: вот я, старуха, упрямая и, наверное, передавшая это неимоверное упрямство всем своим детям и внукам, решила дожить до весны – и дожила!

За моей спиной стоял дом. Я не видела его, но точно знала, каков он. Я знала этот дом до последнего темного чулана, знала так хорошо, что могла пройти по нему ночью, ни за что не зацепившись. И еще я гордилась тем, что этот дом в два этажа, с высокой крышей и просторной верандой, построил для меня мой муж… Муж, которого я любила и который умер много лет назад, а дом простоит еще долго… годы и десятилетия, или даже будет стоять на этом самом месте и через сто лет после того, как умру я – та, для которой он возводился! В нем родился и наш сын, и внук, и сюда же привезли нашего правнука – единственного и такого долгожданного… И я дождалась и этой весны, и этого ребенка, и теперь точно знаю, что, когда уйду в землю, новая часть меня будет каждый год радоваться буйному цветению и обновлению природы. Этот ребенок, затем юноша и мужчина будет смотреть из окон и любоваться деревьями, и я вместе с ним на молодых ногах снова буду входить в дом, который был выстроен любящими руками для меня… И он приведет в него ту, которая станет для него единственной. Любовь не уйдет из этого дома никогда и никуда… потому что он был построен с любовью и для любви.

Вот он, этот дом… я поворачиваю лицо – но старческие глаза, ослепленные солнцем, слезятся и ничего не видят. Однако я вижу его сердцем: место, где прошли мои самые счастливые годы… И умру я тоже тут… и тоже счастливо.

– Пошел! – вскрикнул вдруг ликующий голос совсем рядом. – Смотри! Он пошел!

Я смахиваю мутные стариковские слезы и вижу – очень отчетливо вижу пухлощекого серьезного карапуза, сосредоточенно шагающего на чуть подрагивающих ножках по тропке, белой от осыпавшихся лепестков.

Внезапно его лицо наплывает крупно-крупно, будто оно не в десяти метрах от меня, а совсем рядом! У ребенка серые серьезные глаза в чуть припухших веках – внимательные, пристальные, глаза взрослого человека. Глаза его прадеда.

– Гошенька! – кричу я и протягиваю ему обе руки.

Он почти бежит ко мне, и наши пальцы встречаются.

– Наконец-то! – восклицаю я и устремляюсь навстречу тому, кого любила всю жизнь… и непонятно, зачем я так долго медлила, мучила себя и его, истомившегося без меня?.. Зачем ждала именно весны, почему я не захотела уйти раньше? Я не знаю, как объяснить это… разве тем, что хотела в последний раз взглянуть в его глаза еще в ЭТОЙ жизни? Наверное, я слишком путано все ему объясняю, когда мы сразу же, без проволочек, без Страшного суда и всяких штук, в которые я никогда не верила, оказываемся вместе, и он опять держит меня за руки – вновь молодые и белые, но я знаю, что он меня ПОНИМАЕТ.

Яся: я не хочу!

Через мучительную, смертельную боль в груди я с большим трудом вынырнула сначала из этого сна в другой, более привычный кошмар, а потом уже из последних сил вывалилась наружу, хватая ртом воздух, колотя руками и мыча… словно выплывая на поверхность из глубокого, смертельно опасного омута с ледяной водой.

Я рывком сажусь на постели, обхватываю себя руками и стенаю:

– Хва-а-а-атит… хва-а-атит! Это уже сли-и-ишком!

Луна, холодная зимняя луна светит из огромных, совсем не деревенских окон мне прямо в лицо, и я глотаю, пью ее свет, словно успокоительное, словно воду из хрустального стакана… другую воду… призрачную… воду забвения.

Лиска спит наверху, над моей головой; где-то, за несколько перекрестков, в одном из тихих и темных домов спит Мила-Люсинда, которой снятся елки из макарон, салаты из грудок птеродактилей и социальное равенство, а в соседней комнате – ее тучная маман, которой никогда не снятся никакие сны, даже про холодец.

– Я не хочу! – выкрикиваю я в пространство, которому плевать на все наши сны, страхи и желания.

Пространство вечно и бесконечно. По сравнению с ним мы даже не искры вселенского костра, мы… Я не могу найти слово, определяющее, насколько мы малы и ничтожны по сравнению с мирозданием, и поэтому бросаю прямо в его надменное лицо:

– Слышишь? Я не хочу этого видеть!

Да, я не хочу! Я не хочу быть ни украинской девочкой Меланкой, ни старухой, в которую она непонятным образом превратилась – старухой с пергаментной кожей и сухими лапками бабочки, которыми она так долго пыталась удержать ускользающую жизнь, высохшей мумией в инвалидной коляске… Я хочу верить, что, если старуха в моем сне умерла – а она умерла! – я больше не увижу ни ее, ни Меланку, ни мертвых пчел, которых принес за пазухой сивоусый пасечник дед Панас, тоже умерший очень давно… так давно, что никто этого уже не помнит… кроме меня! Меня, которой это ни к чему! Меня, которую неизвестно кто выбрал для этой цели… Но зачем?!

– Они умерли, – бормочу я, – они все умерли! И они больше ко мне не придут! Да, они больше не придут!

Я стараюсь в это верить, но… в глубине души содрогаюсь оттого, что знаю: они все еще здесь, со мной. Во мне. И знаю, что обречена на все это… потому что это – как эпилепсия, которая дремлет до поры, а затем скручивает человека, превращая его в бьющееся в конвульсиях нечто – чуждое и непонятное…

– Я не хочу! – уже тише повторяю я.

За окнами мерно падает снег – крупный, пушистый, воздушный… бесформенные хлопья, собранные из тысяч абсолютно правильных снежинок. Наверное, в этих абсурдных и ни на что не похожих снах тоже есть нечто незыблемое… рациональное… какая-то ПРАВДА? Эта мысль настолько поражает, что я на время успокаиваюсь. Нашариваю тапки, запахиваюсь в халат и застываю у окна, зачарованная красотой открывшейся картины: тихий сад, плавно опускающийся снег, покров которого переливается в лунном свете мириадами бриллиантовых сполохов. Деревья стоят белые, умиротворенные, спящие, вкушающие и ночной, и зимний покой…

– Я не хочу! – говорю я саду, но ничто в нем не шелохнется… соглашаются со мной только снег и луна. Но луна всегда соглашается… всегда и со всеми. Снег же растает, стечет водой вместе с принесенными клятвами и невыполненными обещаниями… прошлогодний снег… Разве можно от него чего-то требовать?

И внезапно я вижу, что сад – это ТОТ САМЫЙ сад! Весенний, весь белый от цветов… тут, на этом самом месте, и стояла коляска со старой женщиной, умершей в тот самый миг, когда ее коснулись детские пальчики! Умершей от счастья, от старости и оттого, что она смогла наконец примириться сама с собой! А я не могу! И не хочу!

– Я не хочу! – упрямо говорю я. – Не хочу!

Я сажусь к роялю и силой заставляю его соглашаться и сочувствовать мне. Но старый инструмент только делает вид, что жалеет, мои руки ему не нравятся, ему хочется другого… О, как я его понимаю! Он тоже словно говорит: «Я не хочу…» Да, он не хочет меня, случайной пришелицы, он томится по давно утраченной хозяйке, которая могла прийти сюда, к нему, чтобы коснуться клавиш ласковыми пальцами, в любое время, из любой комнаты – и ничего не зацепить платьем!

Я же словно отгораживаюсь от этого дома, словно брезгую его прикосновениями, я не хочу знать его тайн и его слабостей и не хочу поверять ему свои! Я приравняла его к временному убежищу, к станции ожидания, перевалочному пункту, лагерю беженцев, где никто не живет, а только ПЕРЕЖИДАЕТ. Этот дом для меня сродни этому городу – но зачем было бежать сюда, если думаешь, что придется бежать еще дальше?!

– Я не хочу, – еще раз повторяю я, но уже не понимаю, чего же я не хочу. Снов ли или слов на родном, но таком незнакомом мне языке? Чужих ли судеб, которые я пропускаю через себя, или возвращения к родным, но в одночасье ставшим мне совершенно посторонними людям?

Я запуталась… окончательно запуталась. Наверняка я знаю только, что у меня есть дочь. Пока что это – моя единственная точка отсчета, моя константа, тот звук, с которого начинается любая музыка… И, если я потеряю ее, я потеряю все!

– Я не хочу! Я не потеряю!

Клавиши словно радуются, что я нашла наконец-то верное слово и разглядела ГЛАВНОЕ… они гладят мои ладони, соглашаясь и поощряя меня… И снег за окном тоже начинает падать в точном соответствии с музыкальным рисунком, который уже не сбивается, – правда, я играю что-то совсем простенькое, почти детское… Такое, что не может помешать ребенку на дорожке сада делать свои первые шаги.

Гоша, который просто ехал мимо

Не успеваю я постучать, как двери распахиваются во всю ширь. На пороге Алиса. Она очень хорошенькая в явно новых узеньких джинсиках и в ярком салатовом свитерке, так идущим к ее почти рыжим волосам.

– Тук-тук! – весело говорю я. – Я хоть и не Дед Мороз, но с подарками! Это тебе! – Не дав девчушке опомниться, я сую ей в руки пакет.

Она заглядывает внутрь, взвизгивает и уносится куда-то – видимо, чтобы распотрошить подарок без помех и назиданий матери, которая тут же и появляется.

– А это – вам, – я протягиваю стопку старинных нот, которую когда-то намеревался снести букинисту, но что-то у нас с ним не срослось – и слава богу.

Я с удовольствием замечаю, что та, которая Яся, пунцовеет от радости и удовольствия – но… тут же возникает недовольная и подозрительная та, которая Жасмин, и холодно замечает:

– Мы вас не ждали… и, к сожалению, у нас нет ничего такого, чтобы сделать подарок вам… Так что это лишнее!

Я вижу, что ей очень хочется дотронуться до старых сборников, принадлежавших еще моей прабабке, заглянуть внутрь, ощутив очарование старины, такое созвучное этому зимнему празднику… нет, наверное, это скорее созвучно Рождеству, но…

Да, конечно, дорогой я проигрывал и проговаривал… словом, готовился к такому повороту событий, но теперь все равно теряюсь и мямлю:

– Я просто ехал мимо… И подумал, что могу… – Я неловко топчусь на пороге, молясь только о том, чтобы та, которая Жасмин, вышла прогуляться вокруг дома и застряла там в снегу до самой весны! А уж Ясю я как-нибудь уломаю.

– Если вам они не нужны, – бухаю я, – то отдам соседям… на растопку! У них тоже печка и вон, мангал во дворе…

Обе – и Жасмин, и Яся – с ужасом оборачиваются к соседскому мангалу, инстинктивно загораживая собой бесценную, старую, пожелтевшую и осыпающуюся бумагу, густо испещренную магическими музыкальными рунами.

Наконец Яся нерешительно протягивает руку, но с Жасмин не так-то легко сладить.

– Я чувствую, что это чистой воды шантаж! – говорит она.

– Это праздник! – успокоительно бормочу я, боясь спугнуть удачу, и нескладно добавляю: – Который Новый год раз в год. Такой веселый праздник… раз в году… бывает…

Однако Жасмин уже воссоединилась с Ясей в одно:

– Все праздники более-менее веселые и бывают в основном раз в году!

– А вот социологические исследования утверждают, что Новый год – праздник особый, и в девяноста процентах случаев опрашиваемые ставят его на первое место, даже перед собственным днем рождения!

Боже, благослови социологов! А также даму внушительной комплекции, восседающую рядом с непонятным сооружением, стоящим на подносе и отдаленно смахивающим на пагоду.

– Заходите, гм… Гоша? – осведомляется она у меня, и матери Алисы не остается ничего другого, как посторониться и пропустить меня в дом.

– Гоша! – подтверждаю я. – С Новым годом, с новым счастьем!

– Людмила! Она же Люся. Можно даже Люсинда! А новое счастье никогда не помешает, – благосклонно кивает то ли подруга, то ли сослуживица новой хозяйки моего старого дома.

– Краски настоящие, акварельные! – Алиса влетает обратно в комнату, и по ее сияющему личику, даже в разгар зимы усыпанному солнечными веснушками, я вижу, что угадал с подарком. Еще в прошлый раз, когда я застрял тут с машиной, я заметил, что девочка любит рисовать. Конечно, она могла делать это просто от скуки, чтобы убить время, пока не починят электричество, – но рисунков было много, и они были весьма своеобразны…

– И бумага настоящая! И кисточки!

– Да, специальная бумага для акварели, – подтверждаю я. – Знаешь, как с ней обращаться?

– Нет пока… а вы художник?

– Я архитектор.

– Это который строит дома?

– Почти что. Строят строители. А я проектирую. Но в основном не здания целиком, а интерьеры… ну и мебель тоже.

– Здорово! – басит Люсинда. Она явно меня поощряет. – А мы вот создали к Новому году елку! Из макарон, – она кивает на сооружение на подносе.

– Правда, ничего получилось? – неуверенно спрашивает Алиса.

– Да прекрасно получилось! – дама-компаньонка подмигивает мне.

– Очень оригинально! – подтверждаю я. – Особенно идея!

– Идею слямзили в инете, – вздыхает общительная Люся.

Честно говоря, я ужасно боялся нарваться на очередную отповедь от Жасмин и как ребенок радуюсь тому, что здесь оказалась леди Люсинда, которая вместе со своей обширной фигурой прекрасно подходит на роль буфера. Вдвоем мы расхваливаем макаронное изделие на все лады, и та, в сторону которой я даже боюсь поворачиваться, оттаивает:

– Боже! Даже с автографами! – восклицает она, перебирая ноты. – Какие имена!

– Моя прабабка была певицей, – рекомендуюсь я со стороны, могущей быть ей интересной.

– А мама – лауреат!..

– Была, – быстро перебивает Яся дочь. – Я больше не концертирую. И вообще больше не играю… профессионально.

– Но я же слышал?.. – теряюсь я. – Я вообще не думал, что этот рояль… он был ужасно расстроенный… и старый… на нем много лет…

– Старый – еще не значит плохой. Я вызывала настройщика… если вы не против, конечно. Это же ваш рояль!

– Конечно, я не против… но это, кажется, дорого?..

– Эх, а что сейчас дешево! – разряжает обстановку Люся-Люсинда. – Холодец будете?

– Недешевый? – интересуюсь я.

И она хохочет:

– Точно! У вас, я смотрю, с юмором все в порядке! Моя маман варила. Телячьи ножки, петух и бычий хвост. Словом, все как полагается!

– Это интригует! – соглашаюсь я. – Особенно бычий хвост. У меня к холодцу имеется коробка конфет!

– Конфеты? К холодцу? К нему уместнее крепкие напитки, по-моему. И хрен.

– Я не пью, – сообщаю я.

– Это вопрос принципа, здоровье не позволяет или вы верующий? – допрашивает меня то ли подруга, то ли сослуживица – словом, буферное государство.

– Не получаю удовольствия от крепких напитков, – кратко информирую я. – Предпочитаю ясную голову и здравый рассудок.

Повисает какая-то неловкая пауза. Внезапно я вспоминаю Генку, капельницу, выброшенный в помойку свитер и то, как я запустил в хрупкую женщину, сидящую сейчас за роялем и осторожно разбирающую старинные раритеты, ее собственным ботинком, и как при этом выругался…

– Извините, – говорю я. – Приятных праздников! Я пойду.

– А холодец? – растерянно спрашивает Людмила.

– Холодец? Зимой? – саркастически осведомляется от рояля, который, видимо, значит для нее гораздо больше, чем какой-то праздник, пусть даже девяностопроцентной крепости, та, ради которой, собственно, я все это и затеял. А также ради ее дочери… Нет, все-таки не ради девочки, а именно ради той, что безмерно интригует меня… Да, признаюсь: я думаю о ней все чаще и чаще. Но… что сказано, то сказано. Как говорится – уже вылетело!

– Вот именно, – подтверждаю я. – Я не пью крепких напитков и не ем холодца зимой!

Я чувствую себя скверно, как проваливший миссию разведчик. Безнадежно выкладываю из сумки конфеты и уже поворачиваюсь, чтобы «просто проехать мимо», когда она говорит:

– У нас холодец, и холодный салат, и торт тоже холодный… но мы можем поставить чайник и заварить чай!