Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Глава 2
В поисках ответа. «Раскаявшийся» (1973)

В январе 1973 года, открыв очередной номер газеты «Форвертс», читатели увидели, что на ее страницах начала публиковаться новая повесть Исаака Башевиса-Зингера «Дер бааль-тшуве».

В переводе на русский Виталия Ананьева она была названа «Раскаявшийся», и этот перевод верен, и глубоко неверен одновременно.

«Бааль-тшува» в иврите и идише и в самом деле обозначает еврея, который долгие годы вел светский образ жизни, был атеистом, а затем решил обратиться к вере в Бога и начать исполнять предписания иудаизма. То есть переводчик понял основной смысл этого слова совершенно правильно: «бааль-тшува» – это тот, кто раскаялся в своем прежнем образе жизни, в своих грехах и стал жить принципиально иначе.

Вместе с тем смысл и этого термина, и самого названия повести Зингера, безусловно, куда глубже. Слово «тшува» на иврите означает «ответ», и в буквальном переводе «бааль-тшува» – это «муж ответа», «человек, нашедший ответ на свои вопросы». Сам процесс обращения светского еврея к вере своих предков обозначается выражением «хазар ле-тшува» – «возвращение к ответу».

Этот небольшой экскурс в еврейскую фразеологию кажется автору этих строк крайне важным, так как без него невозможно понять глубинный смысл этого, небольшого по объему, но одного из самых значительных произведений Башевиса-Зингера до сих пор в силу целого ряда причин не оцененного по достоинству ни еврейским, ни мировым читателем.

Между тем, еще до того, как в марте 1973 года в «Форвертсе» были напечатаны последние главы повести, она вызвала яростные споры в различных еврейских кругах, и споры эти после каждого ее переиздания вспыхивают с новой силой.

Само обращение Зингера к этой теме именно в начале 70-х годов было, безусловно, не случайно.

Вскоре после окончания Шестидневной войны 1967 года, на рубеже двух десятилетий, в сознании евреев США и Израиля четко обозначился новый мировоззренческий поворот. После возникшего на фоне Холокоста массового разочарования в религии, отказа от веры в Бога и исполнения его заповедей, резкого ускорения ассимиляционных процессов неожиданно началось почти столь же массовое возвращение к религиозному мировоззрению и его ценностям. Опустевшие было американские и израильские синагоги стали вновь заполняться прихожанами. Люди самых разных возрастов – от убеленных сединами солидных отцов семейства до совсем юных студентов и кибуцников – спешили по вечерам в иешивы на лекции по иудаизму и уроки Торы и Талмуда, переходили на употребление кошерной пищи и начинали строго следовать всем ограничениям, накладываемым иудаизмом на евреев в субботу.

Однако подавляющее большинство еврейских писателей, пишущих на разных языках, но, как правило, стоявших на одних и тех же так называемых светско-либеральных позициях упорно отказывались признавать, что речь и в самом деле идет о серьезном общественном явлении, требующем своего, в том числе, и художественного, осмысления. Даже когда кумир израильской богемы, ее своеобразный символ, выдающийся режиссер Ури Зоар вдруг надел кипу, отрастил пейсы и на глазах превратился из проповедника свободной любви в религиозного ультраортодокса, это было объяснено его бывшими коллегами исключительно следствием его галлюцинаций и помешательства на почве неумеренного употребления наркотиков.

Исаак Башевис-Зингер стал, таким образом, первым, кто попытался осмыслить это явление, постигнуть те движущие силы, которые побуждают евреев возвращаться к религии своих предков; понять те перемены, которые происходят при этом в их душах и мироощущении; проникнуть в саму их психологию. И сделал он это в «Раскаявшемся» поистине с огромной художественной силой.

Сам Башевис-Зингер на протяжении почти полутора последних десятилетий своей жизни и в статьях, и в многочисленных интервью, и на лекциях не раз подчеркивал, что «история Йосефа Шапиро – это исключительно индивидуальная история Йосефа Шапиро», она уникальна, и, если бы это было не так, то он никогда не взялся бы за написание данной повести.

Однако Зингер, вероятнее всего, в данном случае, как обычно, лукавил, или кокетничал. Сила «Раскаявшегося» – именно в его типичности; в том, что тот путь, который проходит герой его повести, те перемены, которые происходят в его душе и взгляде на мир в процессе «возвращения», характерны для большинства людей, проделавших такой путь. Сами «баалей тшува» не раз отмечали именно эту потрясающую психологическую точность повествования Башевиса-Зингера, и не случайно сегодня в Израиле живут десятки людей, которые претендуют на роль прототипа героя этой повести, а еще тысячи могут сказать о себе, что они вполне могли бы быть такими прототипами.

Эта точность, вне сомнения, во многом объясняется тем, что «Раскаявшийся» суммирует опыт, приобретенный писателем в беседах с «вернувшимися к ответу» как в США, так и в Израиле. Хотя, забегая вперед, скажу, что, вне сомнения, правы и те исследователи, которые считают, что в повести отражен и личный духовный опыт самого Башевиса-Зингера.

Герой повести, еще не старый еврей Йосеф Шапиро, и сам считает свою судьбу достаточно обычной если не для миллионов, то для сотен тысяч евреев, сумевших спастись от нацистов. Бежав из Польши в Россию, он после войны возвращается на родину, здесь встречает свою невесту Цилю, женится на ней, после чего они вместе эмигрируют в Штаты, где Шапиро постепенно становится преуспевающим бизнесменом. Спустя какое-то время он заводит любовницу, но не столько потому, что жена его не удовлетворяла, сколько потому, что так было принято в его кругу, да и нужно же богатому человеку как-то развлекаться!

Очень скоро ему становится ясно, что его любовница Лиза и ее дочь его попросту используют, но он продолжает жить такой жизнью и потому, что она его в определенной степени устраивает, и потому что никакой другой альтернативы он не видит. Возвращение к религии и ее ценностям кажется ему бессмысленным, так как и по своим взглядам на религиозные вопросы он является обычным для своего времени американским евреем.

«Я никогда не был настолько слеп или глуп, – говорит о себе Йосиф Шапиро, – чтобы не видеть всей этой грязи и постоянных обманов, но тем не менее продолжал жить по-старому, потому что такая жизнь казалась мне удобной, а еще потому, что мне просто было некуда идти, или, возможно, я убеждал себя, что мне некуда идти. Что я мог сделать? Отрастить бороду и пейсы и стать набожным евреем? Таким же, какими были мой отец и дед? Как вы сами уже сказали, для этого нужно верить, а я не верил, что Моисей дал народу Тору, которую получил прямо с небес. Я читал критиков Библии, которые утверждали, что каждое слово в наших священных книгах – ложь. Разве не превращает Мишна один закон Пятикнижия в восемнадцать, а Гемара – восемнадцать законов мишны в семьдесят? Разве не добавляет каждое поколение раввинов все новые и новые ограничения к уже существующим?..»

И далее, сразу же, без отступлений Зингер устами своего героя переходит к важнейшему вопросу еврейского бытия после Холокоста. И объясняет – опять-таки его устами – почему те, кто требует ответа на этот вопрос, его не находят:

«Иногда набожные евреи с бородами, пейсами и в шляпах, такие, каким сейчас стал я и сам, приходили в мой кабинет просить пожертвования на иешивы. Я нехотя давал им несколько долларов. Меня раздражал такой паразитизм. Я спрашивал у них: «Кому нужно столько иешив? И как эти иешивы помогли вам, когда Гитлер пришел к власти? Где был Бог, когда нацисты сжигали Его Тору и заставляли тех, кто изучал ее, рыть себе могилы?» У евреев не было ответа на эти вопросы, или, может быть, мне это казалось. На самом деле каждый раз, когда они пытались мне что-то объяснять, я перебивал их и говорил, что у меня нет времени. Я заранее был убежден, что они не смогут внятно ответить на мои вопросы…»

Отвратительный скандал между Лизой и ее дочерью, во время которого окончательно проясняется истинное отношение Лизы к Иосифу, заставляет его посреди ночи покинуть дом любовницы и направиться к себе, к жене, которая, как он думает, хранит ему верность. Но в ходе его неожиданного возвращения выясняется, что и у Цили есть любовник. Это открытие потрясает Иосифа. Он вдруг осознает, что в том мире, в котором он жил, не осталось даже крошечного островка, где нашлось бы место для чистоты, верности, морали, то есть тех ценностей, которые он сам, по сути дела, давно отверг.

И подобно многим другим героя Зингера, Иосиф Шапиро бежит. Бежит из дома, из того мира, частью которого он так долго был и в котором достаточно преуспел; бежит, по сути дела, от самого себя.

И, как и в «Люблинском штукаре», очень быстро выясняется, что, по сути дела, бежать он может не вперед, а только назад – к вере и ценностям своих предков, к Богу, без которого, как он начинает понимать, человек обречен жить в грязи и лжи. Как Герман из «Врагов», он обрывает все свои связи с прошлым, и, одновременно, подобно Яше Мазуру из «Штукаря», «совершенно случайно» (хотя уже другой, раскаявшийся Шапиро, как и Зингер, точно знает, что случайностей не бывает, и за каждым событием стоит Божественное провидение) оказывается в синагоге. И там испытывает то же чувство, которое испытывает Аса-Гешл в «Семье Мускат» и Яша Мазур в «Люблинском штукаре» – чувство возвращения домой, где его, в отличие от того места, которое он много лет считал своим домом, «давно уже ждали».

Далее следует встреча со старым раввином, с прихожанами маленькой синагоги, олицетворяющими собой подлинный дух иудаизма, и, наконец, Йосефу Шапиро становится ясно, куда именно он должен направить свой побег – он решает уехать в Израиль, в то государство, которое называет себя еврейским. Так возвращение к вере отцов становится для него одновременно и возвращением на землю своих предков, к истокам собственной веры и национальной истории.

* * *

Однако сразу, как только Иосиф Шапиро решает вернуться к религии предков, в его душе начинается вполне понятная ожесточенная борьба с самим собой.

С психологической точки зрения это вполне понятная борьба между его прежним и новым, только нарождающимся мировоззрением; между стремлением измениться и изменить свою жизнь и страхом перед этими переменами.

Еврейская традиция, которой, конечно, были хорошо знакомы все эти душевные муки человека, решившего «вернуться к ответу» всегда трактовала эту борьбу несколько иначе: как столкновение «йецер ха-тов» и «йецер ха-ра», «доброго» и «злого», духовного и материального начал, сидящих в каждом человеке. Если первое подталкивает человека к Богу, подсказывает, почему он должен выбрать путь возвращения к Нему, то, второе, напротив, стремится убедить его поставить желания своего тела выше всего остального, доказывает ему ненужность, бессмысленность духовного поиска.

Одновременно, утверждает эта традиция, в борьбу за душу такого человека вступают и некие Высшие силы.

Сам Бог тем или иным образом пытается прийти на помощь «раскаявшемуся», опекает его, подстраивает жизненные ситуации так, чтобы тот вновь и вновь убеждался в Его существовании и правильности избранного им пути. Вместе с тем Сатана, этот вечный Ангел-обвинитель, требует от Бога права испытать такого человека на прочность его раскаяния, и для этого внушает ему свои контрдоводы против такого шага, а заодно посылает ему различные соблазны, призванные сбить его с этого пути.

Но конечный выбор между этими двумя контрапунктами остается за самим человеком – и в этом-то и заключается провозглашаемая иудаизмом свобода выбора как главной силы, определяющей судьбу и каждого отдельного человека, и всего человечества в целом.

Башевис-Зингер, описывая бурю, бушующую в душе его героя, остается верен своему принципу метареализма. Все происходящее с Йосефом Шапиро можно объяснить как вполне естественными, рациональными особенностями человеческой психики, так и борьбой между мистическими силами Тьмы и Света – и пусть уже каждый читатель решает для себя, какое из этих объяснений является более верным. Главное же заключается в том, что он, во-первых, с потрясающей точностью, чрезвычайно убедительно описывает мысли и чувства своего героя, а. во-вторых, предоставляет читателю полный набор тех аргументов, которыми обычно оперируют как сторонники «возвращения к Богу», так и тех, кто относится к подобным «возвращенцам» с сарказмом закоренелых атеистов. И первый вопрос, который возникает в подобной ситуации и у самого человека, и у его окружения – это вопрос о том, насколько искренним является его обращение к Богу? Не минует этот вопрос и Йосефа Шапиро:

«Я постоянно повторял себе, что у меня остался только один путь: вернуться к иудаизму. И не к какому-нибудь реформированному его течению, а к религии моих предков. И вот тут-то и вставал самый главный вопрос: а была ли у меня их вера? Ответ на него был откровенен и прост: нет. «В таком случае, какой же смысл возвращаться к иудаизму предков? – спрашивал мой внутренний голос. – Ты не станешь настоящим евреем, ты просто будешь играть в еврейство. Ты будешь походить на актеров, что на сцене надевают молитвенные покрывала и изображают праведников и раввинов, а потом идут домой и вновь возвращаются к своим грязным делишкам». Голос продолжал: «Не выставляй себя дураком и не порти понапрасну жизнь. Ты – такой же, как и другие неверующие, ты должен жить их жизнью. Если жена изменяет тебе, найди другую, которая окажется тебе верна, или заведи любовницу, которая будет выполнять все твои прихоти. Бросаться в иудаизм, не веря, что каждое слово «Шулхан аруха»[49]49
  «Шухан арух» (ивр., букв. «Накрытый стол») – классический свод религиозных законов и предписаний, составленный р. Йосефом Каро (16 в.).


[Закрыть] священно, – это все равно что, как говорит еврейская поговорка, класть здоровую голову на больную подушку. Нельзя сидеть сразу на двух стульях – это лицемерие».

Но другой голос восклицал: «Все пути, кроме строжайшего иудаизма, в итоге приводят ко лжи и разврату, которые ты презираешь. Если ты не веришь в «Шулхан арух», значит, веришь во зло и всевозможные пустые теории, которые ведут в пропасть…»…»

Затем, уже после молитвы и встречи с раввином, у Иосифа Шапиро начинается следующий виток сомнений. На этот раз он (или Дьявол – Шапиро и сам затрудняется в ответе на этот вопрос) начинает играть на естественном страхе человека перед крутыми переменами, убеждая, что та жизнь, от которой он собирается отказаться, не так плоха, как ему кажется; что всему случившемуся есть оправдание, а вот его намерения – это всего лишь «игра в романтику», которая не только никому не нужна, но и, вдобавок ко всему, может плохо для него кончиться:

«До этой минуты дьявол во мне молчал, но сейчас и он подал голос. «Иди домой! – приказывал он. – Там твоя квартира, твои вещи. Если ты хочешь развестись с Цилей, найми адвоката… Зайди к своим партнерам. С чего это вдруг ты должен оставлять им свою долю в бизнесе и превращаться в нищего бродягу? Хочешь быть набожным евреем? Будь им, но у себя дома. Не уезжай из Америки…»

Дух зла или зверь внутри меня продолжал: «Не осталось больше ни верных жен, ни верных мужей. Ты должен смириться с тем, что и секс можно разделять с другими… И это к лучшему. Верность заставляет супругов ненавидеть друг друга. Это то же самое, что изо дня в день есть одно и то же блюдо на обед…»

Дьявол доказывал: «Наверняка Циля уже ищет тебя, обрывает телефон, раскаивается в содеянном. Да, она спала с этим стариком профессором, но ведь это же была только минутная прихоть, или, возможно, месть за твои измены, или результат постоянной скуки…»

Выбор, перед которым оказывается Шапиро, предельно ясен: он может вернуться в свою прежнюю квартиру и прежнюю жизнь или продолжить свой побег к новой жизни. И он все-таки выбирает второе, когда едет в аэропорт Кеннеди, чтобы сесть на самолет, летящий в Израиль. И все его существование ликует от этой победы над самим собой и одновременно втайне осознает, что есть Некто, кто помогает ему сделать такой выбор:

«Евреи и прежде уезжали в Израиль, но это были другие евреи, в других обстоятельствах. Я сидел в зале ожидания, пораженный тем, что со мной происходило, недоумевая, откуда у меня взялись в силы, чтобы совершить такой поступок. Конечно, я прошел через множество испытаний, пережил немало опасностей во время войны, но тогда я действовал по необходимости, гонимый голодом и страхом. Теперь же я руководствовался только своей свободной волей. Еврей во мне внезапно взял верх над язычником».

В этот момент Шапиро и ждет самое главное испытание – встреча с Присциллой. Присцилла летит в Израиль к своему жениху, но одновременно не прочь завести любовную интрижку с незнакомцем в дороге и получить от нее плотское удовольствие, так как, будучи в курсе всех социальных, философских и прочих современных теорий, она, как и до недавнего времени Иосиф Шапиро, убеждена, что институт семьи безнадежно устарел. Типичная ассимилированная еврейка, она не только ничего не знает о своем еврействе, но и не желает знать, даже стыдится его…

Но Присцилла – и это, вне сомнения, ясно любому знакомому с еврейской традицией читателю – это еще и дьяволица Лилит, жена князя Тьмы Асмодея, Великая Соблазнительница, способная принимать обличье любой женщины. Не случайно, когда Шапиро дает себе слово не заговаривать с соседкой по креслу, та заговаривает с ним первой. Не случайно она как бы ненароком забирает у него священную нравоучительную книгу «Путь праведника». При этом Зингер со своим героем обращает внимание на то, что «ее острые, словно птичьи коготки, были покрыты лаком кроваво-красного цвета» и сразу после этого следует фраза: «что-то подсказывало мне, что не стоило давать ей эту книгу».

Острые, словно птичьи коготки, покрытые кроваво-красным лаком, вызывают в памяти классические образы женщин-хищниц, каковой Присцилла, вне сомнения, является. Но ведь птичьи лапки с острыми коготками – это еще неотъемлемая внешняя примета бесов в еврейской демонологии! Да и, как заметит потом Шапиро, зубы у нее были в ярких пятнах помады (или все-таки – крови?!).

И то ли Присцилла, то ли Лилит добивается своего – герой повести буквально чувствует, как поддается ее чарам, как отступают назад все его недавние благие намерения, и вот он уже ласкает ее колени…

Сатана и Лилит могут торжествовать: новоявленный «раскаявшийся» угодил в расставленную ему ловушку. И, сознавая всю тщетность своих усилий стать чище и лучше, Шапиро уже готов купить в Риме билет обратно, в Нью-Йорк.

Но в строгом соответствии с законами еврейской мистики, Бог в эту минуту останавливает Искусителя и требует дать человеку еще один шанс, напомнив ему о том мире, в который он совсем недавно стремился и от которого так легко отказывается:

«Внезапно мимо прошел какой-то мужчина. У него были окладистая борода, пейсы, на голове широкополая шляпа, под пальто традиционная одежда с кистями. Моя соседка взглянула на него и усмехнулась. В ее взгляде сквозило недоумение и презрение…»

Иосиф Шапиро мгновенно разгадывает поданный ему Свыше намек:

«Именно тогда я понял, что без пейсов и традиционной одежды нельзя стать настоящим евреем. Солдат, служащий императору, носит мундир – то же относится к солдату, который служит Всемогущему. Если бы я носил такую одежду сегодняшней ночью, то не поддался бы искушению. То, как человек одевается, выражает его образ жизни, его обязанности перед Небесами. Если он не покажет всему миру, кто он, во что верит, то окажется открытым для греха, сопротивляться которому просто не сможет».

Зингер и дальше продолжает пристально всматриваться во все происходящее в душе его героя, одновременно приводя все характерные доводы, которыми обмениваются в споре друг с другом атеисты и глубоко религиозные евреи, но спор этот выглядит более естественным, так как он идет внутри самого Иосифа Шапиро. И вместе с тем, чем дальше, тем больше становится понятным, что этот спор ведет с самим собой и сам автор:

«Думая об ограничениях, я вспоминаю всех тех, кто интересуется современной литературой, театром, музыкой, модой, женщинами и прочими мирскими страстями. Я где-то читал, что Флобер никогда не использовал дважды одно и то же слово в одной главе. Есть и такие богатые и элегантные женщины, которые не надевают два раза одно платье. Да, светский мир тоже полон ограничений… Но стоит им встретить религиозного еврея, как они тут же начинают спрашивать: «Где в Торе сказано, что ты не должен брить бороду? А где говорится, что надо носить лапсердак?»…»

Битва между «старым» и «новым» Иосифом Шапиро продолжается и после его приезда в Израиль. И Присцилла-Лилит в нем снова напоминает о себе. Причем напоминает именно в тот день, когда Шапиро вновь начинают одолевать сомнения в правильности своего выбора и он забывает помолиться.

Но жизнь в Израиле поначалу оборачивается разочарованием: его знакомство с Тель-Авивом и посещение кибуца окончательно убеждает его в том, что светские евреи Израиля, исповедующие сионистские или социалистические воззрения, по своему морально-духовному облику мало чем отличаются его американских знакомых и современных людей во всем мире. И даже те из них, кто верил в Бога, исповедовали «холодный, вялый иудаизм».

Лишь оказавшись в иерусалимском квартале Меа-Шеарим, этой цитадели еврейской ортодоксии, Шапиро понимает, что вновь встречается с подлинным, не подменным иудаизмом. Здесь вновь прозвучат слова о возвращении домой, здесь он встретит своего духовного наставника и свою Сару – свою «Йохиду», Единственную, предназначенную ему Свыше истинную пару. Здесь он обретает подлинный душевный покой и подлинное счастье с любимой, принадлежащей только ему одному женщиной, что отнюдь не мешает им наслаждаться друг другом…

Последний диалог Иосифа Шапиро с Присциллой – это захватывающая схватка между двумя мировоззрениями; между современной европейской и еврейской цивилизациями; между смесью самых прогрессивных и либеральных идеологий и «средневековой» еврейской моралью. Он довольно длинен, но в нем столько страсти подлинного интеллектуального поединка, что эти страницы «Раскаявшегося» прочитываются на одном дыхании.

При этом Зингер остается предельно честен: он не отдает предпочтения ни одной из сторон; более того – Шапиро так и не находит, что сказать этой девушке в ответ на ее напоминание о Катастрофе. Но Иосиф Шапиро уже сделал свой выбор, и этот выбор оказался в пользу вечных еврейских ценностей…

* * *

Вскоре после того, как была закончена публикация «Раскаявшегося» в «Форвертсе», эта повесть вышла отдельной книгой на идиш в израильском издательстве «Перец Ферлаг». Но – и в этом сказался весь конформизм личности Башевиса-Зингера – он прекрасно понимал, что западным и светским читателем эта книга будет воспринята как «реакционная», как пропаганда идей еврейской ортодоксии и может нанести удар по его имиджу и популярности, приклеив к нему ярлык «религиозного фанатика». А потому Зингер не спешил с ее переводом на английский и иврит, и дал свое согласие на такой перевод уже после получения им Нобелевской премии, когда его популярности у «либерального» западного читателя уже ничто не грозило.

Таким образом, в течение нескольких лет это, в определенном смысле программное произведение писателя оставалось лишь достоянием тех, кто мог читать его в оригинале. Иначе как трусостью такое поведение художника не назовешь, но в этом и заключается коренное отличие Башевиса-Зингера от таких писателей, как, скажем, Толстой и Достоевский. Последние были великими писателями не только в силу своего художественного гения, но и в силу масштабности, величия собственной личности. Но гениальный писатель Исаак Башевис-Зингер великой личностью на деле никогда не был. Сила его художественного дара, способного поднимать важнейшие вопросы национального и общечеловеческого бытия, была куда больше, чем масштабы его личности.

В сущности, струсив, Зингер не ошибся. Появление «Раскаявшегося» на английском в переводе племянника писателя Иосифа Зингера и на иврите в переводе его сына Исраэля Замира вызвало эффект разорвавшейся бомбы.

Симпатии Зингера к традиционному ультраортодоксальному иудаизму, его сарказм по отношению к современной западной цивилизации были настолько очевидны, а его доводы в пользу возвращения евреев к образу жизни и мировоззрению предков настолько убедительны, что критики в один голос пришли к мнению, что прототипом Иосифа Шапиро является сам автор.

В рецензиях, опубликованных в израильской прессе, прямо высказывалось мнение о том, что Башевис-Зингер, скорее всего, написал о самом себе, о своем собственном возвращении в лоно ортодоксального иудаизма. Подтверждение этой своей мысли они находили в совпадении многих событий в жизни Иосифа Шапиро с известными фактами биографии самого Башевиса-Зингера. Например, описание похода Шапиро к проститутке, во время которого он «вдруг почувствовал такое отвращение, что буквально не сумел сдержать рвоты», безусловно, было взято им из собственной жизни – он уже описал эту историю в рассказе «Друг Кафки», а чуть позже в повести «Молодой человек в поисках любви» признался, что это было не с Кафкой, а с ним самим. Иосиф Шапиро решает стать вегетарианцем, но к тому времени всем поклонникам таланта Башевиса-Зингера уже было известно, что он – убежденный вегетарианец, причем по тем же идейным соображениям, что и его герой, уверенный в том, что «пока люди не перестанут проливать кровь живых существ, мир на земле не настанет. Проливший сегодня кровь животного, завтра может пролить кровь человека».

Наконец, сама несовместимость внутренних моральных принципов, которые Шапиро считал единственно верными с его внешним образом жизни, так же была весьма характерна для самого Зингера:

«Я был лжецом, но ненавидел ложь и криводушие. Я был распутником, но питал отвращение к разврату…»

Однако Башевис-Зингер воспринял эти предположения критиков едва ли не как личное оскорбление. В беседе с сыном по поводу «Раскаявшегося» он с возмущением говорил о примитивности подобного взгляда. Безусловно, пояснял он, каждый писатель вкладывает в почти каждого своего героя и свой личный жизненный опыт, но отождествлять их друг с другом – значит не понимать, что такое литература. Он описал судьбу, мысли и чувства Иосифа Шапиро, и только Иосифа Шапиро, причем сам он отнюдь не разделяет образ мышления своего героя и избранный им путь.

«Шапиро в поисках выхода из той ситуации, в которой он оказался, предпочитает побег, побег в Меа-Шеарим, то есть как можно дальше от реальной жизни, – сказал Зингер в беседе с сыном летом 1989 года. – Именно так поступают многие мои герои. Яша Мазур бежит от себя в свое заточение; Яков из «Раба» и Герман из «Врагов» тоже выбирают побег как выход их ситуации. Но лично для меня такой путь неприемлем. Шапиро – это литературный образ, и не более того. Я лишь старался, чтобы образ этот получился как можно более правдивым».

Об этом же Башевис-Зингер писал в своем послесловии к третьему изданию «Раскаявшегося» на английском языке. Однако тот, кто внимательно прочтет это послесловие, найдет его довольно путанным: с одной стороны, Зингер пишет, что Иосиф Шапиро, возможно, и смирился с несправедливостью жизни, а он нет, а с другой… А с другой высказывает свою глубокую приверженность к вере в Бога и уверенность, что «между бунтом и молитвой нет непреодолимых противоречий».

Но вот в заключительных фразах этого послесловия Башевис-Зингер предельно четко определяет ту задачу, которую он ставил перед собой при написании этого произведения:

«Кризис, пережитый Иосифом Шапиро, его разочарование могут в определенной степени подтолкнуть к пересмотру взглядов как людей верующих, так и скептиков. Средства, которые он предлагает, конечно же, не помогут исцелить раны всех и каждого, но природа самой болезни будет, я надеюсь, выявлена».

Таким образом, для писателя крайне важно было в этой книге выявить «природу той болезни», которой заражена современная западная цивилизация, и потому он постоянно сравнивает не только два мировоззрения – светское и религиозное, но и два мира, порожденных этими мировоззрениями. И сравнение это оказывается отнюдь не в пользу первого.

Уже на первых страницах «Раскаявшегося», еще прежде чем герой подойдет к поворотным события своей жизни, он выносит суровый приговор всей массовой западной культуре ХХ столетия, несущей, по его мнению, основную ответственность за моральное разложение человечества:

«Люди, с которыми я общался, постоянно хвастались своими победами над женщинами. Ох уж эти победы! Одни проводили время с девушками по вызову, обычными шлюхами, которых мадам присылала к ним в мотели. У других были постоянные любовницы. Адюльтер в этом кругу считался высшей добродетелью, истинной сутью жизни. Литература была всего лишь учебником разврата. Театр постоянно показывал измены. Кино и телевидение не отставали. Все эти победы перестали быть победами с тех самых пор, как современные женщины в своем поведении уподобились современным мужчинам. Они читают те же книги, смотрят те же пьесы, а свободного времени у них даже больше, чем у мужчин…»

И в финале, объясняя, почему он так счастлив со своей новой женой, Шапиро говорит:

«Я знаю, о чем вы хотите спросить меня, – интересуюсь ли я все еще сексом? Поверьте, честная, порядочная женщина может доставить мужчине больше физического наслаждения, чем все шлюхи мира вместе взятые. Когда мужчина спит с современной женщиной, он одновременно спит со всеми ее любовниками. Именно потому, что подобным образом мужчина «духовно» спит с бесчисленными другими мужчинами, сегодня так много гомосексуалистов. Кроме того, мужчина постоянно старается показаться в постели лучше других партнеров – ведь женщине есть с чем сравнивать. Отсюда рождается импотенция, которой страдают многие…»

Панорама современного мира вновь открывается перед Иосифом Шапиро, когда он наутро после своего ухода из дома он читает свежую газету – он не находит в ней ничего, кроме «рассказов о войнах, убийствах и изнасилованиях, панегириков революциям, циничного вранья политиков, статей, полных лжи; дифирамбов плохим книгам, пьесам и фильмам…»

Но, оказавшись в синагоге, он одновременно оказывается в совершенно противоположном мире:

«Здесь не презирали старость. Здесь не бравировали своими сексуальными успехами или количеством выпитого накануне. К старшим тут обращались с уважением и смирением. Тут никто не красил волос, пытаясь походить на восьмидесятилетнего юнца, и не совершал других подобных пошлостей, столь распространенных среди нынешних стариков.

До того дня я усердно читал газеты, журналы и книги… Все, что я читал, доказывало один тезис: миром правили и править будут грубая сила и коварный обман. Вся современная литература на разные лады повторяла одно и то же: «Мы живем одновременно на бойне и в борделе, так было и так будет всегда». И вдруг я услышал слова, исполненные света и оптимизма…»