Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Зато беседа Башевиса-Зингера с лауреатом Нобелевской премии в области медицины и физиологии профессором Даниэлем Затнисом и его женой затянулась далеко за полночь. Затнис оказался давним поклонником творчества Зингера, с удовольствием рассказывал ему о своих исследованиях, время от времени не забывая вставлять слова о том, что «все чудеса науки меркнут перед чудом вашего творчества». Так как в беседе принимал участие Исраэль Замир, то разговор сам собой перекинулся на Израиль – выяснилось, что Затнис какое-то время работал в израильском Институте им. Вайцмана, а его жена жила в кибуце, и оба они с удовольствием вспоминали об этом этапе своей жизни.

На следующее утро Башевиса-Зингера ждала встреча с 18 членами Шведской королевской Академии по литературе, определяющими, кто именно станет очередным лауреатом Нобелевской премии в этой области. Выйдя из гостиницы, Башевис-Зингер вновь улыбнулся стоящим возле нее фотографам, помахал рукой туристам, пришедшим поглазеть на лауреатов Нобелевской премии этого года, и только затем сел в «вольво».

Сама встреча с академиками проходила в необычайно помпезной обстановке. Писатель тепло поблагодарил их за то, что они остановили свой выбор именно на его кандидатуре, а почтенные ученые мужи, в свою очередь, поинтересовались, что он думает по поводу их творчества? И вот тут Башевис-Зингер понял, что попал в весьма щекотливое положение – он не читал трудов ни одного из этих академиков, и даже их имена были ему совершенно незнакомы. В поисках выхода из этой ситуации Зингер прибег к вечному, как мир, приему – он заметил, что считает их творчество находящимся в русле лучших традиций скандинавской литературы, представленной такими великими писателями, как Генрик Ибсен, Август Стриндберг, Кнут Гамсун. Отсюда он плавно перешел к рассуждениям о значении литературной традиции вообще, и далее – к истории идишской литературе, о том, какую роль в ней сыграли традиции, заложенные Шолом-Алейхемом, Перецом, Мендель-Мойхер-Сфоримом и другими классиками.

Шведские академики, разумеется, прекрасно разгадали суть этой игры, но будучи хорошо воспитанными людьми, поддержали начатый разговор и стали расспрашивать Зингера о том, что он думает по поводу будущего идиша и литературы на этом языке.

На выходе из здания Академии Зингер снова подставил свое лицо под фотокамеры, снова ослепительно улыбался, явно наслаждаясь этой ванной из лучей славы. Но вернувшись в гостиницу, он столкнулся с холодным, осуждающим взглядом сына.

– Кажется, ты чем-то недоволен, Гиги? Тебе что-то не нравится? – спросил он.

– Да, мне не нравишься ты, твое пошлое поведение! – прямо ответил Исраэль Замир. – Неужели ты сам не чувствуешь, что ведешь себя, как зарвавшаяся голливудская звезда?! Все эти твои улыбки, махания ручкой, позы… просто отвратительны. Да у тебя даже походка в последние дни изменилась! Ты виляешь задницей, как какая-то старая бл…дь!

В ответ Башевис-Зингер подошел к сыну и положил ему на плечо руку.

– Не волнуйся, сынок! – сказал он. – Все, что сейчас происходит, весь этот праздник подобен цветку, который раскрывается только на одну ночь, чтобы затем навсегда закрыться. Деньги и слава на самом деле никогда ничего для меня не значили. По сути дела, мы приехали в Стокгольм только на одну ночь, и эта ночь очень скоро закончится. Да, я пожимаю руки всем этим королям и графьям, я улыбаюсь фотографам, но в душе я остаюсь все тем же бедняком из еврейского местечка. Так что тебе незачем волноваться за мою душу. Когда все закончится, я вернусь в ту же квартиру, где жил, надену тот же халат, который ношу уже сорок лет, влезу в свои сношенные тапки и сяду писать. Я никому не позволю изменить мою жизнь. Да и что нужно такому человеку, как я? Старая мебель, старые фотографии, напоминающие о прошлом. Я по-прежнему буду вставать в семь часов утра, садиться в свое кресло и писать, писать, писать… Я вновь стану рабочей лошадью, которой нужен редакторский кнут, чтобы она продолжала работать. Так что не волнуйся – я останусь тем же Башевисом-Зингером, которого ты знаешь. Поверь, я не голливудская звезда, и вся эта позолота мне совершенно чужда. Я просто… старый еврейский писатель, рассказывающий людям о чертях и привидениях, в которые они не хотят верить.

В одном из интервью, данном в те дни, Зингер выразил эту мысль еще более лаконично. «Вчера я был просто идишский писатель, – сказал он. – Сегодня я – лауреат Нобелевской премии. Завтра – снова просто идишский писатель».

* * *

Накануне дня выступления Башевиса-Зингера со своей Нобелевской лекцией Рут Якоби объявила, что и самому лауреату, и всем его гостям-мужчинам следует взять напрокат фраки, так как они считается обязательной формой одежды на церемонии вручения диплома Нобелевского лауреата.

– Не знаю, удастся ли подобрать фрак точно по моему размеру, – засомневался Зингер.

– Это не важно, – улыбнулась Якоби. – В магазине портной подгонит фраки так, что будет казаться, будто они сшиты именно для вас.

Однако когда, обмерив Зингера и всех его друзей, работники магазина фраков выдали им брюки и фраки, соответствующие их размерам, Зингер и Вебер, оглядев друг друга, расхохотались.

– Ну, ты выглядишь как законченный шлимазл[52]52
  Шлимазл (идиш) – недотепа, придурок.


[Закрыть]! – сказал Зингер Веберу.

– Ты лучше на себя посмотри! – не остался тот в долгу. – Форменный Чарли Чаплин!

Но если Веберу, Замиру и всем остальным фраки и в самом деле удалось очень быстро подогнать по фигуре, то с главным виновником торжества вышла довольно длительная заминка. Когда портной укорачивал брюки, они оказывались Зингеру слишком коротки, когда удлинял – слишком длинны и широки, а фрак упорно отказывался приталиваться и не морщить на его костлявой фигуре.

– Эти лауреаты Нобелевской премии всегда одна большая головная боль! – пожаловался вконец измученный этими бесконечными переделками портной.

– Ничего удивительного! – заметил в ответ Башевис-Зингер. – Просто там, «наверху», считают, что еврейскому писателю отнюдь не пристало получать Нобелевскую премию во фраке. Он должен принимать ее, будучи одетым в шелковый субботний халат и со штраймлом[53]53
  Штраймл – хасидский субботний головной убор; обычно это черная бархатная ермолка, отороченная черными или коричневыми лисьими хвостами.


[Закрыть] на голове – как и полагается настоящему еврею в день его праздника.

В самый разгар примерки в магазин вошли корреспондент израильской газеты «Маарив» Шмуэль Шницер и тот самый шведский банкир, который во что бы то ни стало решил устроить банкет в честь Зингера. Оба они справедливо рассудили, что лучшего места и времени для того, чтобы обойти Рут Якоби, просто не найти.

– А вы действительно банкир? – спросил Зингер, когда тот повторил свое приглашение.

– Действительно, – ответил тот. – Помимо этого, у меня есть большой текстильный бизнес… Но моя душа принадлежит идишу. Как я уже сказал, я выпускаю книги и организую вечера чтения на этом языке.

– А как идет ваш бизнес?

– Слава Богу…

– Это большой бизнес?

– Довольно большой, так что приходится много работать…

– Значит, будучи чрезвычайно занятым человеком, вы находите время для пропаганды идиша? – спросил Зингер. – Да, вы просто сумасшедший! И я обязательно напишу о вас рассказ. Кстати, «банкет у банкира»… Это звучит здорово. Очень хорошая аллитерация. Так что я принимаю ваше предложение!

Когда осчастливленный этим обещанием бизнесмен ушел, Шмуэль Шницер приступил к тщательно продуманному им интервью с писателем.

– Господин Зингер, – начал он, – представляли ли вы когда-либо в свои мечтах, что настанет день – и вы окажетесь подобном магазине в Стокгольме, чтобы подготовиться к церемонии вручения Нобелевской премии?

– Этот мир безумен. В нем возможно все, что угодно, – засмеялся в ответ Зингер. – Хотя трудно понять, каким образом книги, написанные для горстки оставшихся в живых евреев, вдруг стали бестселлерами на многих языках. Думаю, тут все-таки не обошлось без вмешательства неких высших сил…

– А как вы, господин Зингер, объясняете тот факт, что почти половина Нобелевских лауреатов этого года – евреи? – последовал новый вопрос Шницера.

– Как видно, Господь, да будет благословен Он, вложил в создание еврейского народа немало сил. Это – безумный народ. Это – замечательный народ. Это – народ, который отличается от всех прочих…

– Вы хотите сказать, что другие народы были созданы по-другому? – с явной иронией в голосе спросил журналист.

– Все другие народы – это просто народы, – ответил Башевис-Зингер, и наотрез оказался прокомментировать эту свою фразу.

Наконец, брюки и фрак были более-менее подогнаны по нестандартной фигуре великого писателя.

Время, когда увешанные полотнами великих мастеров, украшенные позолотой и видавшие виды стены Королевской Академии огласит певучий, лукавый, восточноевропейский идиш стремительно приближалось.

* * *

В пятницу 8 декабря 1978 года зал Шведской королевской академии был забит до отказа.

Здесь собралась вся элита шведского общества – аристократы, политики, бизнесмены, ведущие писатели, актеры и режиссеры страны. Были здесь и лидеры местной еврейской общины, и, разумеется, израильские и американские дипломаты. На предназначенной для выступления лауреата кафедре стояла ваза с цветами и стакан воды. С двух сторон от кафедры сидели 18 членов Нобелевского комитета.

Незадолго до начала лекции Башевис-Зингер предупредил их, что намерен начать ее на идиш. «Никто в этом старом, славном зале никогда еще не говорил на идиш, и, вероятнее всего, больше никогда и не заговорит», – пояснил он свое желание, и шведские академики лишь слегка приподняли брови, но ничуть не выказали своего удивления.

Когда отгремели приветственные аплодисменты, писатель оглядел зал и объявил, что сейчас он будет говорить на идиш – языке своего детства и своего народа. «Идиш – это язык, представляющий собой смесь средневекового немецкого и древнееврейского, а также вобравший в себя слова из языков многих народов, среди которых жили евреи», – пояснил он. Затем оперся обеими руками на кафедру и начал:

«Дер гройсе кибуд вас Шведише Академия… – Великая честь, дарованная мне Шведской Академией – это, одновременно, признание языка идиш, языка нашего изгнания. Языка без родины, без границ, языка, который никогда не поддерживался ни одной властью в мире. Идиш – это язык, в котором нет слов для обозначения видов оружия, боеприпасов, военных маневров; нет слов и терминов, которые необходимы для ведения войны. Это язык, который и неевреи, и ассимилированные евреи в равной степени презирали в своем сердце. Но все великие религии в итоге декларировали те самые нравственные и духовные идеалы, которые для тех, кто говорил в гетто на идиш, были просто нормами повседневной жизни. Это были люди Книги в самом полном смысле этого слова. Не было в их жизни большей радости, чем изучение Торы, Мишны и Гемары. Мораль Торы и тайны Каббалы в значительной степени определили все их взаимоотношения между собой. Нет, гетто отнюдь не было только убежищем для гонимого меньшинства – оно было еще и экспериментальным полем, где люди учились жить в мире друг с другом, где формировались основные принципы уважения к личности и гуманизма. В определенном смысле слова оно существует и сегодня, и не собирается умирать, несмотря на все жестокое отношение к нему окружающего мира…»

Здесь Башевис-Зингер сделал длинную паузу, после которой перешел на английский. В этом своем выступлении он подводил итоги своей жизни, вспоминал своего отца и брата, оказавших решающее влияние на формирование его личности и одновременно высказывал свои взгляды на роль писателя в обществе, на само устройство мироздания и предназначение в нем человека.

Пожалуй, ни до, ни после Зингера слово «Бог» не звучало в речах нобелевских лауреатов так часто, как оно звучало в его выступлении. И, пожалуй, ни один писатель ХХ века до Зингера не решался определить главную задачу литературы как возвращение человечеству веры в Бога, в провозглашенные Им ценности, а вместе с этим и веры в самого себя:

«Нельзя не видеть, что влияние религии, особенно вера в откровение, сегодня слабее, чем в любую другую эпоху истории человечества, – сказал Башевис-Зингер в этой своей речи. – Все больше детей растет без веры в Бога, без веры в воздаяние и наказание, в бессмертие души. Без веры в необходимость этических и моральных устоев. Разразилась Вторая мировая война, и все мрачные пророчества Освальда Шпенглера сбылись, стали нашей реальностью. Невероятный технический прогресс никак не может компенсировать то, что произошло с отдельной человеческой личностью: чувство одиночества, подавленности и страха перед новой войной, перед революциями, террором – это живет в каждом из нас. Наше поколение утратило не только веру в Божий промысел. Мы утратили веру в человека, в разумное устройство общества, в доброе отношение близких людей…

…Мне, сыну народа, на который обрушились самые страшные бедствия из тех, что смогло изобрести человеческое безумие, нельзя не думать о бедствиях человечества, о грядущей о судьбе… Я пришел к неверию, сомнению, к отрицанию Божественного откровения. Но никогда не соглашусь я с теми, кто считает, будто Вселенная – результат слепой эволюции, сочетание случайных физических и химических процессов. У меня достаточно жизненного опыта, чтобы видеть: много неверного, много штампов и схем в человеческом сознании… Путь для человека – употребить все силы, все свои знания на то, чтобы служить Богу – Тому, Который говорит с нами через дела Его, а не через слова, и язык Которого есть Космос. Не постыжусь признаться, что я принадлежу к тем, кто полагает, что литература способна открыть перед нами новые перспективы, новые горизонты – философские, религиозные, эстетические и даже социальные…»

Завершил Зингер свою лекцию возвращением к вопросам о судьбе идиша и еврейского народа и их роли в истории человечества:

«Несмотря на весь мой скептицизм, на постигавшие меня постоянно разочарования, я неизменно верю в одно: народы могут многому научиться у евреев. Да, у «тех самых евреев»: научиться склонности к размышлению, умению воспитывать детей, умению находить счастье там, где другие не увидят ничего, кроме нищеты и унижения.

Для меня язык идиш и те, кто говорит на нем, – одно целое. Еврейской душе присуще почитание Господа и уважение к нему, ожидание радости от жизни, мессианские чаяния, терпение и глубокое понимание человеческой натуры. А еще – спокойный, мягкий юмор, благодарность Богу за каждый прожитый день, за каждую крупицу успеха, за каждое проявление любви. Все, все это можно выразить на идиш. Еврейская ментальность не признает высокомерия. Евреи не считают, что успех должен прийти сам, и прийти непременно. Нет, менталитет наш таков – не надо ничего требовать от жизни, не надо командовать и распоряжаться: человек с грехом пополам, кое-как пробирается среди сил разрушения, понимая, что Господний план творения лишь в самом начале.

Некоторые считают, что идиш – мертвый язык. Но то же самое говорили про иврит две тысячи лет подряд. Его возрождение в наше время – настоящее чудо. Арамейский – безусловно, мертвый язык. Но он донес до нас свет «Зоара», на нем творили и наши мистики. Непреложный факт: наши классики, что писали на идиш – классики и современной ивритской литературы. Идиш еще не сказал своего последнего слова. Он таит в себе сокровища, доселе еще неведомые миру. Это – язык святых и мучеников за веру, мечтателей и каббалистов. Язык, полный юмора. Язык, который многое помнит – то, что человечество никогда не сможет забыть. Можно сказать еще: идиш – язык мудрости и смирения, способный выразить и страхи, и упования человечества».

Когда писатель закончил говорить, зал встал, грянули оглушительные аплодисменты, после которых пришло время вопросов и ответов.

– Почему же ни одна из ваших книг не увидела свет на идише – все они выходят на английском? – таков был первый вопрос.

– Мои книги впервые выходят в свет как раз на идише, – ответил Башевис-Зингер. – Другое дело, что они, к сожалению, почти никогда не выдерживают второго издания на этом языке. Издатель, выпускающий книги на идиш, считается успешным, если ему удается распродать тираж в 2000 экземпляров. Он знает, что если распродал такой тираж, то с ним произошло настоящее чудо, и он должен благодарить за него Бога. И потому он обычно не берет на себя риск допечатки этого тиража. Я надеюсь, что деньги, полученные мною в качестве Нобелевской премии, помогут увидеть свет моим произведениям на идиш.

Второй вопрос состоял в том, в чем Зингер видит различие между религиозными евреями Польши времен своего детства и юности и современными религиозными евреями Америки, и почему он пишет именно о канувшем в лету польском еврействе, а не о проблемах современных евреев США?

– Ну, безусловно, между ними есть большое сходство и, вместе с тем, большое различие, – ответил Зингер. – Вы, конечно, знаете, что с возрастом, по мере старения, воспоминания о нашем детстве и молодости, становятся все острее. Там, в Польше, хасид жил жизнью хасида и был хасидом 24 часа в сутки. В Америке он, конечно, тоже хасид, но одновременно и торговец, и адвокат, и бизнесмен. У него нет возможности быть хасидом все время. И все же хасидизм продолжает жить. Умирают люди, но не созданная ими культура. Даже Гитлер и Сталин не смогли уничтожить еврейскую культуру.

Вслед за этим один из лидеров еврейской общины Швеции задал вопрос о том, в чем, по мнению Зингера, заключается различие между «духом идиша и духом иврита»?

– Прежде всего, следует отметить, что есть две ветви иврита, – стал объяснять Башевис-Зингер. – Древний иврит, на котором написаны наши священные книги, и иврит современный. Когда я в 50-х годах посетил Израиль, мне стало любопытно, как на иврите обозначается «такси»? Я спросил об этом у своего друга. «Тебе повезло, что ты спрашиваешь об этом именно сегодня, – ответил он. – Только вчера родилось новое слово для этого понятия – «монит»… Идиш не столь древен, и вместе с тем не столь современен – в этом и заключается основная разница. В идише есть дух прошлого, но нет слов, с помощью которых можно объяснить устройство атомной бомбы. А иврит удивительно современен! Некоторые утверждают, что идиш – это больной, умирающий язык. Но умный человек понимает, что разница между больным языком и мертвым языком приблизительно такая же, как между больным человеком и мертвецом. У больного человека всегда есть шанс выздороветь…

– Господин Зингер, – начал следующий слушатель, – ваши книги переведены на 50 языков мира. Как вы думаете, не увеличится ли после получения вами Нобелевской премии число этих языков до 150? И еще один вопрос: в интервью шведскому телевидению вы сказали, что давно ищете печатную машинку с идишским шрифтом. Удалось ли вам ее найти?

– Прежде всего, мои книги переведены не на 50, а на 16 языков, – последовал ответ писателя. – Я сказал об этом во время одного из интервью, однако в текст публикации вкралась ошибка и вместо слова «шестнадцать» было напечатано «шестьдесят». До сих пор мне приходится извиняться за эту опечатку. Но может быть сейчас и в самом деле число языков, на которые переведут мои книги, достигнет 60. За свою жизнь мне часто доводилось наблюдать, как самая большая, нелепая ложь вдруг становилась правдой. Что касается пишущей машинки – уже много лет в мире не производят машинок с идишским шрифтом – только с ивритским. Я боюсь, что даже всей Нобелевской премии не хватит на то, чтобы приобрести две новые машинки с идишским шрифтом. Потому я и обращаюсь с телеэкрана к тем, у кого есть такая машинка, и она ему не нужна – может быть, он согласится подарить мне ее. Моей машинке исполнилось уже 43 года, и за это время она превратилась в строгого литературного критика. Каждый раз, когда я пишу что-то, что ее не устраивает, она начинает выделываться. У нее заедают буквы. Я отсылаю ее к мастеру, но тот уверяет, что с машинкой все в порядке и она отказывается у меня работать исключительно по принципиальным творческим соображениям.

В зале раздался громкий смех и снова грянули аплодисменты.

Последний вопрос выпало задавать высокому, стройному шведу, всем своим обликом вызывавшем воспоминания о викингах. Но, как ни странно, он задал «чисто еврейский вопрос» – что Исаак Башевис-Зингер думает о сделанном Мартином Бубером[54]54
  Мартин Бубер —


[Закрыть] переложении сказок и истории рабби Нахмана из Бреслава?

– Рабби Нахман из Бреслава был удивительным человеком и одним из величайших рассказчиков в мире, – ответил Зингер. – Профессор Мартин Бубер, открыв его для себя, решил творчески переработать истории рабби Нахмана. Но профессору Буберу не стоило этого делать, потому что крайне важно, чтобы истории рабби Нахмана из Бреслава остались именно в том виде, в каком он их сочинил. Знаете, однажды ко мне пришел молодой человек, который хотел, чтобы я прочитал написанную им книгу «Все пьесы Шекспира, улучшенные, расширенные и переработанные Нахумом Горовицем»…

Продолжить Зингер не сумел: казалось, стены зала вот-вот рухнут от грянувшего хохота.

– Боже упаси, я не хочу сравнивать профессора Бубера с тем самым Горовицем, – произнес Зингер, дождавшись, когда публика отсмеется. – Единственное, что я хочу сказать: рассказы, притчи и сказки рабби Нахмана из Бреслава так прекрасны потому, что именно он, а не кто-то другой рассказал нам их…

На этом встречу с лауреатом Нобелевской премии Исааком Башевисом-Зингером объявили законченной.

– Знаете, – признался потом писателю один из ее участников, – давно я уже не получал такого удовольствия. И еще одно я знаю точно: еще никогда в этом зале за всю его историю так искренне не смеялись…

* * *

На следующее утро, придя в киоск, чтобы купить свежий номер «Нью-Йорк Таймс», ее постоянные читатели не поверили своим глазам: на первой странице газеты вместо привычной латиницы были выведены витиеватые еврейские буквы – первые фразы Нобелевской лекции Башевиса-Зингера. А почти всю первую полосу газеты «Форвертс» занимал набранный гигантским шрифтом длинный заголовок передовицы Вебера – «Башевис-Зингер открыл свою Нобелевскую речь на идиш!!!»

Сам Башевис-Зингер в то субботнее утро вместе с четырьмя другими лауреатами-евреями был приглашен на утреннюю молитву в реформистскую синагогу Стокгольма. Нужно заметить, что это, с еврейской точки зрения, было довольно двусмысленное приглашение. И дело не только в том, что многие не только религиозные, но и светские евреи не признают реформистский иудаизм, считая его профанацией подлинной еврейской веры. Дело заключалось еще и в том, что само это приглашение означало, что все лауреаты должны были нарушить законы соблюдения субботнего покоя – ведь добираться до синагоги надо было на машине, а иудаизм категорически запрещает любые поездки в субботу. И, тем не менее, все лауреаты-евреи приняли этого приглашение, за исключением профессора Капицы – но тот, разумеется, отказался от него отнюдь не по религиозным соображениям.

Но если два профессора-еврея сделали это, так как давно уже оторвались от своих национальных корней и не имели никакого представления об иудаизме, то Башевис-Зингер, разумеется, не мог не знать о том, что разрешено и что запрещено еврею в субботу. И, несмотря на это, спокойно сел в «вольво» и отправился на ней вместе с сыном в синагогу – так Зингер еще раз продемонстрировал себе и всему еврейскому миру, что он не собирается исполнять «внешние», как он их называл, предписания иудаизма.

В синагоге всех лауреатов, само собой, ждал восторженный прием со стороны ее прихожан – гостей пригласили подняться к чтению Торы, и каждый раз, когда один лауреат Нобелевской премии сменял у священного свитка другого, синагога взрывалась аплодисментами. Зингера как коэна, потомка первосвященника Аарона, вызвали к Торе первым.

Вечером того же дня Башевис-Зингер был приглашен на банкет, устроенный в его честь лидерами еврейской общины. Оказавшись в кругу евреев, говоривших на идиш, писатель оживился, весь вечер пребывал в приподнятом настроении, много шутил и произносил тост за тостом. Большинство его спичей было посвящено прославлению идиша.

– Мне доводилось слышать, что английский считается самым богатым языком в мире, – сказал Зингер. – Но как измерить богатство того или иного языка? Если оно измеряется числом синонимов, соответствующих одному слову, то идиш – особенно, по словам, касающимся определенной сферы человеческой жизни, куда богаче. Скажем, сколько синонимов есть в английском языке у слова «нищий»? Ну, три, ну, пусть четыре… А на идиш в силу обстоятельств нашей жизни у этого слова есть десятки синонимов…

И под общий хохот собравшихся Зингер начал буквально сыпать идишскими словами, обозначающими бедность и нищету – их набралось больше двух десятков.

– Я уже не говорю о тех, словах, которые обозначают бедняка в своем переносном смысле, – продолжил Зингер. – Скажем, когда мы называем человека Ротшильдом, мы отнюдь не имеем в виду, что он – банкир. А сколько у нас есть пословиц и поговорок про бедность?! Да по их количеству с нами опять не сравнится ни один народ! Но пойдем дальше. Как по-английски сказать «сумасшедший»? Опять мы имеем ряд всего из трех-четырех слов. Добавим к ним медицинские термины – и получим пять-шесть. А на нашем идише… – и Зингер снова выстрелил в собравшихся целым букетом слов.

– Так что, – закончил Зингер, как вы видите, когда речь заходит о бедности и безумии, наш еврейский язык оказывается и в самом деле самым богатым в мире! И потому нет ничего страшного, что в нем нет таких слов, как «автобус» или «метро». Ведь ни один язык в мире не сравнится с ним по богатству и выразительности, когда нужно рассказать о тончайших оттенках человеческих чувств! Кстати, а знаете ли вы, как произносят слово «сумасшедший» почти все американцы? Очень просто: ме-шу-га!

* * *

Ну, а затем настало воскресенье – день вручения Нобелевской премии. Утром в номер Зингера пришла Рут Якоби, чтобы напомнить ему, что он должен педантично следовать всем правилам церемонии и ни на «йоту» от них не уклоняться.

Но одно это требование вывело Башевиса-Зингера из себя – он заявил, что никогда в жизни не следовал каким-либо правилам, не подчинялся чьим-либо указаниям и тем более не собирается это делать ради какой-то паршивой Нобелевской премии. Лишь когда Рут разрыдалась и сказала, что если ее «подопечный» во время церемонии ошибется, то ее уволят из МИДа, Зингер сменил гнев на милость и согласился вместе с молодой женщиной изучить распорядок церемонии, а затем отправился вместе с ней на ее генеральную репетицию в главный концертный зал Стокгольма.

Когда он вернулся с репетиции, времени на отдых не оставалось – церемония вручения Нобелевской премии начиналась ровно в 16.30.

К этому времени главный концертный зал Стокгольма уже был полон народу. Над сценой зала нависал огромный герб Швеции, под которым отсвечивали золотые цифры «1978». Среди одетых во фраки мужчин и щеголявших в вечерних туалетах дам особенно выделились шведские генералы, никогда не участвовавшие в сражениях, но, тем не менее, почему-то обвешанные с ног до головы всевозможными медалями и орденами. Большинство из присутствующих откровенно скучало – все они уже не раз были свидетелями церемонии вручения Нобелевской премии, знали, что она расписана до мелочей, и явились сюда скорее по обязанности, чем из любопытства.

Наконец, герольды протрубили в серебряные трубы, и король с королевой, а вслед за ними и другие члены королевской семьи стали подниматься на сцену, а за ними медленно, степенно двинулись и лауреаты Нобелевской премии этого года. Башевис-Зингер шел последним, и на его лице застыло какое-то странное, отсутствующее выражение – казалось, он обдумывает свой новый рассказ и все происходящее вокруг его совершенно не касается. Когда все участники церемонии оказались на сцене, председатель Нобелевского фонда профессор Сон Бернжистром объявил церемонию открытой и пригласил членов Нобелевского комитета огласить достижения лауреатов, за которые они были удостоены столь высокой награды.

Каждого лауреата, согласно заведенной традиции, представлял один из членов Нобелевского комитета – как правило, профессор, специализирующийся в той области, за которую «его» лауреат и получил премию. О достижениях Башевиса-Зингера было поручено доложить профессору литературоведения Ларсу Джеленстону.

«Многие образы писателя, – отметил профессор Джеленстон, – уже вошли в пантеон вечных образов мировой литературы….»

Когда потом Башевиса-Зингера спросили, что он чувствовал в те мгновения, писатель ответил, что ему в какой-то момент показалось, что миллионы погибших в Катастрофе говоривших на идиш евреев стоят за его спиной, и он вдруг начинает растворяться среди них, ощущая себя лишь крохотной клеточкой огромного еврейского народа, и это не ему, а всей культуре европейского еврейства воздаются такие почести. Но в следующее мгновение его сердце вдруг сжалось от боли – для полноты счастья ему не хватало, чтобы рядом с ним, на этой сцене, стоял его брат Исраэль-Иешуа Зингер.

После вручения дипломов и памятных медалей лауреатов, согласно правилам церемонии, ее участники направились в старую ратушу Стокгольма на банкет в честь лауреатов, в котором принимало участие 1200 человек. Лауреаты Нобелевской премии шли в этой процессии за королевской четой, под руку с кем-то из членов королевской фамилии. Профессору Капице досталось вести под руку вдовствующую королеву-мать, а вот Башевису-Зингеру волею судьбы в качестве спутницы была назначена юная сестра короля принцесса Кристина.

Обычно марш лауреатов из концертного зала в ратушу проходит в чопорном молчании, однако тогда, в 1978 году, и эта традиция была нарушена – неожиданно тишину прервал громкий, заливистый смех принцессы. Девушка попыталась вернуть себе обычное выражение лица, но через мгновение начинала снова почти неприлично хохотать – видимо, смеясь над какой-то шуткой, отпущенной Зингером по поводу этого чинного шествия.

– Что ты ей такого сказал, что она просто умирала от смеха? – спросил потом отца Исраэль Замир.

– Гм… А с каких это пор ты стал вмешиваться в мои отношения с женщинами?! – ответил Башевис-Зингер.

Во время банкета в ратуше каждый лауреат должен был выступить с трехминутным спичем – разумеется, тоже очень чопорным и серьезным. Однако Зингер вновь не пожелал следовать установленным традициям – его спич трудно было назвать официальным.

«Время от времени меня спрашивают, почему я пишу на умирающем языке, – сказал он. – Но ведь я люблю писать о призраках, а на каком же языке лучше всего писать о них, как не на умирающем? Чем больше агонизирует язык, тем более живым он становится для мертвецов и призраков. Призраки любят идиш, и, насколько мне известно, все они, как один, умеют говорить на этом языке. Кроме того, что я верю в демонов и призраков, я еще верю и воскрешение мертвых. И я уверен, что когда придет этот день, и миллионы евреев, говоривших на идиш, встанут из своих могил, одним из первых вопросов, который они зададут, будет: «А есть что-нибудь новенькое почитать на идиш?!»…»