Текст книги "Бесчеловечно. Психология охранников концентрационных лагерей"

Послесловие. Исследование об охранниках – новый взгляд

В 1942 году около 4,5 тысяч югославских заключенных были отправлены в Северную Норвегию. Когда война закончилась, в живых оставалось лишь 30 %. Югославы были отправлены в Норвегию в рамках операции «Нахт унд небель» («Мрак и туман»). В Югославии никто не знал, куда отправили заключенных. Да они и сами этого вначале не знали¹¹¹.

363 норвежца служили охранниками в лагерях для югославов в период 1942–1943 гг., особенно в лагере Бейсфьорд недалеко от Нарвика. Летом и осенью 1942 г. этот лагерь был чистым лагерем уничтожения. Около 50 норвежских охранников были после войны осуждены за жестокое обращение и убийство заключенных.

Перед нами встала серьезная проблема, связанная с национальной идентичностью. Оккупация закончилась. Некоторые ужасы концентрационных лагерей стали общеизвестны. Обнаружились непостижимые вещи. Геноцид. Уничтожение людей. Нацистские монстры.

Однако 50 охранников, осужденных за жестокое обращение и убийство, были норвежцами. С тридцатью из них я провел длительные беседы в четырех различных тюрьмах. Кроме того, было проинтервьюировано еще 30 охранников из тех же лагерей, которые, однако, не были осуждены за жестокое обращение и убийство¹¹² и находились на свободе.

Предыстория исследования

Я хорошо помню, как меня пригласил в свой кабинет Юханнес Анденэс, профессор кафедры социологии юридического факультета, студентом которого я был. В то время у профессоров обычно не было кабинетов. Они же читали лекции. А готовиться к ним вполне могли дома. Может быть, в этом есть смысл.

В кабинете Анденэса находился еще Андреас Аули, генеральный прокурор, брат известного художника. Это был добрый и скромный человек, и сейчас на его плечи легла главная ответственность судить тех, кто совершил преступление во время оккупации. Спустя много лет он рассказал мне, почему перестали казнить тех, кто совершил самые тяжкие преступления. Дело в том, что преступников расстреливали гвардейцы Королевской гвардии, и со временем становилось все труднее заставить их выполнять подобные служебные приказы. И казни прекратились.

А теперь вернемся к нашей встрече. Анденэс и Аули удивлялись, как и все остальные: Как же такое могло случиться? Да, был Бухенвальд. Но это же было в Германии. Освенцим и Биркенау. Оба лагеря управлялись исключительно немцами. Но концлагеря Бейсфьорд, Усен, Корген, Рогнан и Карашок были в Норвегии, и там работали сотни норвежских охранников, каждый десятый из которых был осужден за жестокое обращение и убийство заключенных. Эти факты противоречили образу врага, сложившемуся во время войны, и требовали объяснения.

Для этого пригласили меня.

Мне был всего 21 год, и я вовсе не блистал мудростью и жизненным опытом. Но сейчас я могу сказать, что имел, по крайней мере, две квалификации. В течение всего периода учебы я работал журналистом, так что я умел писать. В соответствии с требованиями журналистики я, как и сейчас, интересовался конкретными событиями, важными для понимания общества. Знаменитые американские социологи того времени – теоретик Талкотт Парсонс и эмпирик Пол Лазарсфельд – были частыми гостями в Норвегии, однако не относились к моим кумирам.

Ну, а что насчет предполагаемых монстров?

Я прочитал судебные документы осужденных за насилие – огромные, толстые и совершенно жуткие папки. Я прочитал также немногие работы о концентрационных лагерях, которые появились к концу 40-х годов.

Описания концентрационных лагерей, созданные вернувшимися норвежскими заключенными, можно было разделить на два основных типа. Первый тип – трогательные и добродушные рассказы о дружбе и взаимопомощи. Но были две совершенно иные книги – воспоминания Одда Нансена и Тима Греве¹¹³ и особенно Лисе Бёрсум¹¹⁴, которые с жгучей откровенностью докладывали о борьбе за существование. Эти книги появились задолго до описаний Примо Леви в его книге «Передышка»¹¹⁵.

А затем я попытался немного поразмышлять.

Может быть, те, кто убивали, были фанатичными членами норвежской нацистской партии «Национальное единение»? Но в судебных документах это не значилось. Только некоторые из охранников были членами этой партии, а большинство не были.

Может быть, их специально набрали для убийства? Это было не так. Все они завербовались в Караульный батальон СС, чтобы охранять норвежские заводы и фабрики от диверсантов.

Может быть, те, кто убивали, были моложе тех, кто не убивал? Верно. Я ухватился за этот след, который мог навести на некоторые мысли.

Однажды, я даже помню, где и как это было, мне стало ясно, что я должен спрашивать их не о них самих, их детстве, юношестве и их взглядах, и не о том, почему они убивали. Мне следовало спросить охранников, как они смотрели на заключенных, как они их воспринимали.

Книги, которые я только что назвал, сообщали нам нечто важное, что мало кто из нас знал тогда. Они говорили нам о физических последствиях пребывания в концлагере. И они говорили также о социальном поведении под воздействием экстремальной ситуации.

О физических последствиях

Страдающие от голода люди не обязательно выглядят отощавшими. Чтобы заглушить чувство голода, пьют много воды или жуют что-нибудь. «Голодный отёк» – вот выражение, характеризующее состояние тела. Пропитанные водой ткани часто скрывают худобу. Иными словами: по внешнему виду можно не распознать изголодавшихся людей. Но в таком состоянии часто возникают язвы – большие, уродливые и гноящиеся.

Нередко последствием голодания бывает диарея. Больные и ослабевшие люди во время марша к месту дорожных работ – с солдатами впереди и сзади – не имеют возможности присесть, чтобы справить нужду. За это грозит расстрел. Поэтому содержимое желудка попадает в штаны.

Возможностей для мытья не было. Язвы, экскременты и вши – вот какая получалась картина. Истолковать ее можно было двояко. Так, как я делаю это сейчас, задним умом. Заключенные выглядели ужасно, потому что жизнь в лагере была ужасной. Но если ты еще молод и мало видел, то эту картину можно истолковать по-иному, использовать ее в качестве исходного пункта, чтобы держаться подальше от носителей этих качеств.

Социальное поведение и контакты, вызывающие сочувствие

А теперь посмотрим на другую сторону медали – на поведение заключенных.

Лейтмотив высказываний норвежцев, осужденных за жестокое обращение и убийство заключенных, – описание безжалостного отношения сербов друг к другу. Увидев горбушку хлеба, они бросают труп мертвого товарища и начинают драться из-за горбушки. Я вспоминаю сразу же строки из воспоминаний одной женщины об ее пребывании в лагере в Польше: один день, когда не удавалось чего-нибудь приобрести, считался пропавшим днем.

Они убивали друг друга по ночам – вот еще одно повторяющееся высказывание. Впоследствии оказалось, однако, что они вовсе не друг друга убивали, а капо, то есть заключенных, назначенных немцами для контроля остальных. На должность капо немцы обычно назначали хорватов, которые тогда враждовали с сербами.

А еще, говорили охранники, заключенные очень странно вели себя, когда на них сыпались удары. Они не издавали ни звука. Но если им давали пощечину, они плакали. Охранники, осужденные за убийство и жестокое обращение, по всей вероятности не читали Бруно Беттельгейма¹¹⁶. Пощечина есть обычное унижение, и на нее возникает нормальная реакция. Жестокость же не знает границ, и поэтому реакцией может быть немота.

Я сделал первое предположительное открытие: жестокие охранники не считали заключенных людьми, попавшими в экстремальные условия. Остальные охранники смотрели на них как на людей.

Это обнаружилось на основе опыта, полученного в ходе интервьюирования. Меня с самых первых интервью поразило сильное различие между двумя группами охранников. Оказалось, что контрольная группа, то есть те, кто не был осужден за жестокое обращение с заключенными и их убийство, часто рассказывали о фотографиях, которые им показывали заключенные. На фотографиях были жены и дети, или вся семья на веранде за чашкой кофе дома, в Югославии. Насколько я помню, охранники из другой группы никогда не рассказывали таких вещей. Теперь я понимаю почему, задним числом. Они никогда не общались близко с узниками, и поэтому эти люди оставались для них лишь заключенными.

А вот еще один эпизод: в один из первых дней пребывания в лагере одному из заключенных попал в руки немецко-норвежский словарь. Этот парень знал немецкий и научился понимать немного по-норвежски. Впоследствии это принесло пользу. Однажды семь или восемь заключенных шли маршем к месту дорожных работ. Впереди шел норвежский охранник, и позади них еще один, оба с винтовками. Первый охранник крикнул второму: «У тебя спички есть?» Второй ответил: «Нет». И вдруг из группы заключенных раздались ясные слова: «У меня есть». Эта реплика спасла мне жизнь, – говорит Свейя Йованович, заключенный, с которым я случайно встретился после войны. Он говорил по-норвежски и стал для охранников обычным человеком, а не животным. Он попал под защиту обычных стандартов отношения к людям.

Недавно тот самый Йованович прислал мне маленькую книжку. Она оказалась очень ценной вещью, так как показывала величие человека в самых экстремальных условиях. В лагере, где самым близким соседом каждого была смерть, он составил вместе с еще одним заключенным – художником – иллюстрированный букварь для заключенных¹¹⁷. Йованович был в Сербии до войны учителем. В лагере он обнаружил, что многие заключенные не умеют читать и писать, и решил устроить для них школу.

Самому молодому охраннику, осужденному после войны за жестокое обращение и убийство, было 16 лет, когда он попал в сербские лагеря. Он разозлился на отца за то, что тот не хотел оборудовать электричество в рыбацкой шхуне, и уехал из дому. Чтобы прожить, ему пришлось согласиться на первую предложенную ему работу – охранять норвежские предприятия от диверсантов. На деле это оказалась работа охранника в лагере. Я нередко думал, что такое могло случиться и со мной, будь я на его месте.

Обычные люди

Я пришел к выводу о том, что охранники в этих концентрационных лагерях были вполне обычными людьми, попавшими в необычную ситуацию. Некоторые из них воспринимали ситуацию заключенных таким образом, что для них стало возможным отказаться от обычной системы норм поведения. В обычной жизни они не били и не убивали людей. Но положение было ненормальным, а те, кого они охраняли, были в их восприятии не людьми, а животными. В нормальной ситуации они бы и животных не убивали, разве что для пропитания. Но это были не обычные звери, а вредители.

Я не обнаружил монстров. Я нашел обычных людей в необычной ситуации.

Здесь мне видится интересная параллель с циклом лекций Франсуа Роша «Геноцид и массовое политическое насилие»¹¹⁸. Название одной из лекций гласило «The Ordinariness of Goodness and Rescuers» («Обычность доброты и спасителей»). Он раз за разом подчеркивал обычность спасителей и говорил, что опасно изображать их чрезвычайно хорошими. Они проявили просто напросто обычное приличие. Приличные люди. Когда мы называем их выдающимися, мы создаем дистанцию. В таком случае получается, что только выдающиеся люди могут вести себя прилично. Роша сказал в одной из лекций, что говорить о доброте – «talking about goodness» – это наша манера говорить. Нечто подобное можно сказать и о «talking about badness in extreme situations» (говорить о зле в чрезвычайной ситуации) – это тоже наша манера говорить.

Такая манера говорить создает дистанцию, причем опасную. Убивать становится просто качеством, особым качеством очень особых людей. Эта мысль успокаивает. Она позволяет нам держать вдали все самое ужасное. Монстр есть свое собственное объяснение. Если речь идет не о чрезвычайно хороших и не о чрезвычайно плохих людях, совершавших эти поступки, то остаются обычные люди, и их выбор определяется ситуацией. Иными словами, мы возвращаемся на уровень общества и задаемся вопросом, не здесь ли возникает это самое ужасное.

Судьба исследования

Как же сложилась судьба моего исследования? В 1952 г. из него получилась диссертация на степень магистра на 300 страницах. И в том же году появились две статьи в Норвежском журнале уголовного права.

Но как были восприняты сами идеи исследования?

Реакцией было молчание, которое говорило само за себя. Появилась лишь статья одного прокурора, который специально интересовался этой проблемой. И еще добрые слова от отдельных коллег. Мне кажется, что содержание работы оказалось слишком тяжелым для восприятия. Норвежцы никак не должны были быть способны на такое. Мы все еще жили в период расплаты за случившееся во время войны. Такое могли сделать только немцы. Но никак не обычные норвежцы. Или с нами тоже что-то не так?

Мне еще повезло, что удалось кое-что опубликовать. В начале 1960-х гг. я посетил в Варшаве профессора Станислава Батавия. Он был судебным психиатром и после войны вел длительные беседы с комендантом одного из лагерей, должно быть то был Рудольф Гесс¹¹⁹. Мы обсудили результаты наших наблюдений, и они совпали. Ни один из нас не обнаружил монстров. Однако ни польское общество, ни норвежское не хотели этого знать. Батавия написал книгу, однако рукопись не хотели издавать. У меня же была ротаторная копия и две статьи.

Через двадцать лет ситуация изменилась. Выросло новое поколение. Образ врага поблек. И тогда Нильс Петтер Гледич, занимавшийся изучением проблем мира, выступил с инициативой издать эту книгу в издательстве «Pax Forlag»¹²⁰.

Актуальны ли сейчас идеи книги?

Актуальны ли сегодня идеи этой книги, изданной в 1972 г.?

Я думаю, что да, но с двумя оговорками. Первое – я не развил свои мысли до конца. Мой главный вывод гласит, что убийцы и мучители в лагерях не считали заключенных людьми. Положение заключенных было ненормальным, и охранники не понимали, как ситуация влияет на заключенных. Поэтому они не руководствовались в своем поведении обычными нормами морали. Они считали себя свободными убивать.

Вот Зигмунт Бауман¹²¹ идет гораздо дальше. Прежде всего, он обобщает эти мысли в книге «Modernity and the Holocaust»¹²². В норвежском переводе эта книга появилась в 1997 г. Затем он проводит линию к выдвигаемому современностью требованию рационализма. Рационализма с его концентрацией насилия под контролем государства и с подавлением всего иррационального.

«Нам необходимо критически оценить тот факт, что процесс цивилизации представляет собой, среди прочего, процесс, в ходе которого использование и широкое применение насилия все больше освобождается от соображений нравственности, а рационализм – от влияния этических норм и моральных запретов… Явления в духе Холокоста следует признать закономерными результатами развития цивилизации, где всегда присутствует потенциальная возможность таких явлений»¹²³.

Требование рационализма действует, по его мнению, как мощная движущая сила для освобождения целенаправленного рационального действия от влияния процессов, которыми руководят иные, то есть иррациональные нормы. Поэтому рациональные действия становятся невосприимчивыми к ограничениям, содержащимся в постулатах о взаимопомощи, солидарности, взаимном уважении и всего того, что имеется в мире вне рациональных расчетов. Или иными словами, как это сказано у Баумана, это ведет к «the silencing of morality as its major concern»¹²⁴ («замалчиванию морали как ее главной проблеме»).

И второе. Процесс понимания концентрационных лагерей можно разделить на три стадии. На первой стадии лагеря уничтожения рассматривались как результат действия ненормальных людей. От Гитлера до начальников лагерей и охранников – все они были должно быть ненормальными, душевнобольными монстрами. Что касается населения, допускавшего такие безобразия, то эти люди также очевидно обладали такими чертами. Это описано в 1950 г. Адорно и его коллегами в исследовании авторитарной личности125, а также Голдхагеном в книге о «Добровольных палачах Гитлера»¹²⁶.

На второй стадии объяснение этого феномена переместилось от понимания его как результата действия ненормальных людей до понимания его как результата ненормальных социальных систем. Действия людей объяснялись ситуацией. Именно в такой традиции написано мое исследование охранников концлагерей.

Третья стадия характеризуется еще более мрачными тонами. Здесь уничтожение людей рассматривается не как исключение, а как преемственность. Холокост – не подкидыш, а законнорожденное дитя нашей общественной системы. Холокост рядом с нами, он создан теми же силами, которые создали индустриальное общество, разделение труда, современную бюрократическую систему, рационализм, эффективность, дух науки, и особенно, высвобождение обширных сфер общественной жизни от подчинения ценностной оценке. В этом смысле Холокост становится примером того, чту может произойти, когда действие обычных стандартов приличия ограничивается только повседневной жизнью.

Смотрите, что пишет об этом Бауман и выделяет эти слова курсивом: «Я хотел бы рассматривать Холокост как необычную, но важную проверку скрытых возможностей современного общества»¹²⁷. Интересное продолжение этой мысли имеется в книге американского антрополога Джеймса С. Скотта «Благими намерениями государства»¹²⁸. Автор показывает развитие идеи рационального планирования, начиная с научного лесоводства в Германии в XIX веке, через тотальное городское планирование в духе Ле Корбюзье и заканчивая коллективизацией в СССР. Результат этого развития – упрямая действительность. Это замечательная книга.

Как видите, я был на правильном пути с моим исследованием охранников, но не довел его до конца. Однако эти охранники оказали влияние на формирование моего понимания общества, а также на две мои последние книги – «Контроль над преступностью как индустрия. К Гулагу западного образца»¹²⁹ и «Приемлемое количество преступлений»¹³⁰.

Убийство близких

И все же одна проблема в моем первом исследовании не дает мне покоя. Охранники не видели в югославах людей и поэтому выключили свою систему норм. Рациональный уровень или профессиональное обучение могут, конечно, привести к такому же результату. Но у нас есть и параллель ко всему этому – убийство соседей. Они убивают на глазах у всех, убивают тех, с которыми играли в детстве, ходили в школу, тех, кого возможно любили. Я имею в виду события в Боснии или в Косово в самом начале конфликта.

Однако и здесь Зигмунт Бауман пошел в своих мыслях дальше. В статье под названием «Categorial Murder» («Абсолютное убийство») он поднимает вопрос о том, как именно сообщество, порывая с нормами, создает социальные узы, укрепляет этническую идентичность и принадлежность к сообществу¹³¹. Здесь речь идет уже не о рационализме, контроле над чувствами и сокрытии происходящего. Здесь преступление есть звено в процессе общественного созидания, это сообщество (Gemeinschaft – нем.), в котором совершаются «убийства средь бела дня, когда жертвы знают в лицо своих убийц, являются их родными и близкими, знакомыми и ближайшими соседями».

Однако это также не объясняет всего. Не объясняет убийство жен, ограбления, убийство с целью ограбления. Мы продвинулись чуть дальше на пути к осознанию непостижимого. Чуть дальше в осознании того, как важно видеть друг в друге людей и какое большое значение имеют повседневные нормы и стандарты поведения при оценке собственных поступков и поступков других людей. И чуть дальше по пути понимания того, как опасно ставить людей в такое положение, когда их идентичность становится зависимой от одного единственного качества. Если это качество откажет, то рушится все остальное.

Было ли правильным судить их?

«Мои» охранники были осуждены, никто не был приговорен к смертной казни, но они отсидели длинные сроки. Было ли это правильным?

Тогда я не раздумывал над этим и считал, что так оно должно быть. Сегодня мы яснее видим, чего стоило такое уголовно-правовое решение. Наказание ставит точку и кладет конец, как нас учили. Но так не произошло. Нюрнбергский процесс также поставил точку. Точку, завуалировавшую факты. Не надо обсуждать Дрезден, Хиросиму и Нагасаки, или еще какие-нибудь непорядки. Одних повесили, других посадили, и жизнь потекла дальше – к 11 сентября и всему тому, что нас еще ожидает.

Часть II. Пределы наказания

Предисловие

Основные положения этой небольшой по объему работы – просты.

Ход мыслей заключается в следующем. Назначение наказания в соответствии с правовыми установлениями означает причинение боли и предназначено именно для этого. Эта деятельность часто не согласуется с такими признанными ценностями, как доброта и способность прощать. Для устранения этого несоответствия иногда делаются попытки скрыть основное содержание наказания. В тех случаях, когда это не удается, приводятся разного рода аргументы в пользу намеренного причинения боли. Основная цель последующего изложения заключается в том, чтобы описать, объяснить и оценить эти попытки в их основных проявлениях и соотнести их с общими социальными условиями.

Ни одна из попыток обосновать намеренное причинение боли, по-видимому, не является вполне удовлетворительной. В связи с попытками изменить поведение правонарушителя возникают вопросы справедливости. Попытки причинять боль в строго определенном объеме порождают жесткие системы, не чувствительные к индивидуальным нуждам. Создается впечатление, что в той области, где происходит борьба криминологических теорий и практических методов, общество бросается из одной крайности в другую в своем стремлении разрешить неразрешимые дилеммы.

Моя собственная точка зрения состоит в том, что пришло время положить конец этим колебаниям, показав их бесполезность и выбрав моральную позицию в пользу создания жестких ограничений использованию намеренного причинения боли в качестве средства социального контроля. На основе опыта социальных систем, в минимальной степени прибегающих к использованию боли, обнаруживаются некоторые общие условия, при которых ее намеренное причинение имеет ограниченный характер.

Если боль должна причиняться, то не в целях манипуляции, а в таких социальных формах, к которым обращаются люди, когда они переживают глубокую скорбь. Это могло бы создать положение, при котором наказание за преступление исчезнет. Когда это произойдет, основные черты государства также исчезнут. Будучи только идеалом, такое положение стоит того, чтобы его осознать и иметь в виду как царство доброты и человечности – цель, которая недостижима, но к которой надо стремиться.

Я благодарен многим своим друзьям и коллегам, оказавшим мне помощь. Я не всегда соглашался с их советами, так что никто из них не несет ответственности за недостатки этой работы в ее окончательном виде.