Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Глава 3
Прорыв

Творческая импотенция, как называл переживаемый им кризис сам Зингер, затянулась вплоть до 1943 года.

За это время началась Вторая мировая война, Гитлер оккупировал Европу и начал претворять в жизнь свои планы по «окончательному решению еврейского вопроса», и в США начали приходить страшные слухи – пока только слухи! – о происходящем в Польше, Литве, на Украине…

В это же время в еврейской среде все настойчивее начинает звучать вопрос, который на многие годы станет основным вопросом еврейского бытия: «Где был Бог во время Холокоста?»

Вновь и вновь задавая этот вопрос, спрашивая самих себя и окружающих, каким образом Бог – если Он существует – мог допустить гибель миллионов евреев, многие из которых ревностно исполняли Его заповеди, миллионы оставшихся в живых евреев окончательно теряли веру и превращались в убежденных атеистов. Катастрофа европейского еврейства стала главным рычагом в окончательном отходе основной части еврейского народа от своей религии – в этом нет сомнения ни у одного еврейского историка или социолога.

Этот же вопрос – «Где был Бог во время Холокоста?» – звучит и во многих рассказах Зингера разных лет, им постоянно задаются его герои.

Однако с Зингером в это же самое время происходили прямо противоположные, чем со многими другими его соплеменниками, процессы. Пристально вглядываясь в происходящее, обращая внимание не только на сообщения о числе погибших в гетто и лагерях смерти, но и на истории о чудесных спасениях из рук палачей, третий сын раввина с Крохмальной улицы не только не отказывался от своей пошатнувшейся веры в Бога, но и укреплялся в ней. И когда после 1943 года стало ясно, что нацисты проигрывают войну, что даже если впереди евреев ждут новые гекатомбы, Гитлеру уже не удастся уничтожить весь еврейский народ и он продолжит свой путь в истории, Зингер окончательно утверждается в своей вере в существование Всевышнего.

Он слишком хорошо знал текст Священного Писания, он был «слишком хорошо» образован в области иудаизма, чтобы не увидеть во всем происходящем Его руку, Его направляющую волю, исполнение тех угроз, обетований и пророчеств, которыми была наполнена Книга Книг.

Для Зингера было очевидно, что Бог остался верен заключенному Им завету с еврейским народом и выполнил данное Им Аврааму обещание сделать его «народом вечным». Следовательно, вопрос заключался не в том, «где был Бог во время Катастрофы», а почему, храня верность Своему Завету, Он подверг Свой народ столь страшному испытанию? Почему Бог пощадил одних и разрешил заклание других, причем среди тех, кого Он отдал в руки нацистских извергов, было так много достойных, верных Ему людей, в то время как среди тех, кто спасся, нередко встречались отвратительные, явно недостойные этого спасения типы? Какая логика двигала Богом при принятии этих решений? И можно ли после всего этого называть Его Всемилостивым, Справедливым и Милосердным, как это в течение тысячелетий делали евреи в своих молитвах?

У Зингера не было ответов на эти вопросы.

Но, оглядываясь назад, анализируя нравственное состояние еврейского народа не со своих собственных представлений о морали, а с точки зрения принципов Торы, он приходил к выводу, что у самого Бога тоже может быть Свой ответ на вопрос о том, где Он был во время Катастрофы; что Он тоже может предъявить Свой счет евреям – ведь в тексте Пятикнижия предельно четко указывается, какие именно бедствия ждут избранный Им народа за нарушение условий Союза.

В этом смысле чрезвычайно показателен диалог, разворачивающийся перед читателем в новелле «Глазок в воротах».

Герой этой новеллы, преуспевающий бизнесмен Сэм, рассказывает автору, каким образом Он, по сути дела, превратился в женоненавистника, и уж точно не верит ни одной женщине. Причиной этому стала история, происшедшая с ним в юности: сам без особых угрызений совести развлекавшийся с доступными женщинами, он был поражен, когда, заглянув в глазок в воротах, увидел, как его невеста Ева, которую он считал чистой, непорочной девушкой, целуется с сыном дворника Болеком. Полученную им тогда травму Сэм пронес через всю жизнь. И в тот самый момент, когда герой вспоминает о добродетельности своей матери и ее беспредельной верности мужу, рассказчик вступает в игру:

«Ваш отец был верным мужем, – прервал его я. – А вы требуете верности только от женщины.

Сэм задумался, потом посмотрел на меня с любопытством:

– Да, это так.

– Ваша Ева целовалась с сыном сторожа, а вы целовались с горничной.

– Что? Я, конечно, поклялся Еве в верности, но совсем без женщины я ведь тоже не мог. Хоть иногда-то мне нужно было…

– Без веры нет верности.

– Так что же я должен был делать, по-вашему? Молиться Богу, который позволил убить шесть миллионов евреев? Я в Бога не верю.

– Если вы не верите в Бога, вам придется жить со шлюхами».

Меньше всего Зингеру понадобился этот диалог для того, чтобы воспеть «традиционные семейные ценности», хотя, вопреки своему личному образу жизни, он был их горячим приверженцем. Меньше всего Зингер когда-либо стремился к морализаторству, да и роль морализатора ему никак не подходила.

Нет, в данном случае он явно ведет речь о вопросах куда более глобальных, и формула «без веры нет верности» это лишь подтверждает. Само же словосочетание «верный муж» звучит на идиш и на иврите как «иш неэман», что означает одновременно «человек верный Богу», «верующий».

Зингер в этом рассказе вновь (в который раз!) напоминает своему читателю о том, что с точки зрения иудаизма отношения между Богом и еврейским народом подобны отношениям между мужчиной и женщиной, между мужем и женой. А потому прежде чем спрашивать, как можно «молиться Богу, который позволил убить шесть миллионов евреев», евреям неплохо было бы спросить и себя, а были ли они верны Богу? Жили ли они по тем законам, которые Он им заповедовал? Не отрекались ли они от Него, поклоняясь новым идолам и новым лжеучениям? И он лично, увы, никак не мог дать положительный ответ на этот вопрос – все предшествовавшие Холокосту годы были годами отхода от веры, от нравственных и духовных ценностей, заповеданных им тем самым Богом, от которого они при этом почему-то требовали верности.

Эта же идея является центральной в написанном им в 1943 году гениальном рассказе «Гимпл-дурень», с которого, по сути дела, и начинается возвращение Зингера в литературу после длительного творческого кризиса и который стал своего рода его «визитной карточкой».

Большинство литературных критиков, анализируя этот рассказ, видят в Гимпле либо юродивого, либо еврейского праведника, не желающего замечать всю грязь этого мира и сумевшего до конца дней сохранить удивительную нравственную чистоту и доброе сердце. Простодушие Гимпла, которого женят на беcпутной беременной женщине, изменяющей ему с каждым встречным и до, и после свадьбы, вызывает у читателя, в лучшем случае, чувство жалости. Но в тот момент, когда Гимпл выдерживает поединок с Сатаной, отказывается, следуя его подсказке, отомстить землякам за все пережитые от них насмешки и унижения, его образ поднимается до таких образов-архетипов, как Дон-Кихот, Гамлет, Фауст, превращаясь в символ душевной чистоты, веры и великого умения любить и прощать…

Именно это и делает Зингера великим писателем в глазах читателей всего мира.

Однако получивший традиционное религиозное образование еврейский обыватель читал этот рассказ совершенно другими глазами. Уже название рассказа «Гимпл там» было наполнено для него множеством смыслов, ибо слово «там» и на идиш, и на иврите имеет множество значений и вызывает у знакомого с собственной национальной культурой еврея целое море ассоциаций.

Прежде всего, «там» – это кто угодно, но только не дурень и, тем более, не патологический идиот. Да Гимпл и явно не подходит под эти определения – иначе он просто не стал бы владельцем собственной преуспевающей пекарни и не считался бы во Фрамполе почти богачом.

Первая ассоциация, возникающая у любого соблюдающего традиции еврея со словом «там», связана с «Пасхальным сказанием», которое читается в ночь праздника Пасхи за каждым еврейским столом. В «Сказании» говорится о четырех сыновьях, каждый из которых задает свой вопрос по поводу этого праздника – мудром сыне (хахаме), нечестивом (раше), простодушном (таме) и о том, кто «не умеет спрашивать».

«Простодушный сын (там) – какой вопрос он задает? «Что это?». Этому сыну скажи так: «Силою руки вывел Бог нас из Египта, из дома рабства»…» – говорится в тексте «Пасхального сказания».

В классическом комментарии на эти слова, который, конечно же, был знаком Зингеру, говорится:

«Третий сын задает простой вопрос «Что это?». Простодушный сын не склонен к философствованию, но он хочет быть евреем, он хочет знать обо всем, что связано с Законом и Торой, и он спрашивает обо всем, что видит. Тора говорит о нем (Исход, 13:14): «И вот, когда спросит у тебя в будущем сын твой, говоря «Что это?», – то скажи ему так: «Силою руки вывел Бог нас из Египта, из дома рабства». И словом «нас» покажи ему, что он тоже вместе со всем народом Израиля имеет удел в Торе. К третьему сыну относится благословение «Благословен Всевышний, Который дал Тору народу Своему Израилю», – потому, что, дав еврею Тору, Бог предоставил возможность и этому простому сыну, не склонному к философскому углублению в вопросы мироздания, просто соблюдая данные Богом заповеди, приблизиться к Нему самому и приблизить к Нему весь мир».

Таким образом, Гимпл-там – это, прежде всего, образ простого еврея, для которого жить еврейской жизнью, хранить верность Богу и Его заповедям так же естественно, как дыхание. И уже одним этим он вносит в мир свет Торы и освещает этим светом высоких истин жизнь всего человечества.

Но «там» – это еще и «совершенный» в значении «завершенный», «окончательный», и в этом значении это слово является одном из имен Бога.

С точки зрения этого, глубинного смысла слова «там» все предстает совершенно иначе. В памяти мгновенно возникают самые известные страницы книг пророков Исайи и Иеремии, уподоблявших еврейский народ, отрекающийся от своего Бога и начинающий поклоняться другим богам (или идеологиям), блудливой жене. Но жена эта, несмотря ни на что, остается любимой своим Мужем, который вновь и вновь прощает ее и жестоко наказывает ее обидчиков, желая от нее только одного – любви и раскаяния:

«Иди и возвести эти слова северу, и скажи: «Возвратись, распутная дочь Исраэля, – сказал Господь. – Я не обращу лица моего гнева на вас, ибо Я милосерд, – сказал Господь, – и не буду вечно помнить зло. Но осознай вину свою, что против Господа Бога Своего ты грешила и направила стопы свои к чужим…»(Иеремия, 3:12–13)

Так в образе Гимпла-тама, Гимпла-простака вдруг проступает образ самого Бога, продолжающего любить Свой народ, «закрывающего глаза» на все его измены и предательства и продолжающего прощать.

Однако это вроде бы само собой напрашивающееся объяснение мгновенно оказывается несостоятельным, если вспомнить (а уж раввин-недоучка Зингер это точно помнил!), что впервые слово «там» употреблено в Пятикнижии по отношению к третьему праотцу еврейского народа Иакову:

«Вэ-Яаков иш там яшав Элохим» (Бытие, 25:27)

Фразу эту обычно переводят как «а Иаков был человеком кротким, сидящим перед Богом». Таким образом, «там», то есть кротость, чистосердечие, неспособность к обману – это главная черта Иакова, отличающая его от брата-близнеца Исава. Но затем Бог дает в Торе Иакову имя Исраэль, которое становится основным именем происшедшего от него еврейского народа.

И тогда выходит все наоборот. Гимпл-там – это как раз символ еврейского народа, а вот его жена Элька, постоянно дурачащая его и издевающаяся над ним – это и есть… Всевышний. Да и разве само имя Элька не созвучно слову «Эль», то есть Бог?!

Ну, а та слепая, противоречащая всякому здравому смыслу, наперекор всему и вся вера, с которой Гимпл верит своей Эльке, наотрез отказываясь расставаться с ней, продолжая ее любить, даже когда Элька сама призналась ему в обмане… Разве эта вера не напоминает веру еврейского народа в Своего Бога, в неразрывность заключенного Им союза, в Его любовь к нему – несмотря на все то, что происходило с этим народом на протяжении всей его истории?!

Круг замыкается, и уже неважно, кто есть кто в этом круге. Важно, что и в этом, и во всех остальных мирах, из которых Элька приходит во сне Гимплу, оба они так и останутся неразлучными, им просто некуда деться друг от друга…

Таким образом, в рассказе «Гимпл-там» спрятан ключ к зингеровскому пониманию Холокоста – ключ, без которого невозможно открыть «двери», ведущие к тайным смыслам всех остальных его романов и рассказов на эту тему.

Подобно раввину Пинхасу-Менахему-Менделю, мирившему приходивших к нему разводиться супругов, его сын Иче-Герц пытался примирить Бога с его народом, а евреев – с их Богом, убеждая обе стороны в необходимости сохранения их «брака», находя и слова укоризны, и слова оправдания как для одной, так и для другой стороны.

И, как ни странно это прозвучит, именно в этой добровольно взятой на себя роли даяна, судьи и кроется в значительной степени секрет небывалой популярности Зингера у еврейского читателя в 40-70-х годах. Ибо, демонстративно отрекаясь от своего Бога; бросая Ему страшные обвинения, отказываясь от традиций и образа жизни своих предков, еврейский обыватель того времени крайне нуждался в том, кто постоянно напоминал бы ему об этом самом Боге, разубеждал бы его в том, что, отказавшись от Него, он сделал правильный выбор.

Это, кстати, отчетливо видно во всех произведениях Башевиса-Зингера, где действуют герои, пережившие Катастрофу. И Дора в «Сестрах», и Маша во «Врагах», и Мирьям в «Мешуга», и героини многих других рассказов и романов Зингера, демонстративно греша, подчас проклиная Всевышнего, одновременно продолжают исполнять многие Его заповеди – зажигают субботние свечи, едят мацу в Песах и т. д. И дело тут не в привычке – дело в той любви-ненависти, которую они испытывают к Богу, вопрос об отношении к Которому становится для них в итоге главным вопросом в жизни.

* * *

Следующим рассказом Башевиса-Зингера, привлекшим к себе внимание читателей в 1943 году, стала новелла «Маленькие сапожники» – наивная, идиллическая, напоминающая собой типичную «американскую сказку». Однако через историю рода «маленьких сапожников» Шустеров из Фрамполя, Зингер сумел показать всю историю польского еврейства. Подобно главному герою этого рассказа Аббе Шустеру, миллионы его соплеменников врастали на протяжении столетий в польскую землю. Абба был уверен, что не оставит Польшу даже после того, как явится Мессия и уведет всех евреев в Иерусалим – он будет отправляться на облаке лишь по большим праздникам. Потому-то для Аббы стало таким ударом отъезд его сыновей в Америку, где они становятся богатыми, преуспевающими людьми, владельцами известной обувной фабрики.

Но вот нацисты входят в Польшу, и оказывается, что, переехав в Штаты, его сыновья подготовили тем самым почву и для его спасения – подобно тому, как некогда библейский Иосиф оказался против своей воли в Египте для того, чтобы спасти от голодной смерти свою семью. И встреча растерянного, на какое-то время утратившего связь с реальностью Аббы со своими сыновьями и уже успевшими сильно ассимилироваться внуками тоже невольно вызывает ассоциацию встречи библейского Иакова с Иосифом.

В финале рассказа его сыновья, почтенные фабриканты, садятся вместе с отцом за верстак, тачают вместе с ним башмаки и поют – поют ту старую незамысловатую песенку на идиш, которую они пели в детстве. В этот момент становится ясным сокровенный смысл этой новеллы: да, история евреев Польши закончилась, родовой дом Шустеров, где они на протяжении столетий рожали и воспитывали детей погиб, но благодаря Америке, по меньшей мере, часть еврейского народа спаслась. Но это спасение будет бессмысленным, если не удастся восстановить разорванную цепочку поколений, если евреи не сумеют остаться самими собой – как это удалось им в свое время в Египте времен фараона.

Для понимания творчества Зингера чрезвычайно важно то, как он описывает чувства и мысли Аббы, плывущего на корабле в неведомую ему Америку:

«Днем Абба почти все время глядел в окошко над койкой. Корабль то взлетал, точно старался забраться на небеса, а разорванное небо падало, как если б мир вернулся к первозданному хаосу; то обваливался в океан, и тогда твердь небесная снова вновь отделялась от вод, как описано в Книге Бытия.

Волны были адского желто-черного цвета. Они зубьями уходили к горизонту, подобно горной гряде, напоминая Абе строки псалма: «Горы скакали как овны, холмы – как ягнята». Затем они бросались обратно, точно в чудесном разделении вод. Аба мало учился в своей жизни, но библейские образы наполняли ему голову. Он видел себя пророком Ионой, бежавшим от Господа, ведь он тоже лежал в чреве китовом, и, подобно Ионе, молил Господа о спасении…

…Когда он увидал громадные дома и башни, то принял их за египетские пирамиды…»

Как видим, все происходящее с ним сапожник Абба Шустер осмысливал с помощью образов из тех священных книг, которые были прочитаны им еще в детстве, и именно к мыслящему таким образом читателю и обращался Башевис-Зингер в своих произведениях. Вот почему без привлечения еврейских источников, без разъяснения заложенных в тексте скрытых цитат и метафор и невозможно понять до конца произведения Башевиса-Зингера.

* * *

Начиная с 1943 года в «Форвертсе» еженедельно, а иногда и чаще появляются новые рассказы Исаака Башевиса-Зингера, которые очень быстро делают его одним из самых популярных идишских писателей в мире.

С этого времени и вплоть до конца 80-х годов ХХ века Зингер работает с необычайной плодовитостью, словно пытаясь выговориться за почти восемь лет молчания. И если в его первых рассказах отчетливо чувствуется связь с «Сатаной в Горае», а сюжеты для них он находит прежде всего в своих воспоминаниях о Польше, об ушедшем в небытие мире польского еврейства и еврейские предания средневековья в них легко перемешиваются с последними предвоенными годами, то затем в них властно входит современная тема. Все чаще в основу его новых рассказов ложатся истории еврейских эмигрантов, живущих в Америке не одно десятилетие или только-только прибывших в нее уже после того, как они прошли через ад гитлеровских или сталинских лагерей.

Сама популярность Зингера теперь работала на него, предоставляя все новый и новый материал для работы.

Десятки читателей ежедневно звонили в «Форвертс» с просьбой помочь им связаться с Исааком Варшавским, или, точнее, писателем Исааком Башевисом, так как именно перед ним им почему-то хотелось исповедоваться, именно ему рассказать историю своей жизни. Как правило, Зингер охотно откликался на эти просьбы и назначал встречи с читателями (и, разумеется, читательницами) в своем любимом кафе «Штинбург», расположенном неподалеку от редакции «Форвертса». Не случайно немалая часть его рассказов и написана в форме беседы автора с героем за столиком кафе. Зингер не раз говорил, что ему удавалось разговорить своего собеседника, прежде всего потому, что он никогда не строил беседу с ним как разговор между беллетристом и читателем. Нет, это всегда была встреча двух битых жизнью евреев, каждому из которых было что рассказать другому. И, «раскалывая» своего визави на предельную откровенность, Зингер, в свою очередь, щедро делился с ним подробностями из своей собственной жизни, которые зачастую тут же, ничуть не краснея, придумывал, да порой так убедительно, что и сам начинал верить в свою выдумку.

По общему признанию, Зингер был таким замечательным рассказчиком именно потому, что он был не менее замечательным слушателем; собеседником, который умел дать человеку выговориться до конца, выплеснуть все, что у того было на душе, рассказать о самых интимных своих проблемах.

Порой именно так, в форме документального или лишь слегка беллетризированного очерка, эти истории и появлялись на страницах «Форвертса» под псевдонимом Исаак Варшавский, который Зингер использовал для своих журналистских работ.

Но затем, когда приходило время включать их в книги, Зингер заново перерабатывал текст, добавлял в него новые штрихи, оттачивал каждое слово, так что в итоге за каждой, самой немудреной житейской историей вдруг проступали глобальные проблемы бытия, самые сокровенные пружины человеческой души.

На протяжении многих десятилетий жизни распорядок дня Башевиса-Зингера оставался практически неизменным – если, конечно, не считать тех дней, когда он выезжал на лекции и встречи с читателями, или недель, которые проводил в гостях в Израиле, где довольно часто появлялся вплоть до 1978 года.

Обычно Зингер просыпался около восьми часов утра, когда его Эльма уходила на работу в свой универмаг, но затем еще не меньше часа лежал в постели, обдумывая сюжет нового рассказа или продолжение начатого романа.

При этом, по его собственному признанию, перед его мысленным взором возникали лица людей, строки из Мишны[33]33
  Мишна – (букв. «повторение») – является первым письменным текстом, содержащим в себе религиозные предписания ортодоксального иудаизма. Часть Устного Закона, переданного, согласно традиции, Всевышним Моисею на горе Синай вместе с Пятикнижием (Письменной Торой). Со временем, когда возникла опасность, что устное учение будет забыто, мудрецами было принято решение записать его в виде Мишны.


[Закрыть], Талмуда или сочинения какого-то религиозного философа. Какое-то выражение из этих книг вдруг захватывало его, и он начинал над ним размышлять, то споря, то соглашаясь с его содержанием. В этот момент откуда-то из глубин его подсознания выплывал некий сюжет, являющийся своего рода иллюстрацией или, наоборот, антитезой к этому высказыванию. Какая-нибудь давняя и, казалось бы, почти забытая встреча или случайно услышанная история вдруг обретала совершенно новый смысл, и еще через мгновение он уже слышал голос будущего героя своего рассказа и словно воочию видел происходящие в нем события…

Затем, все еще лежа в постели, он начинал работать над текстом, время от времени записывая пришедшие ему в голову особо удачные, ключевые фразы на лежавшие рядом на тумбочке бумажные карточки.

В тот момент, когда он поднимался с кровати, новый текст уже почти целиком сложился, и оставалось лишь перенести его на бумагу. Однако писатель все еще не спешил за стол. Стоя под душем, а затем и пережевывая немудреный завтрак, состоявший, как правило, из бутерброда и стакана сока, Зингер продолжал обдумывать и проговаривать про себя текст будущего рассказа.

Наконец, ближе к десяти часам он садился за стоявшее прямо в салоне квартиры старое кресло и начинал в бешеном темпе, словно опасаясь забыть уже сформировавшийся в голове текст, выстукивать его на своей старой, купленной еще в 1935 году печатной машинке.

Так он обычно работал до часу или двух часов дня, успевая за это время выдать на-гора не менее 1000–1500 слов, то есть тот объем, который был отведен ему на газетной полосе.

К этому времени в дверь уже стучался посыльный из редакции, чтобы забрать рукопись. Иногда Зингер относил в редакцию рукопись сам, но во всех случаях он в середине дня появлялся в газете, чтобы самым тщательным образом вычитать корректуру и внести в нее необходимые правки. Бывало и так, что он переписывал целые куски текста. Нередко там же, в редакции, он принимал очередного читателя, жаждущего поделиться своими жизненными проблемами и попросить у любимого писателя совета, как ему их решить, – публиковавшиеся в газете рассказы создали ему репутацию мудрого, знающего жизнь человека.

Сам Зингер любил иронизировать по этому поводу, говоря, что он легко дает умные советы, хотя ему самому часто не хватает ума для решения собственных проблем.

Уже после этого Зингер отправлялся на обед в свое любимое кафе, на прогулку, и, если вечером не случалось какой-либо романтической встречи, садился за правку присланных ему из издательств переводов своих произведений на английский, а порой и сам готовил их подстрочники для переводчиков.

Во второй половине 40-х годов в этот плотный распорядок дня добавилась работа на радио, бывшая своеобразным продолжением работы в газете: Зингер заранее записывал на магнитофон свою передачу, основу которой составляла некая история, рассматриваемая им как с чисто житейской, так и мистической точки зрения. Завершались эти передачи ответами на письма радиослушателей и все теми же полезными советами, как следует поступать в той или иной жизненной ситуации. Деньги работа на радио приносила небольшие, но зато, вне сомнения, способствовала расширению популярности Башевиса-Зингера, приглашению его на лекции и творческие вечера в самые различные города США и Канады, и уже за эти выступления Башевис-Зингер получал вполне приличные гонорары.

Сами эти поездки давали ему, в свою очередь, сюжеты для новых рассказов, два из которых – «Лекция» и «Чемодан» – Башевис-Зингер включал почти во все свои сборники.

Разумеется, здесь описана лишь общая схема того, что принято называть «творческой лабораторией» писателя, и не более того. Жизнь, само собой, постоянно вносила коррективы в эту схему, но в целом Зингер старался ее придерживаться и не очень любил, когда кто-то нарушал его размеренное, спланированное и подчиненное строжайшей трудовой дисциплине существование.

В беседе с Ричардом Бурджиным Башевис-Зингер заметил, что по натуре он, по большому счету, лентяй, и ему, как лошади, всегда нужен был «редакторский кнут», постоянно подстегивающий его к работе, напоминающий о том, что он к определенному сроку должен сдать определенный объем текста.

Любопытно, что почти то же самое говорил о себе Достоевский, но для него роль такого «кнута» играли карточные долги. Профессор Б.Бурцев в своей замечательной работе «Личность Достоевского» даже высказал предположение, что Федор Михайлович сознательно просаживал деньги за игрой, чтобы таким образом побудить себя к интенсивной работе над новым романом.

* * *

В 1944 году внезапно, от кровоизлияния в мозг скончался Исраэль-Иешуа Зингер, и многие исследователи считают, что его смерть стала поворотным моментом в творческой биографии Исаака Башевиса-Зингера.

В работах, посвященных жизни Исаака Башевиса-Зингера или феномену семьи Зингер часто можно встретить утверждение, что смерть старшего брата как бы высвободила творческие силы младшего, который многие годы жил под грузом давящего авторитета ИИ. Широкая известность И.-И.Зингера как писателя, тот факт, что братьев часто путали между собой, по мнению этих исследователей, порождала у Башевиса-Зингера массу комплексов, сковывала его и вынуждала держаться в тени.

Этими комплексами они пытаются объяснить и творческий кризис 1935-43 гг., а в качестве доказательства этой версии приводят тот факт, что свое первое по-настоящему талантливое произведение – роман «Сатана в Горае» – Зингер написал в 1933 году, то есть после того, как его старший брат покинул Польшу.

Дж. Хадда, к примеру, считает, что в первые годы жизни в Америке Исаак испытывал тайную неприязнь, если не сказать, ненависть к брату именно потому, что тот слишком сильно опекал его и всячески старался ему помочь. Иче-Герц должен был быть благодарен Иешуа-Исраэлю за все – за то, что тот помог ему приехать в Америку, за снятую квартиру, за помощь в поисках работы, за усилия по предоставлению вида на жительство. Это чувство благодарности давило на него и под этим прессом превращалось в свою прямую противоположность: Иче-Герц (и это прослеживается во многих его письмах) начал винить брата за свою неустроенность и жизненные неурядицы.

При этом, считает Дж. Хадда, отчасти он был прав. Самим своим присутствием Исраэль-Иешуа подавлял младшего брата как самостоятельную личность, заставлял его чувствовать себя мальчишкой, целиком зависящим от взрослого дяди. Провал романа «Грешный Мессия» и творческий застой, который переживал Башевис-Зингер в 1935-43 гг. Дж. Хадда также небезосновательно объясняет тем, что старший брат изначально заявил, что будет контролировать работу младшего над романом. Ощущение того, что над ним будет постоянно стоять надсмотрщик и цензор, вызвало у Зингера подсознательный протест и парализовало его творческие силы.

Любопытно, что Геня, вдова Исраэля-Иешуа Зингера, отчасти также способствовала появлению этой версии, так как в беседах с друзьями и знакомыми часто утверждала, что Исаак Башевис-Зингер всю жизнь тайно завидовал старшему брату, понимая, что тот якобы несравненно талантливее его.

В то же время ни один исследователь творчества Башевиса-Зингера не может отрицать того факта, что Исраэль-Иешуа занимал огромное место в жизни младшего брата. Первый в семье Зингеров порвавший с религиозным мировоззрением, ИИ сыграл огромную роль в становлении мировоззрения самого Башевиса-Зингера, помог его образованию, оказал огромное влияние на формирование его литературных вкусов. Сын Исаака Башевиса-Зингера Исраэль Замир также считает, что взаимоотношения между братьями и их отношение друг к другу было далеко не однозначным, и уж точно далеко от семейной идиллии. В качестве доказательства этого Замир приводит следующее письмо Зингера к его матери Руне:

«Моя работа в «Форвертсе» висит на волоске, но мой брат не спешит протянуть мне руку помощи – видно, вода, в которой я тону, слишком холодна для его рук. Он говорит, что ничем не может мне помочь, и, кажется, пришел к выводу, что я обречен жить в бедности. С этой точки зрения для него между мной и чужими людьми нет никакой разницы. У меня есть чувство, что если бы он сам жил в бедности, то помогал бы мне гораздо больше. Что поделаешь – такой уж он человек…»

В другом письме он высказывает весьма нелицеприятное мнение о творчестве ИИ периода 40-х годов:

«…Мой брат, кстати, добился здесь большого успеха. С литературной точки зрения он (по моему мнению) очень сильно упал, но весьма преуспел в том, чтобы обратить это падение в свою пользу. Я верю, что мое нынешнее молчание лучше такого успеха…»

Однако когда тот же Исраэль Замир спросил отца, насколько верна версия о том, что именно смерть брата помогла обрести ему собственный путь в литературе, он тут же с негодованием ее отверг и с таким же негодованием отнесся к утверждению, что он, дескать, очень невысоко ставил ИИ как писателя.

– Если бы брат остался жив, он написал бы еще немало прекрасных книг. И, вне сомнения, тогда бы он, а не я получил бы Нобелевскую премию, – сказал Башевис-Зингер. – В самый момент получения этой премии, когда я стоял на сцене в Стокгольме, у меня было ощущение, что брат стоит рядом со мной, это мы вместе, а не я один получаем такую награду…

Свое отношение к брату Зингер предельно четко выразил и в автобиографической повести «Заблудившийся в Америке».

В одной из глав этой повести он рассказывает, как в первый день своего пребывания на американской земле поздно вечером вышел из дома брата, направился к океану и, как это с ним часто бывало, заблудился и какое-то время не мог отыскать обратную дорогу. Наконец он вышел к дому, который узнал по светящемуся в ночи окошку, в котором был ясно виден Исраэль-Иешуа, работающий над рукописью.