Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Все присутствующие в зале заулыбались, хотя, думается, Башевис-Зингер был в тот момент серьезен, как никогда.

И уже после окончания этого банкета крайне узкий круг гостей пригласили в бальный зал на аудиенцию с королем. Каждый из лауреатов мог выбрать лишь немногих из своих друзей, которые сопровождали бы его на эту беседу с монархом, и Башевис-Зингер пожелал, чтобы рядом с ним в эти минуты находился его сын Исраэль Замир. Вот как Замир вспоминает о встрече Башевиса-Зингера с королем Швеции Густавом XVI:

«Подошла наша очередь. Отец сделал шаг, и я вслед за ним. Возникла неприличная пауза.

В самом деле, о чем говорят с королем? Но и король тоже выглядел смущенным. Что королю до литературы на идише?! Отец пришел в себя первым.

Отец: «Ваше величество, я счастлив находиться здесь…»

Король: «Ну да, конечно…»

Отец: «Трудно поверить, что я все это вижу собственными глазами…»

Король: «Ну да, конечно…»

В этот момент секретарь, стоящий позади короля и шепотом представляющий ему присутствующих, а также подсказывающий нужные вопросы, напомнил монарху обо мне.

Король: «Я слышал, что вы и ваш сын не встречались друг с другом двадцать лет. Ну, это очень интересно…»

Отец: «О да, но это было давно…»

Король: «Мне рассказали, что вы оба написали новеллы об этой встрече…»

Я: «Вышла книга «Ключ», и там эти два рассказа встречаются друг с другом…»

Отец: «Я снова не дал сыну рассказать историю вместо меня…»

Король: «Ну да, конечно…» – и снова молчание.

Нам намекнули, что время аудиенции закончилось, и мы перешли в комнату для гостей».

Сразу после этого Башевис-Зингер заявил, что очень устал и хочет вернуться в гостиницу.

– Как, вы не останетесь на бал? Не хотите потанцевать и пообщаться с гостями?! – с явным разочарованием в голосе спросила Рут Якоби.

– Я хочу уехать отсюда! – отрезал Башевис-Зингер.

Оказавшись в машине, он резким движением сорвал с себя «бабочку», бросил ее на сидение и расстегнул рубашку.

Праздник кончился.

Ему не терпелось вернуться к работе.

Глава 6
Закат

По возвращении в Нью-Йорк Башевис-Зингер очень быстро понял, что Нобелевская премия не стоила той цены, которую ему пришлось за нее заплатить.

Не успевал он появиться на улице, как многие прохожие мгновенно узнавали его по газетным фотографиям и просили автограф. Когда он подошел к лавочке, где обычно покупал семечки и булочки для того, чтоб покормить голубей в Сентрал– парке, хозяин магазинчика наотрез отказался принять у него деньги, но зато попросил поставить автограф на книге, которую он предусмотрительно купил еще во время пребывания Зингера в Стокгольме. Зингер расписался на обложке книги и стал настаивать, чтобы лавочник принял деньги, но все было тщетно.

В парке прохожие то и дело показывали на него пальцами и многие опять-таки подходили, чтобы попросить автограф.

Спустя несколько дней Зингеру стало ясно, что от кормления голубей, доставлявшего ему столько удовольствия, придется отказаться. Но каждый выход на улицу, каждый поход в кафе все равно превращался для него в ад. Он устал от бесконечных поздравлений, похлопываний по плечу, которые себе позволяли совершенно незнакомые ему люди, просьб об автографах. Кроме того, ему досаждали папарацци, уже с утра дежурившие у его дома, чтобы запечатлеть лауреата Нобелевской премии и продать в газету или журнал снимок «Исаак Башевис-Зингер с женой на прогулке по Бродвею» или «Исаак Башевис-Зингер размышляет о вечности за чашкой кофе в кафе». Некоторые из них умудрялись отснять целые фоторепортажи об одном дне жизни писателя.

Вдобавок ко всему в кафе или на улице к нему подходили какие-то люди, представлявшиеся журналистами, обменивались с ним двумя-тремя фразами, а затем в газетах и журналах выходили пространные интервью, которых он никогда не давал.

Самое же худшее заключалось в том, что он не знал покоя и дома.

Номер домашнего телефона писателя можно было без особого труда получить в справочной, и в течение нескольких месяцев после получения Нобелевской премии к Зингерам непрестанно звонили не только друзья и знакомые, но и друзья друзей и знакомые знакомых, те, с кем он пару раз перемолвился в кафе, да и просто посторонние люди.

Все они не только поздравляли его с получением Нобелевской премии, но и приглашали на обед, так как в Америке (как, впрочем, и во всем мире) считается необычайно престижным собрать друзей и сослуживцев на ланч с участием нобелевского лауреата. Эти звонки продолжались и после того, как писатель «засекретил» свой номер телефона, и он уже не фигурировал ни в телефонной книге, ни в данных справочной службы.

Однако в обрушившейся на Зингера славе было, несомненно, и немало приятных моментов, не только пополнявших и без того его весьма солидный банковский счет, но и в немалой степени тешивших его самолюбие.

Башевис-Зингер любил рассказывать, как вскоре после получения Нобелевской премии его пригласили читать лекцию в военную академию в Вест-Пойнте. Здесь в честь него был выстроен почетный караул и проведен специальный парад курсантов – таким образом начальство Академии решило отдать должное человеку, «внесшему свой вклад в прославление Америки».

Когда глава Академии в чине генерал-лейтенанта сообщил писателю, что ему предстоит пройти вместе с ним мимо почетного караула, Зингер спросил, должен ли он отдать честь перед строем.

– А вы когда-нибудь служили в армии? – поинтересовался генерал-лейтенант.

– Признаюсь, в свое время я намеренно довел себя до дистрофии, чтобы избежать этого удовольствия, – ответил Зингер.

– Ну, тогда, думаю, отдавать честь вам не стоит, – ответил генерал.

Самое любопытное, что та лекция в Вест-Пойнте, начавшись с гробового молчания собранных в зале курсантов, прошла в итоге с огромным успехом. Оглядев присутствующих и поняв, что вряд ли кто-нибудь из них читал его книги, Зингер начал говорить… о любви и о сексе и о том, что ему лично, как и его героям, никогда не хватало одной женщины. Эта тема вызвала живой интерес у всех присутствующих. Многие поспешили согласиться с писателем в том, что уже сразу после женитьбы любой мужчина мечтает о любовнице, а дальше разговор потек сам собой.

Среди тех вопросов, которые были заданы Башевису-Зингеру, был и вопрос о его отношении к Израилю и к его «оккупационной политике».

– Я люблю Израиль, много раз бывал там и могу заверить вас, что меньше всего израильтяне хотят воевать, – ответил Зингер. – Когда же речь заходит о так называемой «израильской агрессии», то я вспоминаю, как в годы моей жизни в Польше поляки постоянно советовали евреям «убираться в свою Палестину». Теперь же, когда евреи «убрались в Палестину» и создали там свое государство, им советуют убираться из Палестины. Когда же они осмеливаются защищаться от тех, кто желает их уничтожить, их обвиняют в агрессии. Так куда же, по-вашему, должны убраться евреи?!

Приглашения на подобные лекции или литературные чтения, которые сам писатель называл «словесными концертами», следовали одно за другим, причем обычно за каждую из них Зингер получал по 2000 долларов, а такие деньги, любил говорить он, на улице не валяются. При этом – и лекция в Вест-Пойнте была лишь одним из многих тому подтверждением – великий писатель с легкостью устанавливал контакт с любой аудиторией. Однако больше всего его, разумеется, привлекали встречи, устраиваемые в самых разных частях США в еврейских клубах или загородных гостиницах, в которых пожилые евреи любили пережидать летнюю жару. Оказавшись среди своих читателей, Зингер наслаждался и оказываемым ему вниманием, и возможностью поговорить на идише и вспомнить годы своей молодости. Большинство задаваемых ему вопросов повторялись от встречи к встрече, и потому у Зингера давно уже были заготовлены стандартные и вместе с тем тщательно отшлифованные ответы на них.

Не упускал он возможности и подшутить над устроителями таких лекций или теми, кто отвечал за их проведение. Так, перед одной из них молодой человек, которому было поручено сопровождать Башевиса-Зингера, высказал опасение, что пожилой писатель может растеряться перед незнакомой аудиторией, и спросил, существует ли у него вопрос, на который тому особенно нравится отвечать.

– Я задам вам этот вопрос, и таким образом мы выиграем время, – объяснил этот юноша.

– Спросите меня о том, в чем я вижу сходство своего творчества с творчеством Марка Шагала, – посоветовал ему Зингер.

Когда пришло время задавать вопросы, молодой человек поспешил подняться со своего места и спросил, существует ли некое глубинное сходство между книгами Зингера и полотнами Шагала?

– Это – самый идиотский вопрос, который мне доводилось слышать, – ответил писатель.

Среди тех почестей, которые Америка воздала Башевису-Зингеру за присуждение ему Нобелевской премии, была и специальная медаль муниципалитета Нью-Йорка, а также появление в Майами-Бич улицы, носящей его имя.

Участились в эти годы и поездки писателя в Европу и в страны Латинской Америки, куда он также выезжал на лекции или литературные вечера, устраиваемые в его честь.

Одновременно по Америке волнами расходились слухи о его победах над женщинами, и в 1985 году журнал «Мак-Кулс» включил его в десятку самых сексуальных мужчин Америки.

И все это время, вплоть до конца 80-х годов, когда болезни начали сжимать вокруг него смертельное кольцо, Башевис-Зингер продолжал писать в своем обычном, поистине титаническом режиме.

Один за другим на страницах все того же «Форвертса» и ряда американских журналов появлялись его новые рассказы, сказки и истории для детей, очередные главы его последнего романа «Мешуга», завершающей автобиографическую трилогию повести «Заблудившийся в Америке» и другие произведения.

В театрах Европы и в израильской «Габиме» с огромным успехом шла его пьеса «Тойбеле и ее демон»; в свет выходили все новые и новые сборники рассказов, в которые наряду с хорошо знакомыми и любимыми читателями всенепременно включались и новые произведения.

Главный режиссер израильского театра «Идишпиль» Шмуэль Ацмон вспоминает, как в середине 80-х, когда он с театром впервые приехал на гастроли в Америку, то немедленно позвонил Зингеру и пригласил его на спектакль.

– А что за спектакль? – поинтересовался Зингер.

– Пьеса по произведениям Шолом-Алейхема, – ответил Ацмон.

– К сожалению, я не смогу прийти, – ответил Зингер. – Понимаете, у меня осталось не так уж много времени, а мне нужно очень многое успеть. Думаю, Шолом-Алейхем меня простит, но вот Тот, Кто ждет, чтобы я сделал всю порученную Им мне работу, может и рассердиться…

В эти годы в рассказах Башевиса-Зингера, наряду с традиционными мистическими мотивами и историями из жизни польского местечка, появляются и навеянные жизнью в Майами рассказы о жизни стареющих еврейских эмигрантов – ровесниках самого писателя: «Гостиница», «Сэм Палка и Давид Вишковер» и др. Подлинным шедевром этого периода стал рассказ «Последняя любовь» – о встретившихся на закате дней Гарри Бендинере и Этель Брокелес. Этель испугалась пришедшего к ней неожиданно чувства, так и не решилась изменить покойному мужу и покончила в итоге жизнь самоубийством. И, тем не менее, так же как и в рассказе «Гостиница», Зингер утверждает в «Последней любви» мысль о том, что жизнь не кончается до последнего вздоха и сам трагический конец Этель Брокелес подсказывает 82-летнему Бендинеру новый стимул для продолжения жизни:

«Сидя в пластиковом шезлонге, он думал о другой Сильвии – дочери Этели, – поселившейся в палатке в Британской Колумбии. Почему она забралась так далеко? Может быть, из-за смерти отца? Или из-за невыносимых отношений с матерью?..

…Сумасшедшая мысль пришла в голову старику: полететь в Британскую Колумбию, разыскать девушку, приласкать ее, заменить ей отца и, может быть, вместе с ней понять, зачем человек рождается и почему умирает».

«Последняя любовь» как бы венчает множество других рассказов о любви Башевиса-Зингера, в которых он пытался проникнуть в иррациональную природу этого чувства и которые принесли ему заслуженную славу великого мастера любовной новеллы – «Борода», «Он и она», «Ее сын», «Рукопись», «Одержимость» и др.

И достаточно перечитать эти рассказы, чтобы понять, насколько нелепы заявления Инны Градэ о том, что Башевис-Зингер пытался «затащить иудаизм и еврейскую литературу обратно в Моав», то есть в культ животной, сжигающей человека похоти. Да, во всех этих рассказах немало так называемых «физиологических подробностей», но все они служат только для того, чтобы показать, что подлинная любовь далеко не всегда связана с физиологией, а порой и не связана с ней вовсе – герои рассказов «Он и она» и «Последняя любовь», по сути дела, лишены возможности вступать в нормальные отношения с женщинами; герои «Бороды» и «Одержимости» испытывают страсть к женщинам, которые для других мужчин выглядят откровенно отталкивающе и т. д.

Есть у Башевиса-Зингера, безусловно, и рассказы, рисующие аномальную любовь – например, он первый в еврейской литературе в рассказе «Цейтл и Рикл» затронул тему лесбийской любви. Однако сама эта тема интересовала его в том же контексте, что и в рассказах «Страсти» или «Модница» – каким образом та или иная страсть овладевает душой человека и в какие бездны она может увлечь его, если он не сможет преодолеть ее. «Все может стать страстью, даже вера в Бога», – так звучит заключительная фраза рассказа «Страсти», напоминая о том, что подлинный монотеизм тем и отличается от язычества, что исповедующий его человек умеет обуздывать самые темные начала своей души.

Последним романом писателя, над которым он работал до последних дней своей сознательной жизни, стал роман «Тени над Гудзоном». В нем Башевис-Зингер вновь возвращался к теме Катастрофы, к тому неизбывному чувству вины, которое испытывают выжившие в катастрофе евреи перед своими погибшими соплеменниками. Роман этот, увы, так и остался незаконченным, однако дошедшие до нас его страницы ясно свидетельствуют, что и после 80 лет Башевис-Зингер ничуть не утратил ни писательского мастерства, ни силы воображения.

* * *

В 1979 году президент Израиля Ицхак Навон обратился к Исраэлю Замиру с просьбой помочь организовать официальный приезд Башевиса-Зингера в Израиль. Замир передал отцу свой разговор с президентом, и тот немедленно ответил согласием.

Информация о готовящемся приезде в страну великого писателя была опубликована во всех израильских газетах. Вскоре выяснилось, что в качестве своего гостя его хотят видеть бесчисленное множество различных общественных и не только общественных организаций: кафедра изучения идиша в еврейском университете в Иерусалиме, мемориальный музей Холокоста «Яд ва-Шем», Союз идишских писателей, Объединение выходцев из Варшавы, Объединение выходцев из Люблина, Билгорайское землячество и т. д. Это – не считая президента страны, депутатов кнессета, журналистов, театральных деятелей и т. д.

В связи с огромным числом желающих устроить прием в честь Башевиса-Зингера, прослушать его лекцию или просто встречу с поклонниками был создан специальный Организационный комитет, которому было поручено разработать программу визита Башевиса-Зингера в страну. Однако очень скоро между членами комитета вспыхнули конфликты. Несколько организаций, в том числе Билгорайское землячество, заявили о том, что отказываются принимать участие в его работе. Вслед за этим они направили письма к Башевису-Зингеру, в которых призывали его бойкотировать приглашение комитета и прибыть в страну в качестве их персонального гостя.

Когда же Исраэль Замир переслал отцу составленный Комитетом черновой вариант программы его визита, Зингер пришел в ужас.

– Они там что, совсем с ума посходили?! – спросил он сына по телефону. – Кто-нибудь подумал о том, что мне бывает нужно время от времени хотя бы поссать?! А ведь я бы еще хотел выкроить пару дней и для своих личных встреч с друзьями!

Однако в настоящую ярость Зингер пришел, когда узнал, что в ходе запланированного Комитетом официального приема в кнессете ему придется встретиться с премьер-министром Менахемом Бегином.

– Данный пункт должен быть исключен из программы, – категорически заявил он. – Я не намерен встречаться и пожимать руку этому господину после всего того, что он наговорил мне в Нью-Йорке.

Замир передал эту просьбу (на самом деле, требование) отца Ицхаку Навону. Но тот сказал, что об отмене этого пункта плана не может быть и речи.

– Что ж! – сказал Башевис-Зингер, узнав об ответе президента. – Значит, мой приезд в Израиль отменяется. Я не появлюсь там до тех пор, пока у власти в этой стране стоит человек, презрительно относящийся к идишу. Можешь так и передать господину Навону.

Теперь настала очередь приходить в ярость Ицхаку Навону.

– Да как он вообще смеет?! Что он себе позволяет?! – бушевал Навон в своем президентском дворце. – Его поведение – это проявление крайнего неуважения к еврейскому государству!

Однако все попытки убедить Башевиса-Зингера изменить это свое решение, в том числе и то давление, которое, по просьбе Навона, стали оказывать на него лидеры еврейских организаций США, остались безуспешными. Исаак Башевис-Зингер не изменил своего решения и больше уже до конца жизни так ни разу и не побывал в Израиле.

В то же время вплоть до своей болезни он продолжал активно участвовать в работе Общества друзей Израиля, следил за всем происходящим в этой стране, не раз тепло отзывался о еврейском государстве и защищал его политику на лекциях и в ходе различных интервью.

В книге «Мой отец Башевис-Зингер» Исраэль Замир вспоминает, как летом 1982 года, в первые дни Ливанской войны[55]55
  Ливанская война – военная операция против баз террористов в Южном Ливане. Начатая Израилем в ночь с 5 на 6 июня 1982 г. как военная операция «Мир Галилее», повлекла за собой длительное стратегическое присутствие израильских сил (формально – до июня 1985 г.) в Ливане.


[Закрыть] журналистская судьба свела его с Менахемом Бегиным.

– Господин Замир, ваш отец все еще сердится на меня? – спросил его премьер-министр. – Передайте ему, что он напрасно принял мои тогдашние слова так близко к сердцу и придал им столь большое значение. Хотя я и сейчас считаю, что был прав. Идиш свое отжил, и еврейский народ вершит сейчас свою судьбу здесь, на земле предков, говоря на иврите, а не на жалком языке нашего изгнания. Как жаль, что ваш отец так и не захотел этого понять!

Как жаль, что выдающийся политик Менахем Бегин так и не захотел понять, за что же именно на него обиделся выдающийся писатель Исаак Башевис-Зингер!

* * *

Начало 80-х годов прошли для Башевиса-Зингера под знаком скандала с Барбарой Стрейзанд. Известная актриса и певица купила у писателя право на экранизацию его мюзикла «Йентл-иешиботник», предложив за него такую сумму, что Зингер не смог отказаться. Однако когда Зингер принес Стрейзанд свой вариант сценария фильма, та категорически отвергла его и заявила, что будет писать все сама.

Зингер попробовал было возразить, но Стрейзанд была неумолима, а договор есть договор. Наняв в качестве консультантов двух раввинов, Барбара Стрейзанд, засучив рукава, принялась за работу. Просмотрев фильм, Башевис-Зингер пришел в ужас.

– Если этой даме захотелось попеть, то пусть бы себе и пела, но при чем здесь мой «Йентл»?! – восклицал Башевис-Зингер, отвечая на вопросы журналистов о том, что он думает об этом фильме. И тут же пояснял свою мысль:

– Слишком много музыки, слишком много эротики и слишком мало Торы!

Вновь и вновь Зингер объяснял, что создатели и актеры этого фильма извратили главную мысль этого его произведения, не поняв, что его коллизия заключается не в том смятении, которое испытывает Авигдор, влюбившийся в Йентл, но, считающий при этом, что она – мужчина, пугающийся противоестественности этой своей страсти. Нет, как уже было сказано, суть положенного в основу «Йентла» конфликта, с точки зрения самого автора повести, состояла в том, что страсть девушки к познанию Торы, к еврейской учености оказывается даже выше любви и становится серьезным препятствием на пути к ее обычному житейскому счастью.

– Эта дама так и не поняла, что Йентл покидает дом отнюдь не в поисках счастья и совсем не потому, что она – прирожденная феминистка или лесбиянка. Стрейзанд попросту извратила мою идею, втоптала ее в грязь! А финал?! Как она смела отправить Йентл в Америку?! Это все равно, что снять фильм по «Преступлению и наказанию», но в финале вместо того, чтобы сослать Раскольникова в Сибирь, сделать его брокером на нью-йоркской бирже! – негодовал Башевис-Зингер.

Он так часто и так едко отзывался за спиной Барбары Стрейзанд об ее работе в этом фильме, да и обо всех снявшихся в нем актерах, что это окончательно укрепило американскую богему во мнении, что Башевис-Зингер является стариком со столь дурным характером и злым языком, что с ним лучше не связываться.

* * *

В 1986 году, вскоре после объявленной Михаилом Горбачевым «перестройки», в Нью-Йорк прибыла Елена Боннэр – жена опального советского академика Андрея Сахарова.

К тому времени рассказы Башевиса-Зингера ходили в самиздате по рукам советских евреев, и Елена Боннэр, прочитав их, стала страстной поклонницей его творчества. Так что не удивительно, что, оказавшись в Нью-Йорке, она раздобыла телефон любимого писателя и попросила его о встрече. Башевис-Зингер ответил согласием мгновенно – с середины 80-х годов он пристально следил за происходившим в Советском Союзе, и имя академика Сахарова было ему, разумеется, хорошо знакомо. Кроме того, его крайне интересовали затеянные Горбачевым реформы, ему хотелось получить сведения о них не из газет, а из первых рук, и в этом смысле трудно было придумать лучшего собеседника, чем Елена Боннэр, много лет вместе с мужем боровшаяся против тоталитарного коммунистического режима.

Когда же Елена Боннэр рассказала Башевису-Зингеру, что не только прочла в американской прессе массу посвященных ему статей, но и, вырезав из журнала «Таймс» его фотографию, повесила ее на стену в своей комнате, Зингер окончательно растрогался. Он привык к комплиментам со стороны восторженных поклонниц, но ни одна из них никогда не вешала на стену его портретов!

– Прежде всего, я хочу сказать, что я солидарен с борьбой вашего мужа, так как, по-видимому, мы с ним одинаково относимся к коммунистической идеологии и советскому режиму, – сказал Зингер Елене Боннэр, усаживая гостью в кресло. – Мне очень хочется верить, что этот визит в США не обернется для вас по возвращении неприятными последствиями. Мы будем молиться за вас…

– Господин Зингер, – подхватила разговор Елена Боннэр, – если уж вы сами заговорили о Боге, то позвольте вас спросить: вы – религиозный человек?

– Да, я, безусловно, религиозный человек, хотя и не исполняю предписанных нам Богом заповедей, – ответил Башевис-Зингер. – Я считаю, что сама действительность не позволяет нам отрицать существование Бога, и то, что Он постоянно говорит с нами, пристально следит за всем происходящим на Земле и вмешивается в него. Кстати, именно потому, что я верю в Него, я и являюсь вегетарианцем. Убежден, что заповедь «Не убий!» относится не только к человеку, но и ко всему живому. Так же, как у нас нет права лишить жизни человека, мы не имеем права лишать ее и петуха.

– Мы с мужем читали об этом, – улыбнулась Боннэр. – Я даже так прониклась этой вашей идеей, что решила ввести в доме вегетарианскую кухню. Но Андрей сразу понял, кто именно на меня так повлиял, и спросил, не хочу ли я превратить его в Башевиса-Зингера?

– Ваш муж – великий и очень мужественный человек, – заметил на это Зингер. – И он тоже по-своему глубоко верующий человек. Именно в силе его веры и кроется разгадка его мужества. Можно ведь верить не только в Бога, но и в гуманизм или во что-то другое. Хотя, признаюсь, вера в так называемые гуманистические идеи меня давно уже разочаровала. Многие самые кровавые преступления в истории творились именно под лозунгом верности гуманизму. Вы тоже очень мужественная женщина, настоящая «эшет хейл», если говорить нашими, еврейскими понятиями. Вы и ваш муж – люди действия, а я всего лишь человек слова. Но действие во все времена было важнее любых слов.

– Позвольте с вами не согласиться, – ответила комплиментом на комплимент Боннэр. – Иногда слово не менее важно, чем дело. К тому же, мы никогда не знаем, что чему предшествует – дело слову, или, наоборот, слово делу. Порой слово и есть дело. И все же меня очень интересует именно ваш взгляд на религиозные вопросы. Вы и в самом деле верите в переселение душ?

– О, безусловно! – последовал ответ Зингера. – Душа спускается на землю вновь и вновь, вселяясь в самые разные тела. Иногда, к примеру, мне кажется, что в прошлой жизни я был раввином в каком-то еврейском местечке, и многие мои знания Торы, Мишны, Гемары – именно оттуда. Порой в моей голове возникают целые отрывки из Талмуда, и я не могу наверняка сказать, читал ли я их в этой или в той, прошлой жизни.

– Но если вы настолько религиозны в душе, почему вы не соблюдаете религиозные заповеди? Как это вообще возможно для еврея – верить в Бога и не соблюдать Его предписания?! – озадачено спросила Боннэр.

– О, у него возможно абсолютно все! – с улыбкой заметила Эльма, следившая за этим разговором.

– Я действительно не исполняю Его заповеди, но как только я оказываюсь в беде, я молюсь Ему, – заметил Башевис-Зингер. – А так как в беде я оказывался в своей жизни достаточно часто, то и молиться мне приходится почти постоянно. Это не молитва из молитвенника, это слова, которые идут от сердца. Я разговариваю с Ним и чувствую, что Он мне всегда отвечает. Мы общаемся. Иногда бывает так, что я застреваю с каким-то своим рассказом, не знаю, как его продолжить, что делать с моими героями. Тогда я тоже обращаюсь к Богу, и Он подсказывает мне, что и как я должен писать. Порой я буквально чувствую, как Он движет моей рукой. Так что в определенном смысле слова Он – мой соавтор и самый взыскательный критик и читатель.

На прощание Башевис-Зингер попросил Елену Боннэр передать его самые теплые пожелания академику Сахарову и сказал, что хотел бы увидеться с ним, если тот когда-нибудь приедет в Нью-Йорк.

– Если мы когда-нибудь и в самом деле приедем в Нью-Йорк, то обязательно придем к вам в гости! – пообещала Боннэр.

К сожалению, эта встреча так и не состоялась, но Башевис-Зингер продолжал жадно наблюдать за разворачивающимися в СССР событиями, и, узнав о том, что его сын с невесткой побывали в служебной командировке в Западной Украине, долго расспрашивал Исраэля Замира о его впечатлениях. Прежде всего, Зингера интересовал вопрос, остались ли там евреи и, если остались, то как они живут, насколько связаны с еврейской традицией.

Когда Исраэль Замир рассказал отцу, что в бывшей большой синагоге в Бродах устроен склад стройматериалов, и что дело не только в советском антисемитизме, но и вообще в отношении Советской власти к религии, так как под такие же склады отданы многие церкви, Зингер заметил:

– Это говорит только об одном – что этот режим обречен. Какие бы усилия ни предпринимал Горбачев, рано или поздно эта система рухнет, так как люди не могут бесконечно долго жить без веры. Когда же они начнут возвращаться к вере в Бога, Советской власти придет конец.

* * *

В 1988 году у Исаака Башевиса-Зингера неожиданно появились тяжелые боли в области живота и сердца.

Осмотрев его, врачи констатировали серьезные проблемы с поджелудочной железой, сердцем, почками, легкими, но на вопрос Эльмы, что делать, только развели руками. «Ничего не поделаешь – это старость, и не удивительно, что различные системы организма начали давать сбои», – объяснили они.

Зингеру прописали множество таблеток и, чтобы он мог постоянно следить за своим состоянием, посоветовали приобрести наручный прибор, постоянно измеряющий частоту пульса и давление.

Однако лекарства помогали мало. Боли в области печени и селезенки непрестанно усиливались, мешали нормально спать, и – что самое главное – не позволяли ему работать. Зингер метался по комнате в надежде, что это хоть как-то успокоит боль, но все было тщетно, и тогда он впадал в ярость, начинал кричать на ухаживавших за ним Эльму и Двору Менаше-Телушкину, чего раньше никогда себе не позволял.

Вскоре вдобавок к этим болям у него возникли трудности с дыханием, и в квартире Зингеров появился кислородный баллон.

Писатель на глазах слабел, у него стали дрожать руки и ноги. Теперь он все реже выходил из дому, а если все-таки и выходил, то передвигался по улице медленными старческими шажками, с трудом добираясь до расположенного неподалеку от его дома, на Бродвее, «Американ ресторанс», где у Зингеров был постоянный столик.

К счастью или к сожалению, к этому времени нью-йоркцы уже забыли о том, что на Манхеттене живет один из лауреатов Нобелевской премии и как он выглядит, и потому на худого, лысого старика обращали внимание разве что разгневанные водители, громко выражавшие свое возмущение тем, как медленно он переходит дорогу.

Прибывший в Америку в 1989 году Исраэль Замир застал отца неузнаваемо изменившимся – похудевшим, ослабевшим, но все еще находящимся, как принято говорить в таких случаях, в здравом уме и трезвой памяти. В качестве подарка Замир привез отцу только что вышедшую в Израиле в его переводе на иврит повесть «Раскаявшийся».

– Почему нельзя было напечатать текст более крупным шрифтом, чтобы книжка была потолще?! Она выглядит, как ученическая тетрадка, – недовольно пробурчал писатель, беря в руки и пролистывая пахнущее свежей типографской краской издание.

Но уже через минуту он с негодованием отшвырнул книгу в сторону.

– Неужели трудно было сделать нормальную корректуру?! Я только открыл текст – и сразу же нашел опечатку!

– Не может быть! – ответил Замир. – У книги был замечательный корректор. Да я и сам несколько раз прочитал корректуру. Покажи, где ты нашел ошибку?

– Да вот же! – Зингер ткнул пальцем в страницу.

Замир пробежался глазами по тексту.

– Никакой ошибки нет, отец! – сказал он. – Тебе показалось…

Так стало ясно, что, помимо всех прочих проблем, у Зингера настолько ослабело зрение, что он практически лишился возможности не только писать, но и читать.

– Почитай-ка мне ты, – сказал он сыну. – Я хочу послушать, как эта вещь звучит на иврите.

Замир начал читать, а Зингер слушал, закрыв глаза.

– Да, очень хорошо! – наконец, сказал он. – Именно так звучал бы «Раскаявшийся», если бы я написал его на иврите. Думаю, тебе удалось так хорошо перевести эту книгу именно потому, что ты – мой сын. Между нами существует некая связь, которая не подвластна времени и расстоянию; мы думаем одними и теми же словами и в одном и том же ритме.

В тот день, вспоминает Исраэль Замир, они необычайно много говорили, хотя у Зингера то и дело возникали трудности с дыханием, его начинал душить кашель и слова давались ему с трудом. Эльма то и дело напоминала Замиру о том, что врачи запрещают его отцу много разговаривать. После этого они оба на какое-то время замолкали, но затем Зингер сам возобновлял разговор. Он вновь и вновь анализировал «Раскаявшегося», возмущался тем, что критики не понимают сути этой вещи и необычайно много говорил о судьбе идиша и о своей обиде на Израиль за пренебрежение к этому языку.