Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Глава 2
Оргия с мертвецами

Если в области творчества Зингер и в самом деле на какое-то время превратился в «законченного импотента», то это никак не повлияло на сжигавший его сексуальный огонь. Жизнь вновь и вновь убеждала его, что он обладает неким особым гипнотическим влиянием на женщин, словно некая незримая сила и в самом деле гнала их в его сети. Он никогда не предпринимал первым попытки перевести знакомство с той или иной женщиной на постельный уровень (для этого он, по собственному признанию, был слишком робок и стеснителен), и эта инициатива, как правило, исходила от них самих, причем порой от вполне добропорядочных и замужних особ. Связей с последними Зингер старался избегать, вновь и вновь давая себе слово соблюдать заповедь «не прелюбодействуй», однако каждый раз «под влиянием обстоятельств» вновь и вновь преступал ее.

То, что с ним было в Варшаве, повторилось и в Нью-Йорке: у него появилось сразу несколько любовниц, причем все они всерьез рассчитывали на брак. Не желая обижать ни одну из них, боясь причинить им душевную боль, Зингер, так же, как и в Варшаве, ничего ни одной из этих женщине не обещал, но и ни разу не дал понять, насколько беспочвенны их надежды, и в результате все больше и больше запутывался в этих отношениях.

И все же в первые три года пребывания в Америке главными для него стали взаимоотношения с тремя женщинами, каждая из которых была в равной степени важна и дорога ему.

Первую из них в рассказе «Один день на Кони-Айленде» он называет Эстер и представляет ее как бывшую жену «коммуниста и шарлатана».

В повести «Заблудившийся в Америке» эта же женщина возникает как Ноша-Нехама, и теперь она уже оказывается эмигранткой из России, женой талантливого русского художника Бориса, покончившего жизнь самоубийством и оставившего ее одну с сыном выживать в чужой стране.

Прототипом Эстер и Ноши стала Белла – вдова скульптора Мориса Дикаря, с которой у Зингера была страстный роман. Эта женщина действительно была на несколько лет старше 33-летнего писателя, у нее действительно был ребенок, и она и в самом деле… продолжала страстно любить своего покойного мужа.

Подрабатывая печатанием на машинке рукописей идишских писателей, «Ноша» была знакома со многими из них, но в течение нескольких лет, несмотря на множество делаемых ей предложений о браке, продолжала жить одна.

С Иче-Герцем Зингером она сошлась именно потому, что и внешне, и своей полной неприспособленностью к жизни он напоминал ее Мориса. Зингеру же она, в свою очередь, напоминала его первую любовь, покойную Гину, и это подстегивало его желание.

Оба они не скрывали друг от друга, что живут прошлым, и часто, сжимая Беллу в объятиях, Зингер называл ее Гиной, а она его – Морисом. С этими двумя покойниками были связаны и разговоры, которые они вели в постели, и большинство их сексуальных фантазий. Так что, как иронично замечал Зингер, каждая их встреча превращалась в настоящую оргию с участием четверых человек, двое из которых не значились в списке живущих. Впрочем, Зингеру и самому в то время порой казалось, что на самом деле он тоже давно уже умер и все происходящее с ним – это сон, который он видит уже после смерти.

Второй женщиной, к которой он по-настоящему привязался, стала та самая Зося Фишельзон, с которой он познакомился на пароходе. Зося поселилась в Детройте, у покровительствовавших ее отцу христианских миссионеров, однако вдруг обнаружила, что ее непреодолимо влечет к иудаизму, и стала подумывать о возвращении к религии предков. Окончательно запутавшись в своих мировоззренческих поисках, оставив учебу в университете и не представляя, как ей жить дальше, Зося написала письмо на имя Зингера в редакцию, и он немедленно на него откликнулся. Это положило начало их связи, продолжавшейся в течение нескольких лет – вплоть до того самого момента, когда Зося окончательно вернулась в еврейство и вышла замуж за преуспевающего бизнесмена, бывшего намного старше ее.

Но ведь была еще и Руня, Рахель Шапира, мать его сына, с которым Зингер (вопреки своим собственным декларациям о том, что он никогда не любил и не хотел иметь детей) чувствовал всю жизнь экзистенциальную связь. И такую же связь он, очевидно, вопреки всему, чувствовал и с Руней – иначе просто не объяснить то, почему он вплоть до 1940 года, то есть до женитьбы на Эльме Хайман, подробно отвечал на каждое ее письмо.

Руню, как уже говорилось, интересовали дальнейшие планы Зингера и, в первую очередь, вопрос о том, собирается ли он приехать в Палестину, чтобы воссоединиться с ней и сыном? И хотя, как уже говорилось, Зингер давно уже решил для себя, что ему нечего делать среди сионистов, он никак не мог заставить себя сказать об этом Руне прямо и продолжал ее обнадеживать – теперь уже в письмах.

Вот, к примеру, что он писал ей летом 1938 года:

«Ты спрашиваешь меня о возможности моего приезда в Палестину? Это моя давняя мечта. Ты же знаешь, что я большой сторонник заселения Палестины и развития иврита. Я надеюсь, что при первой же возможности (то есть тогда, когда у меня появится необходимая сумма) я сяду на пароход и с удовольствием сойду с его трапа в Тель-Авиве.

…Напиши мне подробно обо всем. Как тебе живется, и чем ты занимаешься в Палестине? Палестина – это, слава Богу, свободная страна, и из нее можно писать все, что ты хочешь. Слава Богу, Палестина не находится под властью сталинского режима, под которым люди живут в постоянном, круглосуточном страхе… Чтоб они провалились в преисподнюю вместе со своим «социализмом»! Я верю, что в палестинских кибуцах куда больше социализма, чем во всей современной России…»

А вот следующее его письмо к Роне, датированное тем же годом:

«…Что бы я сейчас отдал за то, чтобы иметь возможность оказаться в Палестине, чтобы увидеть тебя и нашего дорогого Гиги, которого так люблю и по которому так скучаю. Я очень надеюсь и глубоко верю, что пройдет не так уж много времени, и я смогу «подскочить» к вам, и вот тогда мы с тобой поговорим обо всем.

Годы, которые мы не были вместе, – три с половиной года – сделали свое дело. Я помню о тебе всегда и не буду отрицать, что годы, проведенные с тобой, были временем моего счастья, несмотря на все наши разногласия и споры, о которых знаем только мы вдвоем. Я скучаю по тебе и часто думаю о той близости, которая была между нами. И даже если пройдет тысяча лет, я не смогу забыть о нашей маленькой квартирке на Ляшно, 57, которая стоит перед моими глазами, как будто я оставил ее только вчера – с нашей общей кроватью и со всем, что там было. Я также помню все конфликты, которые были между нами с того дня, как мы познакомились, и вплоть до того дня, как расстались. Я не могу и не хочу сейчас судить, кто в них был прав, а кто виноват. Я думаю, все дело в наших совершенно разных, прямо противоположных друг другу характерах и взглядах на жизнь. И все же, несмотря на это, я чувствую, что безумно скучаю и по тебе, и по сыну. Я скучаю по нашим ласкам и играм, и вместе с тем я бы не хотел, чтобы еще раз повторились все наши ссоры, все эти уходы из дома с хлопаньем дверью и все прочие наши беды тех дней. Когда я начинаю заново выстраивать мысленно наши отношения, я вижу, как много было в них любви и нежности, но при этом в них никогда не было тишины и покоя. Как мне кажется, мы должны заново поговорить обо всем этом, исповедаться друг перед другом… И если меня в будущем ждут те же ссоры и проблемы, то мне бы не хотелось к ним возвращаться, но вместе с тем мне очень хочется быть рядом с тобой и с сыном. В конце концов, то, что было для нас существенно в 20 лет, становится не так уж важно к 30 и вообще перестает иметь значение к сорока. Сейчас мне уже 34 года, и за последние три года мои взгляды на многое сильно изменились. Трудно поверить, что мы с тобой живем уже на четвертом десятке нашей жизни…»

Парадокс личности Башевиса-Зингера (хотя какой там парадокс – в этом смысле он действительно был обычным мужчиной!) заключался в том, что когда он писал эти письма, он искренне верил, что пишет чистую правду. На самом же деле, в то самое время, когда Зингер писал Руне о своей мечте приехать в Палестинку, его куда больше заботил вопрос о том, каким образом он сможет остаться в Америке.

* * *

В 1937 году истекли два года, в течение которых Зингер мог оставаться в США по туристической визе, и над ним нависла угроза депортации.

Ситуация в Европе тем временем не только не улучшилась, но и продолжала усугубляться. После аншлюса Австрии и пресловутого Мюнхенского договора ни у одного здравомыслящего человека уже не оставалось сомнений, что Гитлер на этом не остановится, а пойдет дальше, причем очень скоро жертвой его агрессии станет Польша.

Таким образом, возвращение в Польшу для обретающихся в США еврейских туристов было равносильно самоубийству, однако американские власти отнюдь не собирались потворствовать нелегальной еврейской эмиграции в свою страну.

Все это привело к тому, что в конце 30-х годов в Штатах появилось немало адвокатов, обещавших туристам-евреям добиться для них статуса беженца, вида на жительство или даже гражданства, бравших за свои услуги весьма приличные деньги, но при этом отнюдь не спешивших выполнять свои обязательства перед клиентами. Исаак Зингер обратился поначалу к одному такому адвокату с просьбой помочь ему остаться на законных основаниях в Америке, но месяц шел за месяцем, а тот вовсе не спешил заниматься его делом.

К тому же, как выяснилось, для получения какого-либо законного статуса в Америке нужна куча документов из Польши, которые Зингер и не подумал привезти с собой из Варшавы. В список требуемых документов входили свидетельство о рождении, справка о состоянии физического и психического здоровья на момент выезда из США и – самое главное – справка из польской полиции, что за все время проживания на территории Польши он не совершал никаких уголовных преступлений и не подвергался уголовному преследованию. Зингер написал письма нескольким своим друзьям в Варшаву с просьбой как можно скорее прислать ему все эти бумаги, но ответа на эти свои послания так и не получил. Впрочем, он и сам понимал, что мало кто захочет ради старой и уже начавшей забываться дружбы выдерживать сражение с антисемитски настроенной польской бюрократией; тратить на добывание этих справок часы, а то и дни, и потому не особенно и рассчитывал на то, что когда-нибудь нужные документы окажутся в его руках.

Но то, что не смогла сделать старая дружба, сделала старая любовь. Стефа Трейлер, она же Стефа-Лея Яновская, с которой судьба свела его в 1925 году и с которой он продолжал поддерживать отношения вплоть до отъезда из Польши, сумела выстоять во всех очередях, пройти через все нужные инстанции, чтобы добыть для любимого мужчины то, что он просил. Однако только наличие документов еще ничего не решало – польский турист Исаак Зингер уже получил по почте требование из МВД США немедленно покинуть страну.

В этой ситуации у него было три выхода.

Первый из них заключался в том, чтобы «залечь на дно», укрыться от глаз иммиграционной полиции и постараться прятаться от нее как можно дольше.

Это означало, что он будет вынужден найти себе какое-нибудь убежище, как можно реже выходить из него на улицу, трястись от страха при каждой встрече с полицейским и жить на иждивении брата и на скудные подарки от еврейских благотворительных организаций. Что ж, многие оказавшиеся в США евреи выбирали именно такой путь, моля Бога о том, чтобы Гитлер… как можно скорее напал на Польшу, так как ходили слухи, что в этом случае всем польским гражданам будет автоматически предоставляться статус беженца.

Второй выход состоял в женитьбе на женщине, уже обладающей американским гражданством – в этом случае он через три года становился бы полноценным гражданином Америки. Зингер знал, что предложи он Белле Дикарь такой брак, та никогда бы ему в этом не отказала бы. Но знал он также и то, что при этом не сможет быть ни хорошим мужем, ни хорошим отцом для ее сына, а значит, этот брак был изначально нечестным, и потому сама мысль о нем претила Зингеру. Претила настолько, что он сказал самому себе, что лучше отправиться в пасть Гитлеру, чем вступить в брак исключительно ради спасения своей жизни (хотя таких браков в Америке того времени заключалась немало). В какой-то момент внутренний голос начал нашептывать ему, что на самом деле он любит Беллу-«Ношу», а потому ничего предосудительного в таком браке нет, но Зингер тут же напомнил сам себе, что в глазах всех его американских знакомых это все равно будет брак ради гражданства; представил, как будут понимающе усмехаться, глядя на него, завсегдатаи литературных кафе, и окончательно отказался от этой идеи.

Но оставался еще один, третий путь продления туристической визы, который предложил ему один из нью-йорских адвокатов, специализировавшийся на легализации зарубежных туристов. Путь этот заключался в том, что туристы без всяких документов, то есть незаконно, по знаменитому Виндзорскому мосту вместе с толпой других, вполне легальных туристов переходили границу США и Канады. Сопровождал их в этом переходе специально нанятый адвокатом проводник, который заранее обо всем договаривался с канадскими пограничниками. Уже оказавшись в Канаде и получив по почте пересланные адвокатом документы, турист должен был обратиться в американское консульство и, представившись беженцем из Польши, попросить политическое убежище в США. На этом этапе в дело снова вмешивался адвокат, призванный убедить власти, что отказ в предоставлении убежища еврею-беженцу из Польши антигуманен.

После этого туристу оставалось лишь пройти медосмотр с тем, чтобы американские врачи засвидетельствовали, что он не является инвалидом – и он мог возвращаться обратно в Штаты, уже на совершенно законных основаниях, с новым правом на жительство еще на три года.

За свои услуги адвокат запросил 1500 долларов – астрономическую для Зингера сумму. Однако 1000 долларов у него была отложена еще со времени получения гонорара за опубликованный в «Форвертсе» роман «Грешный Мессия», а еще 500 долларов и все остальные связанные путешествием в Канаду расходы взял на себя Исраэль-Иешуа Зингер.

В повести «Заблудившийся в Америке» Исаак Башевис-Зингер подробно рассказывает обо всех перипетиях получения им нового вида на жительство. Он вспоминает, как его напугала сама мысль о том, что он должен совершить некий противозаконный поступок; как адвокат стал уверять его, что вероятность того, что он попадется, крайне мала, меньше, чем один на тысячу, но Зингер продолжал дрожать, как осиновый лист, и сказал, что он как раз и есть то самый один из тысячи, который должен попасться… И самое любопытное, что он и в самом деле вел себя и при переходе через границу и на территории Канады настолько неестественно, что несколько раз обратил на себя внимание канадских полицейских.

Рассказывает он и о том, что в эту поездку за ним увязалась и Зося Фишельзон, которой оставалось всего несколько недель до свадьбы. Проведенная ими ночь в гостинице в Торонто стала их последней ночью – больше они не виделись.

Сразу по возвращении в Нью-Йорк в качестве его законного жителя Зингера ждал еще один удар – расставание с Беллой. Оказывается, зная, в каком он оказался непростом положении, Белла до последнего ждала, что он сделает ей предложение. Когда же такого предложения не последовала, она справедливо решила, что пришло время подумать об устройстве собственной судьбы и разорвала их отношения.

В рассказе «Один день на Кони-Айленде» (в нем он называет Беллу не Ношей, а Эстер) Зингер представляет несколько иную версию этих событий: во время разговора в кафе со знакомым журналистом, туда вошла «Эстер». В это время приятель Зингера сам заговорил о том, что он может жениться на «Эстер», и таким образом решить свою проблему с гражданством.

Лучшего способа предать огласке их отношения и оформить их и желать было нельзя – ведь теперь все произошло бы не по инициативе самого Зингера, а с помощью некого посредника, являющегося автором этой идеи.

«Эстер взглянула на меня. Я прочитал в ее взгляде вопрос, мольбу, осуждение. Я понимал, что мне нужно как-то отреагировать, сказать что-то серьезное или шуточное, но ничего не приходило в голову. Я вспотел. Рубашка намокла и прилипла к спине…» – пишет Зингер.

И уже затем следует эффектный, мгновенный, как спуск курка, финал:

«В своем поединке с Высшими Силами я в тот день выиграл доллар с небольшим, но проиграл любимую женщину и возможность остаться в Америке».

Впрочем, как уже было сказано, очень скоро после этого в жизни Зингера появляется еще одна женщина, которая отныне будет рядом с ним до его последнего вздоха.

* * *

Ее звали Эльма, Эльма Хайман.

Урожденная Вассерман, она родилась и выросла в Германии в настолько ассимилированной еврейской семье, что не знала ни слова на идиш. Отец Эльмы, владевший текстильной фабрикой и несколькими магазинами по оптовой продаже тканей, дал своей дочери блестящее классическое образование, но это образование не включало в себя никаких знаний об иудаизме и еврейской литературе – в этом смысле Эльма была полной невежей.

Юность Эльмы была типичной юностью немецкой девушки из зажиточной семьи: она любила шумные вечеринки, дорогие рестораны, много путешествовала с родителями по Европе, а лето непременно проводила у родственников в Швейцарии. В 1927 году Эльма по настоянию отца вышла замуж за своего дальнего родственника, бизнесмена Вальтера Вассермана, принадлежащего к тому же кругу преуспевающих немецких евреев, что и Хайманы. В 1936 году Вассерманы с двумя детьми – Ингой и Клаусом – эмигрировали в США. При этом, в отличие от многих других еврейских семей, им удалось спасти свои деньги, переведя их в Штаты через Швейцарию. Родители Эльмы также намеревались переехать в Америку, но для начала решили «завершить все дела», и в результате погибли в концлагере.

Вряд ли нужно говорить о том, что уровень жизни семьи Вассерман разительно отличался от уровня жизни Исаака Зингера – Эльма не знала ни в чем нужды, и если ей действительно чего-то не хватало в Америке, то того светского общения, которое было у нее в Германии.

Ее знакомство с Зингером состоялось летом 1937 года, когда она вместе с детьми выехала на дачу в расположенный неподалеку от Нью-Йорка поселок Монт-Найдел, где, как в свое время польском Отвоцке, любила проводить летние месяцы еврейская интеллигенция. Выйдя однажды на общую кухню огромной дачи, Эльма обнаружила на ней молодого лысеющего голубоглазого еврея. Как выяснилось, комнату на этой даче для своей семьи снял его старший брат, но так как дела задерживали его в Нью-Йорке, то он разрешил отдохнуть здесь младшему.

Слово за слово, и между скучающей женой преуспевающего бизнесмена и писателем-неудачником завязался разговор. Затем они отправились на прогулку, и новый знакомый с удовольствием играл с ее детьми. Короче, это был обычный курортный роман, который должен был закончиться с упаковкой чемоданов.

Но он не закончился. Эльма и Айзек, как она всю жизнь называла Зингера, стали встречаться в Нью-Йорке, причем эта связь доставляла Эльме немало страданий: какой бы ассимилированной ни была ее семья, она выросла на еврейских семейных ценностях, и супружеская измена была в ее представлении самым тяжким из всех грехов. Несколько раз она пыталась разорвать свою связь с Башевисом-Зингером, несколько раз во время их размолвок он сам хлопал дверью или прогонял ее из своей квартиры, но спустя какое-то время они снова звонили друг другу и назначали свидание…

Для многих друзей и родственников семьи Вассерман так и осталось загадкой, что за сила заставила добропорядочную и прагматичную Эльму разрушить свою семью и начать жить с никому не известным писателем, явным неудачником, творчества которого она никогда не могла понять в силу элементарной нехватки еврейского образования. Да дело даже не в образовании – Эльма, как уже было сказано, не знала идиш, путала его с ивритом.

Но для окружения Башевиса-Зингера еще большей загадкой было то, что же именно заставило его предпочесть Эльму другим окружавшим его женщинам – внешне куда более привлекательным, умным, образованным, хорошо разбирающимся в литературе.

Но на самом деле ответ на последний вопрос лежит на поверхности. В 1939 году Эльма во всем призналась мужу, и тот, дав ей развод, выгнал ее из дома и запретил когда-либо встречаться с детьми. И когда Эльма постучала в дверь Зингера, держа в руках чемодан со своими вещами, он просто не мог не впустить ее. Это была первая женщина, которая ради любви к нему бросила все – обеспеченный образ жизни, положение в обществе, детей. И навалившееся на Башевиса-Зингера чувство вины и чувство ответственности за ее судьбу в итоге вынудили его дать согласие на брак с Эльмой.

14 ноября 1940 года Эльма Хайман-Вассерман и Исаак Башевис-Зингер сочетались законным браком. Правда, не по еврейскому обряду, а в Нью-Йоркской мэрии. Друзья Зингера полушутя говорили, что главной общей чертой молодой пары была скупость, и Эльма с Айзеком умудрились сэкономить даже на свадьбе: так как в тот день в мэрии не было клиентов, то регистрировавший браки судья, согласился провести церемонию бесплатно.

Так как брак, не освященный «по закону Моисея и Израиля» считается у евреев незаконным, то и после женитьбы на Эльме Зингер считал себя холостяком и продолжал вести привычный образ жизни.

Спустя много лет, отвечая на вопрос сына о том, не испытывает ли он угрызений совести за свои измены хотя бы перед Эльмой, Башевис-Зингер с улыбкой ответил:

«– Я такой, каков есть, и с этим ничего не поделаешь. Мне нужен гарем. Да и как может человек справиться со своей природой?! Нет, я ни о чем не сожалею. Каждый мой роман обогатил мое творчество. Я холостяк, холостяк по натуре. Да и даже если бы у меня был гарем, полный жен, я бы все равно оставался холостяком. Каждая проходящая по Бродвею женщина возбуждает меня. Мне хочется подойти к ней и сказать: «Простите, мисс, откуда вы? Верите ли вы в Бога? В свободу выбора? Переселение душ? Каковы ваши отношения с мужем?» Мой дар заключается в том, что я могу мгновенно нащупать самые болевые точки жизни любой женщины. Мои рассказы получили такое признание отнюдь не потому, что них содержатся какие-то яркие описания природы, а потому что мне удалось создать в них подлинно живые образы. И лучшие из них – это женские образы».

Принятое им в 1940 году решение жениться на Эльме сам Зингер объяснял тем, что именно в это время к нему начали возвращаться творческие силы. Он вновь стал работать как одержимый, и понял, что для того, чтобы он мог полностью сосредоточиться на писательском труде, ему нужна женщина, которая возьмет на себя всю заботу о его быте – будет готовить ему завтрак, стирать и гладить рубашки, заниматься уборкой в доме; вызовет, если надо, сантехника.

Нет, Эльма Васерман-Хайман-Зингер отнюдь не была идеальной женой. Она не любила готовить, не очень следила за порядком в доме, но вместе с тем сумела наладить быт так, чтобы Зингер мог ни о чем не думать, кроме своего творчества.

Сразу после оформления своих отношений Эльма с Зингером переехали из Бруклина на Манхеттен, на 103-ю улицу – в более просторную, но отнюдь не более благоустроенную квартиру. Их новое жилье было совершенно пустым, но – и

это чрезвычайно показательно для отношения Эльмы к мужу – первым предметом мебели, который они приобрели, был письменный стол для Зингера. Причем поначалу Эльма планировала потратить на покупку стола не больше 15–20 долларов, и когда Зингеру в магазине понравился стол, стоивший 50 долларов, Эльма пришла в ужас – это были почти все их деньги. Но Айзек смотрел на нее таким умоляющим взглядом ребенка, просящего купить ему понравившуюся игрушку, что у Эльмы дрогнуло сердце. Когда же он сказал «Я обещаю, я клянусь тебе, что за этим столом будут написаны великие книги!», Эльма достала из сумочки кошелек.

Нужно заметить, что этот, купленный за 50 долларов стол прослужил Башевису-Зингеру до конца жизни и за ним и в самом деле были написаны великие книги. Однако тогда на молодых супругов навалилась самая настоящая нищета – Башевис-Зингер неожиданно заболел, и им пришлось жить на зарплату Эльмы, устроившейся продавщицей в магазин модной одежды. Ее зарплата составляла тогда нищенскую сумму в 17 долларов в неделю, причем большая часть этих денег уходила на квартплату.

Впрочем, и потом, в течение многих лет, вплоть до 1960-х годов, когда к Зингеру, наконец, пришла слава, а вместе с ней и деньги, зарплата работавшей с утра до позднего вечера универмаге «Лорд энд Тэйлор» Эльмы была основным источником дохода их семьи.

Нельзя сказать, что Эльме легко жилось с Башевисом-Зингером. Она никогда не стала своей для ближайших друзей мужа, и ей не раз приходилось слышать за спиной шепоток, что их брак не может продержаться долго, что такой бабник, как Зингер, непременно ее скоро бросит, так как вообще непонятно, что он в ней нашел. Но вопреки всем злым языкам, Эльма и Исаак Зингеры прожили вместе больше полувека. Отчасти это объяснялось тем, что Эльма, по меньшей мере внешне, равнодушно относилась ко всем многочисленным любовным похождениям Зингера и к его частым отлучкам из дома, утверждая, что гений (а в том, что ее муж – гений, Эльма, как ни странно, никогда не сомневалась) имеет право на свои «маленькие слабости».

Но и это объяснение вряд ли можно считать исчерпывающим. Видимо, между Эльмой и Исааком Зингером, как и между родителями писателя Пинхасом-Менахемом и Батшебой, существовала некая глубинная, иррациональная связь, удерживающая их друг возле друга. И чрезвычайно показательно, что Зингер никогда не пытался использовать историю своих взаимоотношений с Эльмой в качестве материала для какого-либо своего рассказа – видимо, это была для него слишком интимная, если не сказать, самая интимная тема.

Пожалуй, лишь еще две женщины занимали в жизни Зингера столь же большое место, как Руня Шапира и Эльма Хайман-Вассерман – Дова Грубер и Двора Менаше-Телушкина.

Но они появились в жизни Башевиса-Зингера, когда он уже был на пике славы, и о его взаимоотношениях с ними будет рассказано в третьей части этой книги.