Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Глава 10
Подробности жизни (Башевис-Зингер в 60-70-е годы)

60-е годы стали временем максимальной творческой активности Башевиса-Зингера и временем обретения им мирового признания.

В этот период одна за другой выходят на английском языке его книги «Люблинский штукарь» (1960), «Спиноза с Торговой улицы и другие рассказы» (1961), «Раб» (1962), «Короткая пятница и другие истории» (1964), «Избранные короткие рассказы и истории под редакцией Ирвинга Хау» (1966) и др.

В 1967 год Башевис-Зингер выпускает сборник рассказов для детей «Мазел и Шлимазел, или Львиное молоко», роман «Управляющий» и несколько новых сборников рассказов. В следующем году выходит ставший классическим сборник «Сеанс» и другие рассказы», еще один сборник рассказов для детей «Как Шлемиль в Варшаву ходил», а 1969 год ознаменовался выходом романа «Поместье» и сборником новелл для детей «День удовольствий». В этот же период он начинает подписывать все свои книги двойной фамилией – Башевис-Зингер.

В 1964 году, в честь своего официального 60-летия Башевис-Зингер становится первым почетным членом Национального института искусств и литературы США, пишущем не на английском языке. Еще через пять лет писатель получает Национальную книжную премию по детской литературе за автобиографические очерки «День удовольствий. Истории о мальчике, выросшем в Варшаве».

Пришедший вслед за литературным признанием материальный достаток внес в жизнь семьи Зингеров три основные перемены.

Во-первых, в их квартире появилась приходящая домработница (что было связано с тем, что у Эльмы пошатнулось здоровье, она стала ощущать постоянные сильные боли в ногах и ей стало трудно делать всю уборку по дому).

Во-вторых, вместо дешевого и демократичного кафе «Штинбург» Башевис-Зингер теперь предпочитал обедать в более дорогом и престижном, но также расположенном неподалеку от его дома ресторане «Американ ресторанс».

А в-третьих, резко увеличившийся объем переписки с издателями, читателями, организаторами лекций и литературных вечеров и прочих рутинных дел побудил Башевиса-Зингера нанять секретаршу, которая бы улаживала все эти дела вместо него. Такой официальной секретаршей писателя стала Дова Грубер, однако, как и следовало ожидать, очень скоро их отношения стали носить отнюдь не только рабочий характер. Это, разумеется, не укрылось от бдительного ока Эльмы, однако, как и прежде, она поначалу предпочла сделать вид, что все так и должно быть.

Во всем остальном жизнь четы Зингеров осталась прежней. Исаак Башевис-Зингер не только не захотел сменить стоявшую в квартире старую мебель, но и наотрез отказал Эльме в ее просьбе приобрести телевизор, так как это «окно в мир», по его словам, могло помешать ему сосредоточиться во время работы. Телевизор появился в их доме лишь во второй половине 70-х годов, после того, как Эльма вышла на пенсию и категорически заявила, что больше без «окна в мир» жить не желает.

Сам же писатель до конца жизни оставался равнодушным к телевидению, предпочитая черпать все сведения о происходящем в мире из газеты «Форвертс», да еще из разговоров с читателями, со случайными собеседниками в ресторане или из бесед с друзьями.

Если не считать встреч с читателями и слушателями его лекций, поставлявших ему новые сюжеты для его рассказов, круг общения Исаака и Эльмы Зингеров был ограничен пятью-шестью семьями, которых они числили в своих друзьях и к которым раз в две-три недели выбирались в гости.

Ближайшим другом Зингера до самой своей смерти оставался Аарон Цейтлин. Затем к нему прибавился рав Беркович, руководивший небольшой синагогой на Манхэттене и привлекший к себе Зингера не только своими глубокими познаниями в иудаизме, но и широтой своего мышления, тем, что глубокая вера в Бога не мешала ему интересоваться наукой и литературой.

Остальные друзья Зингеров были, в основном, бывшими сослуживцами Эльмы и членами их семей, то есть обычными продавщицами универмага, мелкими бизнесменами или клерками средней руки, весьма далекими от литературы. Тем не менее, именно в их кругу писатель чувствовал себя вполне уютно и раскованно.

В отношениях же с издателями, переводчиками, профессиональными журналистами и писателями он, напротив, старался никогда не переходить ту грань, за которой приятельские и деловые отношения переходят в личную дружбу. Да и приятелей в этом кругу у Зингера было немного: большинство идишских литераторов относилось к нему с неприязнью, не раз публично заявляя, что считают выпавший на его долю успех случайным, совершенно не соответствующими его скромному дарованию, и за этими словесными эскападами легко угадывалась обычная человеческая зависть.

Когда же такие отношения все же намечались, Башевис-Зингер, как уже говорилось, сам же их разрушал, порождая все новые слухи о своем несносном характере – переводчикам он высказывал претензии по поводу качества их работы, издателям выражал неудовольствие из-за размеров гонораров и т. д.

Первым из переводчиков, с которым Башевис-Зингер разорвал отношения, был Сол Белоу, по сути, и сделавший Зингера известным англоязычному читателю. На прямой вопрос Белоу, почему он больше не хочет видеть его в числе своих переводчиков, Зингер ответил: «Потому что все потом будут объяснять успех той или иной иной моей вещи мастерством переводчика, а не автора». Это, конечно, была правда, но не вся правда: на самом деле Зингер далеко не всегда был доволен уровнем переводов Белоу, скользившего лишь по поверхности его текстов.

Со временем Зингер стал предпочитать переводчикам переводчиц – большинство авторизованных переводов его произведений на английский принадлежит именно женщинам, а не мужчинам. Дж. Хадда в своей биографии Башевиса-Зингера пишет, что она была поражена, узнав, что писатель спал почти со всеми своими переводчицами. Хотя, зная Зингера, удивляться было нечему. Скорее, было бы странно, если бы дело обстояло иначе. Сам Зингер, разумеется, объяснял свои романы с переводчицами тем, что физическая близость между мужчиной и женщиной является продолжением духовной и помогает последней, но, когда наступало время, без особенных сантиментов прощался с одной из переводчиц и прибегал к услугам следующей. В этом смысле его продолжительная творческая и иная связь с Элизабетой Шуб была лишь тем исключением, которое подтверждает правило.

И все же, повторю, в целом Башевис-Зингер вел относительно замкнутый образ жизни, который вполне его устраивал, так как отвечал самому противоречивому складу характера писателя. С одной стороны, он жадно интересовался людьми, их судьбами, чувствами, мировосприятием, и в этой своей ипостаси Зингер был прекрасным слушателем, вдумчивым собеседником, умевшим «вытянуть» из человека его самые сокровенные мысли и воспоминания. Но при этом, как он сам признавался в интервью Ричарду Бурджину, Зингер был не чужд приступов мизантропии, старался избегать знакомств, которые могли бы перерасти в сколько-нибудь длительные отношения и почти никого не подпускал близко к своему собственному внутреннему миру.

Что касается его безразличия к политике, то сам Зингер опять-таки объяснял его двумя причинами. Во-первых, тем, что ему чужда любая идеология и он не желает быть частью какой бы то ни было социальной, политической и пр. группы; а, во-вторых, потому, что был глубоко убежден в том, что подлинная литература основывается на осмыслении не настоящего, а прошлого – пусть и недавнего прошлого. Современность же по Зингеру – это область интересов журналистов и социологов, но никак не писателей.

* * *

В 60-е годы в жизнь Башевиса-Зингера входит еще одна женщина – Двора Менаше.

Как и в предыдущие десятилетия, в это время писатель вел довольно фривольный образ жизни, и, помимо уже упомянутой Довы Грубер, в его жизни было немало случайных связей.

В беседах с сыном и самыми близкими друзьями он утверждал, что ему интересна каждая встречающаяся ему на пути женщина, каждую он хочет понять и узнать до конца, но чтобы достичь этого понимания, он должен оказаться с ней в постели.

«Постель – это всегда продолжение начатого разговора», – говорил он. При этом он утверждал, что делает женщин счастливыми. «Я ни о чем не жалею, это был настоящий катарсис!» – так многие из них говорили писателю (опять-таки, по его словам) после случайной близости с ним.

И все же отношения с Дворой Менаше носили у Зингера несколько иной характер. Они познакомились в тот период, когда Башевис-Зингер активно читал лекции и проводил литературные вечера в еврейских клубах различных американских университетов. Так как своей машины у писателя не было (любая техника вообще страшила его), а природная скупость удерживала от расходов на такси, то Зингер развесил в университетских коридорах объявление о том, что требуется доброволец с машиной, который был бы согласен просто так, из доброты душевной, подвозить еврейского писателя на его лекции.

На это объявление и откликнулась бывшая тогда совсем юной студенткой Двора Менаше. Вскоре между Башевисом-Зингером и этой девушкой возникли очень близкие отношения, продолжавшиеся почти три десятилетия до самой смерти писателя. Не исключено, что в отношении к Дворе Менаше к страсти у Зингера примешивались отцовские чувства, и это делало его любовь к этой годившейся ему не только в дочери, но во внучки женщине тем самым запретным плодом, который особенно сладок. Возможно, именно Дворе Менаше посвящен знаменитый пассаж из монолога героя рассказа «Кукареку»:

«Квохточка – дочь мне, а про родную дочку отец дурного не скажет. Даже если она ему и жена. Гляжу на нее, и глазам не верится: да когда ж она выросла? Еще вчера, кажется, это был крохотный комочек пуха, только-только из скорлупы, несмышленыш, такая цыплюшечка. И вот пожалуйста – она уже строит вам глазки, знает все куриные штучки, кладет уже яйца, хоть и маленькие. Очень скоро я стану отцом, отцом своих внуков…»

Двора Менаше стала, по сути дела, вторым секретарем Зингера и его помощницей во всех делах. Она окончила университет, вышла замуж за раввина и стала Дворой Менаше-Телушкиной, но продолжала дружить с писателем. Именно Двору, как мы увидим дальше, выбрал Зингер в качестве своей помощницы при подготовке текста своей Нобелевской речи, для чего на долгие часы запирался с ней в гостиничном номере. Когда Эльма заболела и у нее отказали ноги, Двора взяла на себя все заботы по дому Зингеров – чтобы любимый писатель не отвлекался от работы. Она же помогала им собираться, когда Зингеры решили окончательно перебраться в Майами…

* * *

Как уже говорилось, Зингер был достаточно равнодушен, даже подчеркнуто равнодушен к политике, и все же настал день, заставивший его забыть об этой своей принципиальной аполитичности.

Это произошло в мае 1967 года, когда над расположенным в десятках тысячах километров от Нью-Йорка Израилем начали сгущаться тучи и стало ясно, что новая война молодого еврейского государства с арабским миром неизбежна. Если до этого Зингер обычно с раздражением просил Эльму уменьшить звук радиоприемника, то теперь сам включал его на полную громкость, внимательно вслушиваясь в сводки новостей с Ближнего Востока.

В эти же дни в Нью-Йорк по приглашению американской еврейской общины прибыл лауреат Нобелевской премии Шай Агнон. Башевис-Зингер в немалой степени удивил сына (работавшего тогда посланником Сохнута в США) и Эльму, заявив, что хочет пойти на его лекцию, и там жадно слушал ответы Агнона на вопросы о военной и политической ситуации в Израиле и вокруг него.

По окончании лекции он захотел подойти к Агнону, чтобы пожать ему руку, однако окружившая израильского гостя толпа поклонников помешала ему это сделать. Таким образом, личная встреча двух корифеев еврейской литературы ХХ векам так и не состоялась – как не состоялась в свое время встреча Толстого и Достоевского, хотя однажды они и оказались в одном зале.

В первые дни июня, когда ситуация на израильско-египетской границе накалилась до предела, а американские политики и журналисты продолжали твердить, что США должны сохранять нейтралитет в этом конфликте, Башевис-Зингер, по воспоминаниям его знакомых, после каждого новостного сюжета разражался целым каскадом брани и проклятий на идише. Многие, выслушивая эти слова в исполнении известного писателя, удивленно приподнимали брови – до этого они считали Башевиса-Зингера весьма сдержанным человеком.

В день начала войны 5 июня 1967 года Америка полнилась самыми разными слухами. Даже в нью-йоркском отделении Еврейского агентства не было достоверной информации о происходящем, так как израильское радио молчало, а египетское утверждало, что «по сионистскому образованию на Ближнем Востоке нанесен смертельный удар и оно стерто с лица Земли». Башевис-Зингер с самого утра этого дня сидел у радиоприемника, а когда узнал, что еврейские организации объявили сбор донорской крови и пожертвований в пользу Израиля, оделся и вышел на улицу.

Вскоре он уже стоял в хвосте огромной, кажущейся бесконечной очереди – тысячи евреев пришли по указанному им адресу для того, чтобы внести свои деньги в пользу Израиля и заодно сдать кровь для раненых израильских солдат.

– Америка соблюдает нейтралитет, но евреи не жалеют ни крови, ни денег ради Израиля, и так оно и должно быть! – сказал расчувствовавшийся Зингер.

– Все будет в порядке! – видимо, почувствовав его настроение, попытался ободрить писателя стоявший в очереди впереди него какой-то мужчина. – Мир не допустит второго Освенцима!

– Мир допустит все, что угодно! – с горькой усмешкой ответил ему Башевис-Зингер.

Вечером, когда стало известно, что израильские ВВС в первые же часы войны уничтожили всю авиацию противника, после чего сухопутные подразделения Армии обороны Израиля стали стремительно продвигаться в глубь египетской и сирийской территории, Исраэль Замир позвонил отцу, чтобы сообщить ему это радостное известие.

– Да-да, я уже все знаю! – ответил Башевис-Зингер. – Чудо! Это – настоящее чудо Свыше. Бог, наконец, решил отказаться от Своего обычного равнодушия. Я так счастлив, так счастлив!

Спустя еще несколько дней Зингер сказал сыну:

– Именно сейчас вы должны сделать все, чтобы организовать массовую репатриацию американской еврейской молодежи в Израиль. Сейчас – или никогда, так как ассимиляция евреев в Америке идет колоссальными темпами…

Любопытно, что следующая война Израиля с арабским миром застала Исаака Башевиса Зингера в Тель-Авиве.

В сентябре 1973 года он прибыл в Израиль для того, чтобы провести здесь осенние еврейские праздники, а заодно, как обычно, встретиться со старыми друзьями и провести несколько лекций и литературных вечеров. К тому времени большая часть произведений Башевиса-Зингера уже была переведена на иврит и, как ни странно, высоко оценена именно молодым поколением израильтян. На каждую встречу с Башевисом-Зингером являлись не только убеленные сединами и говорящие на идиш евреи, но и студенты, маститые и начинающие литераторы, представители местной богемы – словом, самая разношерстная публика. Правда, вопросы и претензии, адресуемые Башевису-Зингеру в ходе этих встреч, особой оригинальностью не отличались – те же самые вопросы и претензии ему не раз доводилось слышать и в Америке.

Так, когда на одной из встреч, Зингеру задали вопрос, как он объясняет огромную популярность своих произведений среди американских евреев, писатель, улыбнувшись, ответил:

– Очень долгое время американские евреи вообще пытались забыть о своем прошлом, об отцах и дедах, и как бы начать жизнь с «нуля». Но вот второе поколение американских евреев, та молодежь, которая родилась в Америке, невольно начала задавать вопросы о том, кто они такие; кем были их предки, как они жили, чем зарабатывали на жизнь? Рассказы идишских писателей вроде Менделя-Мойхер Сфорима не могли удовлетворить этого их любопытства, да и не отвечали их представлениям о современной литературе. И молодые американские евреи не раз говорили мне, что именно благодаря моим рассказам они познакомились с образом жизни еврейского местечка и с еврейской культурой. Думаю, нечто подобное происходит и в Израиле…

Не раз и не два на этих встречах в адрес Башевиса-Зингера звучали обвинения в том, что его произведения, будучи переведенными на языки других народов, – это настоящий подарок антисемитам; что, читая их, невольно возникает ощущение, что евреи едва ли не самый развращенный народ в мире, что является уж совершенным искажением действительности. Однако Башевис-Зингер уже привык к подобным нападкам и был готов к ним.

– Хочу напомнить, – сказал он, – что нечто подобное говорили о многих великих писателях; в частности, о Кнуте Гамсуне и Достоевском. Но я убежден, что писатель, пишущий с мыслью о том, как его сочинения будут восприниматься в переводах, изначально обречен на провал. Любой писатель прежде всего должен писать о своем народе и для своего народа. Как еврейский писатель я пишу о евреях, о той части их жизни, которую хорошо знаю и помню. Что касается упреков в том, что я, дескать, искажаю действительность, оскверняю образ еврейского местечка, то я их не принимаю. Искажением действительности было бы как раз описание жизни местечка в идиллическом свете. Между тем в еврейском местечке жили не ангелы, а реальные люди. Там тоже случались супружеские измены, возникали любовные драмы, кипели страсти, через которые лучше всего проявляется человеческая натура. И я никогда не утверждал, что рассказываю типичные истории и рисую образы типичных жителей местечка. Как раз типичные истории мне не интересны. Наоборот, я убежден, что писатель должен заниматься исключительными случаями и исключительными людьми. Скажем, Раскольников у Достоевского – это ведь отнюдь не типичный, а наоборот, атипичный преступник, и именно поэтому он нам так интересен. И я постоянно подчеркиваю в своих рассказах, что речь идет именно о таких исключительных случаях и людях. А через эту исключительность и можно понять, что было типично для евреев.

Почти на всех вечерах Башевис-Зингер вновь и вновь подчеркивал, что залог широкого успеха писателя заключается именно в его обращении к сугубо национальным темам и проблемам.

– Чрезвычайно показателен в этом смысле пример современной израильской литературы, – язвительно заметил он в ходе одного из таких выступлений. – Израильские писатели довольно активно переводятся на разные языки, однако очень немногие могут похвастаться тем, что получили международное признание. А почему? Да потому, что большинство из них считает себя не еврейскими, а израильскими писателями; пытаются утверждать, что их волнуют не еврейские, а некие общечеловеческие проблемы. Но тут-то и выясняется, что такие абстрактные общечеловеческие проблемы, как и их космополитизм, никому не интересны.

Зингер намеревался провести в Израиле еще ряд встреч и вечеров, когда в Судный день 1973 года без объявления войны Сирия и Египет напали на Израиль.

Все запланированные мероприятия были, разумеется, тут же отменены. У Зингера была возможность покинуть Израиль, но он предпочел остаться, и в течение трех недель, то есть практически до конца войны был одним из немногих постояльцев огромной тель-авивской гостиницы «Парк».

Исраэль Замир, встретивший отца по возвращении в Тель-Авив, пишет в своих воспоминаниях, что он не почувствовал, что Башевис-Зингер принял обрушившуюся на Израиль новую войну близко к сердцу – дескать, «все происходящее никак не касалось его как американского гражданина». Это замечание чрезвычайно характерно для Замира как израильтянина, убежденного, что евреи диаспоры не были в состоянии понять всю тревогу, которую испытывали в те дни за свою страну граждане Израиля. Однако весь рассказ Замира об этой встрече опровергает его же ремарку. В течение всех этих трех недель Башевис-Зингер практически ничего не ел и большую часть времени проводил у телевизора, что было ему совершенно не свойственно. Он отказывался спускаться в бомбоубежище, когда звучал сигнал тревоги. Каждый раз, когда на улице раздавался звук сирены «скорой помощи», у него сжималось сердце – он понимал, что в очередной еврейский дом пришло сообщение о гибели сына и в связи с этим кому-то из его родителей понадобилась «скорая».

– Много раз, слыша доносящиеся из окон рыдания, я хотел пойти в эту семью и произнести слова утешения, но кто я такой, чтобы их произносить? Поэтому мне оставалось только молиться. И все эти дни я молился – и за тебя, и за всех наших солдат! – сказал Зингер сыну.

Думается, эти слова говорят об отношении Зингера к Израилю и к его судьбе больше, чем любые другие.

В следующий раз Башевис-Зингер посетил Израиль летом 1975 года – в связи с вручением ему звания почетного доктора Еврейского университета в Иерусалиме. Зингер отправился в эту поездку с Довой Грубер и остановился с ней во все той же гостинице «Парк». Однако в тот самый момент, когда Зингер и Грубер располагались в номере, в его дверь постучали. Затем дверь распахнулась, и в проеме показалась Эльма.

– Эльма, что ты тут делаешь?! – изумленно спросил Зингер.

– Как что? Я прибыла для того, чтобы участвовать в церемонии твоего награждения, – невозмутимо ответила Эльма, видимо, решившая, что роман ее мужа с Довой зашел слишком далеко и пришло время положить ему конец.

Церемония присуждения Башевису-Зингеру звания почетного доктора Еврейского университета проходила с участием премьер-министра Израиля Голды Меир. Иссак и Эльма Зингеры сидели на ней, разумеется, в первых рядах. А наверху, на последних скамьях университетского амфитеатра сидела заплаканная Дова Грубер.

– Десятки раз он обещал на мне жениться, и что в итоге?! Они вдвоем сидят в креслах для почтенных гостей, а я здесь… как воровка! – сказала Дова одному из знакомых.

– Он обещал то же самое Эстер, Стефе, Сабине, Руне и Бог знает кому еще. К сожалению, мы никогда даже не узнаем, скольким женщинам он это обещал, – услышала она в ответ.

* * *

Дж. Хадда с помощью приятельницы Зингера сумела подробно восстановить, что именно происходило в Израиле те летние дни 1975 года. По ее словам, формально Зингер прибыл в эту страну с Довой и ее матерью для того, чтобы помочь Дове устроить последнюю в какой-нибудь израильский дом престарелых. Однако сразу после приезда писатель поселился вместе с Довой в гостинице «Парк», а пожилая женщина – в доме своей другой дочери, которая уже давно жила в Израиле. В один из дней, когда Зингер с Довой вернулись в гостиницу с прогулки, портье, передавая ему ключи, шепотом заметил: «Должен предупредить вас, что ваша жена только что прилетела из Нью-Йорка и ждет вас в номере».

Зингер велел Дове остаться в холле гостиницы, а сам поднялся наверх, где его уже ждала Эльма. Вид разбросанных по номеру вещей Довы усилил ее ярость, и она пребывала в самом боевом настроении.

– Что случилось? Зачем ты приехала? – спросил Зингер.

– Я – твоя жена, у меня, в отличие от какой-нибудь проститутки, есть право приехать! – ответила Эльма. – Ты мне с ней изменяешь! Я давно подозревала, что ты мне с ней изменяешь!

– Послушай, – спокойно сказал Зингер. – Ты знаешь, сколько лет это уже продолжается? 25 лет! Ты об этом что-нибудь знала?

– Нет, – ответила Эльма.

– И что – то, что я тебе изменял, тебе мешало? – все тем же спокойным тоном продолжил Зингер.

Эльма призналась, что нет, и Башевис почувствовал, что он полностью контролирует ситуацию.

– Прекрати! – велел он Эльме, и вскоре вместе с ней вышел из гостиницы «Парк» и направился в отель «Дан Панорама», где снял номер для себя и для Эльмы.

В течение нескольких дней писатель курсировал между двумя гостиницами, уделяя время то одной, то другой своей женщине, а закончилось это все тем, что они втроем – Эльма, Дова и Айзек дружно искали дом престарелых для матери Довы Грубер.

* * *

Растущие тиражи книг Башевиса-Зингера никак не повлияли на его активность как лектора: он по-прежнему не упускал ни одной возможности подработать на встречах с читателями, организуемыми различными еврейскими организациями в университетах, клубах и т. д.

При этом в эти годы география его выступлений уже не ограничивается территорией США – его все чаще начинают приглашать на гастроли в страны Латинской Америки, где в те годы, как впрочем, и сегодня, жило немало евреев, говоривших и читавших на идиш. Однако были и поездки в Европу, где широкие читательские круги познакомились с произведениями Зингера в переводах с английского на испанский, португальский, немецкий, польский.

«Ни один доллар на улице не валяется и лишним не бывает», – любил говаривать писатель, принимая очередное такое приглашение. Само собой, эти поездки не проходили бесследно для его творчества: именно они дали писателю материал для таких замечательных рассказов, как «Глазок в воротах», «Ханка», «Суббота в Лиссабоне» и др.

При этом Зингера, как правило, мало волновало, перед какой именно аудиторией ему придется выступать – он мог приноровиться к любой публике. Войдя в зал, писатель окидывал взглядом собравшихся – и мгновенно принимал решение о том, какие рассказы он будет читать и в каком духе отвечать на вопросы.

Свои отношения с публикой он строил по тому же принципу, что и отношения с женщинами. Он избегал вступать в какие-либо жесткие идейные или эстетические споры, откровенно старался понравиться аудитории, и потому никогда не произносил ничего такого, что могло быть воспринято его слушателями в штыки. И вместе с тем он никогда не произносил того, что было противно его личным убеждениям и принципам, то есть оставался предельно честным, как минимум, с самим собой.

Чрезвычайно показательна в этом смысле его встреча с молодежью в «Квинс колледже», организованная по инициативе еврейской студенческой организации «Гилель» горячим летом 1968 года. Как и их сверстники в Европе, американские студенты жили в те дни жаждой революционных перемен, бурно выступали против войны во Вьетнаме, клеймили Израиль как агрессора, боролись за свободу любви и употребление наркотиков, отращивали длинные волосы. Подражая Че Геваре, они покупали на родительские деньги безумно дорогие кожаные куртки и высокие ботинки. Неудивительно, что собравшиеся в аудитории «Квинс колледжа» длинноволосые юнцы встретили давно полысевшего, одетого в мешковато сидящий на нем костюм стареющего писателя откровенно насмешливыми взглядами.

– Я прекрасно понимаю, что вы хотели бы увидеть сейчас вместо меня нашего господина, учителя и раввина[46]46
  «Господин наш, учитель нащ, раввин наш» – традиционное обращение хасидов к своему ребе. Аббревиатура из этих слов на иврите – адмор – является титулом хасидских цадиков.


[Закрыть] Че Гевару, но он сейчас скрывается где-то глубоко в джунглях, и по этой причине не может встретиться со столь симпатичными молодыми людьми, – начал Зингер. – Так что вам придется немного послушать меня. Я хочу прочитать вам рассказ, написанный довольно давно, но, как ни странно, звучащий в наши дни весьма актуально. Однако я боюсь, что после того, как я закончу его читать, вы поймете, что, увы, нет ничего нового под солнцем. Вы – далеко не первые и, к сожалению, далеко не последние сторонники революции на Земле. Очень скоро вы в этом сами убедитесь…

– Не будьте так самоуверенны, мистер! – раздался чей-то ехидный возглас из зала. Башевис-Зингер пропустил эту реплику мимо ушей и начал читать свой рассказ «Дед и внук», в котором старый еврей спорит со своим внуком-революционером о том, способны ли он и его единомышленники и в самом деле построить «новый мир» и стоит ли при этом разрушать старый мир «до основания».

Неожиданно в зале установилась мертвая тишина – рассказ понравился. Все доводы, которые приводил в нем деду юный герой Зингера Поля, были близки и понятны американским студентам – многие из них думали точно так же, и потому их симпатии явно были однозначно на стороне внука, а не деда. И все же финал рассказа, в котором его герой объявляется «врагом народа» и погибает от рук своих бывших товарищей, видимо, заставил, по меньшей мере, часть аудитории задуматься над тем, что же на самом деле несут миру громкие революционные лозунги.

Во всяком случае, когда Башевис-Зингер закончил читать, грянули аплодисменты, и аплодисменты эти были искренними. Видно было, что этот странный лысый старик, будучи в их глазах «законченным реакционером», все же заинтересовал студентов и они теперь ждали, когда можно будет перейти к вопросам, чтобы дать бой ему, а заодно и тому буржуазно-мещанскому миру, представителем которого он, их сточки зрения, был.

– Мистер, это правда, что вы верите в Бога? – прозвучал первый вопрос.

– О да, – ответил Башевис-Зингер. – Причем с каждым днем все больше и больше…

– Тогда, может, вы скажете, где был ваш Бог во время Холокоста? Почему он не поспешил спасти истово веровавших в него евреев? – последовал второй вопрос.

– Я сказал, что верю в Бога, но не в Его милосердие, – сказал Зингер. – Я до глубины души возмущен тем равнодушием, с каким Он взирал на то, как лилась кровь евреев в годы Холокоста, а также Его равнодушием к гибели людей, к пролитию крови вообще.

– Вы имеете в виду войну во Вьетнаме? – полюбопытствовал один из студентов.

– Я имею в виду любую войну, да и не только войну, но и пролитие крови вообще. Я считаю убийство любого живого существа недопустимым, и именно поэтому я стал вегетарианцем. Ни одно животное, ни одна птица не должны быть убиты только потому, что человеку хочется их съесть.

По залу пролетел шепот восхищения: оказывается, этот «реакционер» – не такой уж и реакционер…

– А как вы относитесь к употреблению наркотиков?

Зингер на минуту запнулся. Он понимал, что доказывать пагубность наркомании этим парням и девушкам бесполезно – они пока убеждены в обратном. Но пауза длилась недолго – писатель очень быстро он нашел обтекаемый ответ.

– Я думаю, что употребление наркотиков – это дело свободного выбора каждого, – сказал он. – У общества, безусловно, нет права запрещать человеку что-то есть или нюхать. В конце концов, мы же не запрещаем собакам рыться в мусорных ящиках и нюхать протухшее мясо.

Тишина – зал пытается осмыслить этот ответ и выработать к нему свое отношение. Немногие поняли, что Зингер в данном случае использовал основной принцип своего творчества: он вроде бы и высказал свое отношение к происходящему и в то же время оставил слушателям (как и читателям) простор для его интерпретации; дал им полную свободу выбора в трактовке как самой проблемы, так и его личного отношения к ней.

И, наконец, начались вопросы, которых писатель давно ждал: как он относится к сексу и к свободной любви?

– Великий философ Фридрих Ницше, – сказал Башевис-Зингер, – называл брак «двусторонним договором по использованию половых органов»…