Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

И как бы ни очаровывали его философские пассажи и его европейская образованность, следует помнить, что он – Лжемессия, что тот путь, по которому он идет сам и на который увлекает других, – это путь к моральной деградации и гибели.

И – что опять-таки весьма примечательно – первой эту схожесть между Франком и Файтельзоном в романе опять-таки подмечает все та же «дурочка» Шоша.

Само время, в котором выпало жить Ареле и Шоше – это время ложных идей и ложных пророков, время Лжемесии. И не так уж и важно, как именно зовут этого Великого Лжеца – куда важнее быть так же далеко от него, как была Шоша…

* * *

Так о чем же все-таки этот роман – «Шоша»?!

Безусловно, о судьбе целого поколения евреев, вырвавшихся из душного мира своих отцов и дедов к тому, что им казалось Светом и Истиной. Об их безумном стремлении убежать от самих себя, перестать быть евреями, об их фанатичном служении различным лжемессианским идеям и о том, как немногим из них удалось осознать, что подлинный Свет остался там, за спиной – осознать и вернуться к нему.

Для Башевиса-Зингера, самого в определенном смысле слова прошедшего по этому кругу, было несомненно ясно, что еврей, отказывающийся от наследия собственного народа, отвергающий Бога, в итоге утрачивает ту самую нравственную опору, которая единственно и позволяет ему остаться не только евреем, но и человеком вообще. С грустной иронией рассказывает он в "Шоше" о том, как смешны любые попытки заменить эту опору какой-либо другой, и приходит к горькому и почти математически точному выводу о том, что они неизбежно заканчиваются крахом и Смертью – как в физическом, так и в духовном смысле этого слова. Смерть эта может прийти отнюдь не только от рук Гитлера – не случайно в эпилоге выясняется, что Бетси покончила жизнь самоубийством, осознав всю бесплодность своего существования.

Смерть Шоши в дороге, на следующий день после ее ухода с Грейдингером из Варшавы тоже, безусловно, не случайна – она символизирует собой смерть, уход того польского еврейства, олицетворением которого была Шоша. И Зингер не случайно роняет, что она умерла как «праматерь Рахиль» – несмотря на то, что по Библии Рахель была матерью только Иосифа и Биньямина, в еврейской традиции она, как ни странно, воспринимается как Праматерь всего еврейского народа и Главная Заступница его перед Богом.

Мир после Катастрофы, мир без Шоши – это уже другой, безумный, изломанный мир, и именно эта мысль и становится лейтмотивом в последнем романе Башевиса-Зингера «Мешуга» («Сумасшедший»).

* * *

Роман «Мешуга» был написан в 1982 году явно на волне успеха, завоеванного «Шошей», и объявлен автором своеобразным ее продолжением, хотя, по большому счету, это произведение связано с «Шошей» только одним общим героем – все тем же Ареле Грейдингером, живущим теперь в Америке. Роман этот, по общему и, следует признать, справедливому мнению критиков, значительно слабее «Шоши», хотя и в нем есть немало интересных, ярко написанных страниц.

Если и считать «Мешугу» продолжением «Шоши», то продолжение это, в первую очередь, экзистенциальное.

Во-первых, как и «Шоша», «Мешуга» представляет собой продолжение «игры в мемуары». Некоторые герои романа знакомы читателю по прежним, псевдоавтобиографическим произведениям Башевиса-Зингера, прежде всего, опять-таки, по повестям «Молодой человек в поисках Любви» и «Заблудившийся в Америке», однако на самом деле речь идет о художественном вымысле, о своеобразной игре с Зингера с собственной судьбой во «что было бы, если…».

Во-вторых – и это, по видимому, главное – основная коллизия «Мешуги» совпадает с основной коллизией «Шоши». Но на этот раз, оказавшись в схожих обстоятельствах, Ареле Грейдингер делает совершенно иной выбор: он соглашается жениться на Мирьям, которая одновременно любит и его, и старого, смертельно больного Макса Абердама и какое-то время сожительствует с ними обоими, не будучи при этом официально разведена с мужем.

Впрочем, на этот раз в романе нет ни одного героя, о котором можно было бы сказать, что он ведет нравственный с еврейской точки зрения образ жизни. Макс Абердам спит практически со всеми знакомыми ему женщинами. Мирьям спит с Абердамом и одновременно с готовностью ложится в постель с Грейдингером. Грейдингер продолжает любовные отношения со Стефой, что совсем не мешает ее престарелому мужу Леону, затем он заводит интрижку со служанкой Абердамов Цловой, и время от времени заглядывает в гости к другой своей давней любовнице Фрейдл… Линн Страллнер, богатая американка, за ребенком которой присматривает Мириам, оказывается лесбиянкой…

В мире, где нет Шоши, не находится места и для Бога и Его заповедей, а значит, «все позволено», значит, нужно жить единственным днем, никак не сдерживая любые свои страсти и желания.

Во второй части романа его герои предпринимают бессмысленное и совершенно безумное путешествие в Израиль, но и там ни один из них не обретает ни смысла жизни, ни покоя. Финал романа многозначителен:

«Мириам перестала плакать. Развалившись на кровати, она сказала:

– Если у нас будет ребенок, мы назовем его Максом.

– Не будет никаких детей, – сказал я.

– Почему нет? – спросила она.

– Мы с тобой похожи на мулов, – ответил я, – последние в поколении».

И все. Финальная точка, поставленная после, по сути дела, той же мысли, на основе которой строится Шоша: отказ от Бога и тех нравственных императивов, на которых все предыдущие поколения евреев строили свою жизнь, ведет к полному вырождению, к появлению бесплодного во всех смыслах поколения, означает, по сути дела, смерть самого еврейского народа. И как тут не вспомнить знаменитое восклицание Достоевского: «Да и можно ли представить еврея без Бога?!»

Однако перед этим горьким финалом Зингер вводит вроде бы совершенно малозначительную сцену:

«Не успели мы войти в квартиру, как зазвонил телефон. Корректор из «Форварда» нашел в одной из моих статей ошибку и спрашивал разрешения исправить ее. Я сказал ему:

– Вы не должны просить разрешения, потому что это главная цель вашего существования: исправлять промахи писателей, где бы вы их ни находили».

Согласитесь, что весь этот разговор звучит, по меньшей мере, странно: даже далекий от журналистики человек прекрасно знает, что ни один корректор не станет спрашивать, исправлять ли ему допущенные тем или иным автором ошибки, или нет – ведь исправление ошибок является его прямой обязанностью. И, очевидно, речь тут идет о некоем ином Корректоре, который вдруг решил вступить в диалог с автором и задать ему, в общем-то риторический вопрос о том, может ли он исправить допущенную тем ошибку. Сама цель существования этого Великого Корректора, напоминает Зингер, заключается в исправлении допущенных людьми ошибок и Ему незачем спрашивать разрешение на такое исправление. Да, каждый из людей сам пишет книгу своей жизни, но трудно представить, во что бы превратился этот мир без его Главного Корректора, исправляющего человеческие ляпы, нравится это самим людям или нет.

Так финал романа «Мешуга» неожиданно перекликается с финалом «Шоши» – и там, и тут возникает все то же напоминание о Боге и все тот же вечный вопрос о высшем смысле бытия.

«Мы ждем ответа», – этими словами заканчивается «Шоша».

Сам Башевис-Зингер утверждал, что такого ответа не существует. И, тем не менее, он продолжал его ждать…

Глава 5
Триумфатор

Во второй половине 70-х годов Исаак и Эльма Зингер проводили в купленной ими второй квартире в Майами. Климат Майами подходил страдающей артритом Эльме куда лучше, чем климат Нью-Йорка, да и к тому же в Майами в этот период стало селиться много пожилых еврейских пар, и потому там не было недостатка в общении.

Утром 4 октября 1978 года супруги Исаак и Эльма Зингер, по заведенной ими после переезда в этот город традиции, как обычно, завтракали в своем любимом кафе «Шелдонс». Они уже перешли к кофе, когда к их столику подошел официант и сообщил, что миссис Зингер просят к телефону.

Оставив мужа, Эльма прошла к стойке с телефонным аппаратом, но уже через минуту торопливым шагом, почти бегом вернулась назад.

– Кто это звонил? – исключительно из вежливости поинтересовался Башевис-Зингер.

– Неважно кто, а важно, что он сказал! Только что по радио передали, что ты стал лауреатом Нобелевской премии! – выпалила Эльма.

Ни один мускул не дрогнул на лице ее мужа при этом сообщении.

– Успокойся. Это, видимо, просто какая-то ошибка, – сказал он.

– Нет никакой ошибки! По радио назвали твое имя! Сказали, что ты – лауреат…

– Даже если это и так, может быть, ты все-таки дашь мне спокойно доесть? – ответил Башевис-Зингер, отправляя в рот кусочек булочки.

Мы уже никогда не узнаем, чего ему стоило в те минуты это показное спокойствие. Однако нет никаких сомнений, что на самом деле под маской равнодушия он попытался скрыть ту волну счастья, которая вдруг захлестнула все его существо, едва он услышал это известие. На какое-то мгновение он снова стал маленьким мальчиком, сыном нищего раввина с Крохмальной улицы, которого вдруг пришли известить, что царь Давид назначил его своим наследником, и отныне он, Иче-Герц, будет жить во дворце, править миром и иметь тысячу жен и наложниц…

Башевис-Зингер втайне мечтал об этой минуте больше десяти лет – с того времени, как Нобелевский комитет включил его в список потенциальных кандидатов на получение этой премии. И все эти годы он скрывал страстное желание стать Нобелевским лауреатом под все той же маской литературного аскета, равнодушного к каким-либо наградам, – так, во всяком случае, считает сын писателя Исраэль Замир.

В своей книге «Мой отец, Башевис-Зингер» Замир вспоминает, как сразу после присуждения Нобелевской премии писавшему на иврите израильскому писателю Шаю Агнону Зингера попросили дать интервью о том, как он относится к этому событию.

– Я от всей души желаю старому еврейскому писателю новых творческих успехов и долгих лет жизни, – ответил Башевис-Зингер.

– Но не кажется ли вам, что присуждение Нобелевской премии Агнону значительно понижает ваши шансы на получение этой награды? – задал дотошный журналист следующий вопрос.

Зингер в ответ только повел плечом.

– Видите ли, мои любимые писатели – Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Гамсун и другие также не были удостоены этой премии, – заметил он. – Настоящие писатели вообще пишут отнюдь не для того, чтобы получить какую-либо премию. Творчество для них – это насущная необходимость, нечто, без чего они просто не могут жить.

Однако от Замира не укрылась та тень, которая пробежала по лицу отца в минуты, когда он давал это интервью, и, дождавшись ухода журналиста, он продолжил этот разговор.

– И все-таки, скажи честно, ты ведь не распрощался с надеждой получить эту премию? – сказал он. – Как-никак книги лауреатов Нобелевской премии выходят огромными тиражами и переводятся на десятки языков. Разве тебе не хочется, чтобы тебя читали во всем мире?!

– Конечно, мне крайне важно, чтобы мои книги выходили во всем мире, – ответил Зингер. – Но даже если бы я знал, что их никогда не прочтет ни один человек, я бы все равно продолжал писать.

Однако Зингер, вне сомнения, продолжал жить надеждой на присуждение ему Нобелевской премии. В 1977 году, поздравляя с это наградой Сола Беллоу, он в разговоре с ним не без грусти заметил, что его шансы стать лауреатом с каждым годом становятся все более призрачными.

И вдруг этот утренний звонок, и лицо Эльмы, сиящее от счастья ярче стоящего над Майами солнца…

Едва подойдя к дверям своей квартиры, Зингеры услышали, как за дверью надрывается телефон, и с этой минуты и вплоть до глубокой ночи они уже не отходили от аппарата. Звонки с поздравлениями от друзей, родственников и читателей следовали один за другим. Звонили со всех концов Соединенных Штатов, из Канады, Аргентины, Чили, Франции, Израиля…

Восхищенные возгласы давних почитателей его таланта сменяли умоляющие голоса редакторов газет и телеканалов с просьбой как можно быстрее назначить встречу для интервью. А так как речь шла зачастую о ведущих изданиях страны, отказать им Башевис-Зингер чувствовал себя просто не вправе.

Словом, с этой минуты и вплоть до самого своего отъезда в Стокгольм у Зингеров не было ни дня покоя.

Вот как описывает те суматошные дни Исраэль Замир, прилетевший в Штаты, чтобы поздравить отца с осуществлением его заветной мечты.

«Жилище отца изменилась неузнаваемо. Салон превратился то ли в пресс-бюро, то ли в телестудию. Работники различных съемочных групп то и дело входили и выходили из дверей, словно это они были хозяевами этой квартиры. То и дело стены озаряли блики фотовспышек; журналисты задавали вопросы и торопливо заносили ответы в блокноты; корреспонденты радио подносили к лицу отца свои микрофоны…

Сам отец сидел в своем любимом кресле, явно пребывая в состоянии душевного смятения. Эльма попыталась подвести меня к нему или хотя бы сообщить о моем приезде, но какой-то фотограф отодвинул ее в сторону, заявив, что ее крупная фигура закрывает от него лицо лауреата и мешает ему найти нужный ракурс. Довольно долго я стоял в этой толпе журналистов, и никто не обращал на меня никакого внимания.

Между тем было похоже, что отцу все же понравилась роль «звезды». Большую часть своей жизни он прожил как мало кому известный литератор, брат знаменитого писателя И.И.Зингера, и вдруг, наконец, пробил и его звездный час. Он расточал улыбки, то и дело выдавал какие-то новые остроты, картинно поводил плечами и вообще явно чувствовал себя в роли властелина мира.

Впрочем, большинство его ответов на вопросы не отличались особой оригинальностью – многие из них я слышал десятки раз на различных его лекциях. Неожиданно он, наконец, заметил меня, встал, пожал мне руку, затем поцеловал и, представив меня всем присутствующим как своего сына, сообщил, что я специально прибыл из Израиля, чтобы поздравить его. Отец попросил тележурналистов снять нас для передачи вместе, но ни один из них не проявил интереса к этой идее. В конце концов, с характерной для нашего брата «вежливостью» меня попросили «освободить пространство» и не мешать им вести съемку…»

В числе прочих Башевиса-Зингера навестила в эти дни и съемочная группа польского телевидения. Ее визит был вполне предсказуем. В конце концов, именно в Польше разворачивается действие большинства произведений писателя; поляки давно уже не без оснований называли Зингера «польско-еврейским писателем», и все его книги переводились на польский сразу же после их выхода в США.

Однако когда режиссер съемочной группы предложил Башевису-Зингеру дать интервью в камеру на польском языке, тот категорически отказался.

– Но почему?! – удивился режиссер. – Разве пану Зингеру не хочется поговорить на языке своего детства?!

– Я действительно понимаю по-польски, так что вы можете задавать свои вопросы на родном вам языке, но отвечать я буду на английском, – ответил Зингер. – Видите ли, я не говорил на польском больше сорока лет, так что боюсь, что моя речь будет пестреть ошибками. К тому же, на Крохмальной улице, где прошло мое детство, как вы знаете, говорили не на польском, а на идиш. Так что польский – это отнюдь не язык моего детства!

Это был хлесткий, язвительный ответ, призванный напомнить гостям о том, как в свое время в Польше относились к евреям, и одновременно настолько безупречно вежливый, что обижаться на Зингера вроде бы было не за что.

– Пан Зингер, – обратился к писателю режиссер, одновременно незаметно давая оператору указание начать съемку, – у меня с собой есть карта Варшавы. Вы могли бы сейчас, спустя, как вы сами сказали, сорок с лишним лет, показать на ней улицу, на которой жили?

Башевис-Зингер склонился над картой, и его лицо вдруг изменилось, глаза заблестели, и он сам не заметил, как начал нашептывать названия улиц на языке Мицкевича и Пруса. Почти мгновенно он нашел место, где располагалась улица Крохмальная, от нее он легко повел пальцем к Гнойной, где находился когда-то еврейский рынок, а затем с его губ начали один за другим срываться названия улиц, которые ему были дороги. Он рассказывал гостям из Польши об улице Ляшно, на которой когда-то снимал квартиру; о Маршаллковской, бывшей излюбленным местом его прогулок; о Тальмоцкой, где располагался клуб идишских писателей…

В памяти Зингера оживали названия варшавских гостиниц и популярных кафе, облик стоявших в центре города домов. Он вновь и вновь обращался к молодым полякам с вопросом о том, существуют ли еще эти кафе, гостиницы, здания, и те в ответ лишь недоуменно пожимали плечами: большинство перечисляемых Зингером названий им совершенно ничего не говорило. И уж само собой, ничего не говорили этим людям перечисляемые им с упоением имена классиков идишской литературы, бывших завсегдатаями писательского клуба.

– Значит, нацисты и в самом деле уничтожили все, – прошептал Зингер. – Той Польши, которую я знал, больше нет. Совсем. Она осталась только в моем сердце…

* * *

Если в американских литературных кругах сообщение о присуждении Башевису-Зингеру Нобелевской премии было воспринято как сенсация, но сенсация исключительно в том смысле, что этой премии был удостоен писатель-эмигрант, так и не перешедший в своем творчестве на английский язык, то в еврейских газетах США, Аргентины, Израиля началась самая настоящая свистопляска.

Большинство критиков и мэтров идишской литературы сходилось во мнении, что премия вручена Башевису-Зингеру совершенно незаслуженно, и на самом деле ее должен был получить другой крупный идишский поэт и прозаик – Хаим Градэ. Назывались и другие «более достойные» кандидаты на Нобелевскую премию – поэты Яков Глатстейн и Авром Суцкевер[50]50
  Авром (Абрам) Суцкевер (род. в 1913 г в местечке Сморгонь, Белоруссия), выдающийся еврейский поэт и прозаик. Жил в Сибири, Вильно, Варшаве. Публикуется с 1933 г. Вторую мировую войну провел в Виленском гетто, затем был бойцом партизанского отряда в Нарочанских лесах. В 1946 г. Выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. В 1948–49 гг. служил в израильской армии военным корреспондентом. Многие стихи и поэмы Суцкевера вошли в золотой фонд как еврейской, так и мировой литературы.


[Закрыть]. Многие сходились во мнении, что если бы старший брат писателя Исраэль-Иешуа Зингер был жив, премия досталась бы ему.

Ожесточенный спор вокруг присуждения Башевису-Зингеру Нобелевской премии затянулся даже не на годы, а на десятилетия, и продолжается до сих пор, уже после его смерти. Инна Градэ, вдова Хаима Градэ, вообще посвятила все последние десятилетия своей жизни «разоблачению» Башевиса-Зингера и критике решения Нобелевского комитета.

В 1980 году, выступая на церемонии вручения ей звания почетного доктора еврейского «Йешива-университи», Инна Градэ посвятила большую часть своей речи уничижительной критике творчества Башевиса-Зингера, и поднявшийся на трибуну вслед за ней президент университета профессор Норманн Ламм поспешил разделить ее негодование.

В 2001 году в своем программном эссе об идишской литературе ректор израильского университета Бар-Илан рав Эммануэль Рекман и Стивен Вагнер дошли до утверждения: “Факт, что не Хаим Градэ получил Нобелевскую премию… а ее получил наихудший из возможных, наименее приемлемый с еврейской точки зрения автор”.

Уже в 2004 году, когда мир праздновал столетие Башевиса-Зингера, а его самого уже тринадцать лет как не было в живых, 75-летняя Инна Градэ поспешила заявить свой протест против этих юбилейных торжеств.

“Я глубоко презираю его, – с пафосом говорила г-жа Градэ журналистам. – И очень сожалею, что Америка отмечает юбилей этого богохульного клоуна… Я презираю его именно за то, что он попытался затащить еврейскую литературу и иудаизм, американскую культуру и литературу обратно в Моав.[51]51
  Моав – государство, упоминаемое в Библии. Согласно Пятикнижию, царь Моава решил погубить еврейский народ, ввергнув его в грех блуда с дочерьми своего народа. В еврейской традиции Моав и моавитянки – символ похоти и разврата.


[Закрыть] Я глубоко презираю также и тех, кто вкушает хлеб, на который помочился этот нечестивый фигляр».

Знаменитый исследователь идишской литературы раввин и профессор Аллен Нейдлер высказывался в те же дни в сходном духе, ставя Зингеру в вину даже то, что он сумел уцелеть в Катастрофе. “В то время, как Абрам Суцкевер голодал и воевал с нацистами в литовских лесах, под пулями создавая великую поэзию на идише, воспевшую трагическую судьбу евреев, Зингер поедал сырные блинчики в молочном кафетерии на 72-й улице и размышлял о польских шлюхах и еврейских бесах”, – заметил он в своей статье о Зингере, опубликованной в «Нью-Йорк таймс» все тем же летом 2004 года.

Масло в огонь этих страстей в значительной степени подлил сам Башевис-Зингер, когда в своей благодарственной телеграмме Нобелевскому комитету написал: “Это (Нобелевская премия) – чудесный сюрприз не только мне, но и всем читателям на идише”. Эти его слова были опять-таки восприняты в искаженном свете, как стремление еще раз дистанцироваться от своих собратьев по перу; нежелание с кем-либо разделить свой успех – пусть даже и символически.

* * *

Тем временем дата вручения премии, а значит, и дата поездки в Стокгольм стремительно приближалась. Зингеру надо было представить Нобелевскому комитету список гостей, которых он хотел бы пригласить от себя лично на церемонию вручения премии, переслать в комитет черновой вариант своей Нобелевской лекции и уладить целый ряд других, может быть, не столь важных, но неотложных дел, связанных с поездкой.

В число тех, кто должен был сопровождать его в Стокгольм, Башевис-Зингер включил главного редактора «Форвертса» Шимона Вебера, своего биографа Поля Краша, рава Берковича, у которого он в последние годы брал уроки Гемары, а также супругов Дориту и Роджерса Штраусов и Роберта Жиро, представлявших собой второе поколение владельцев издательства «Фарар, Штраус и Жиро», издавшего большинство книг Башевиса-Зингера. Эльма добавила к этому списку двух своих подруг по Майами-Бич, а что касается сына писателя Исраэля Замира, то он должен был присоединиться к числу «сопровождающих лиц» уже в Стокгольме, прилетев в шведскую столицу из Израиля.

Стремясь избавиться от назойливых журналистов, Башевис-Зингер снял номер в гостинице, и там по четыре-шесть часов в день готовил вместе с Дворой Менаше-Телушкиной текст своей Нобелевской лекции, а также спичи для тех мероприятий, в которых воленс-ноленс ему придется участвовать как новоиспеченному лауреату.

Первый и самый главный вопрос, который встал перед Зингером при подготовке текста лекции, заключался в том, на каком языке он должен ее произносить.

С одной стороны, писатель страстно желал, чтобы эта лекция с первого до последнего слова была бы написана и озвучена на идиш. В конце концов, Нобелевская премия была вручена ему именно как писателю, пишущему на этом языке, и с самого начала Зингер не раз говорил (хотя трудно сказать, насколько он в данном случае был искренним), что считает эту премию наградой всей идишской литературе. Выступление еврейского писателя с Нобелевской лекцией на идиш было, по мысли Зингера, тем более важно, что таким образом он, во-первых, отдал бы дань памяти миллионам погибшим в Холокосте евреев, а во-вторых, утвердил бы идиш в качестве полноправного языка среди языков других народов мира.

В правоте этой своей позиции писателя убеждали звонки многочисленных поклонников, которые требовали, чтобы он произнес свою речь на идиш и только на идиш. «Ничего с этими гоями не случится, если они полчаса послушают мамэ-лошн! А нам будет приятно!» – сказал ему один из таких поклонников.

Но, с другой стороны, в этом случае ему бы непременно потребовался переводчик, или же он сам вынужден был бы время от времени останавливаться и переводить очередной отрывок своей лекции. Лекция на английском такого перевода не требовала, и к тому же английский был языком той страны, в которой он прожил большую часть своей жизни, которой он, по большому счету, был обязан своей жизнью. Да и разве мировая слава пришла к нему не благодаря переводам его произведений с идиша на английский?!

В конце концов, после долгий колебаний Исаак Башевис-Зингер и Двора Менаше-Телушкина избрали компромиссный вариант: первую часть лекции он произнесет на идиш; затем остановится, переведет ее и дальше уже продолжит говорить на английском.

Тем не менее, в Нобелевский комитет был, разумеется, отослан английский текст лекции, так что вступление на идиш должно было стать для членов шведской Королевской Академии в определенном смысле сюрпризом.

* * *

За несколько дней до отъезда писателя в Стокгольм произошел инцидент, в значительной степени оказавший влияние и на текст его Нобелевской лекции, и, как мы увидим, в определенной степени и на дальнейшую жизнь Башевиса-Зингера.

В конце ноября 1978 года с официальным визитом в США прибыл премьер-министр Израиля Менахем Бегин. В числе тех, с кем он захотел встретиться, был и Исаак Башевис-Зингер. Это желание главы израильского правительства было вполне понятным. Как-никак, Башевис-Зингер стал вторым «настоящим еврейским писателем», удостоенным Нобелевской премии. Когда секретарь Бегина позвонил Зингеру и пригласил его в гости к премьер-министру Израиля, писатель, несмотря на все хлопоты, связанные с предстоящей поездкой, сразу же согласился на эту встречу.

– Только пришлите за мной машину или такси, – попросил он. – Своего автомобиля у меня нет, да и управлять им я не умею.

– К сожалению, это невозможно, – ответил секретарь. – Эти расходы не запланированы в нашем бюджете. Постарайтесь как-нибудь добраться до нас сами.

Этот ответ огорошил Башевиса-Зингера и был воспринят им как откровенное оскорбление – в США, да и во всем мире принято, чтобы приглашающая в гости сторона позаботилась о том, чтобы приглашенного доставили до места, а затем и отвезли домой.

Тем не менее Зингер решил не устраивать скандал из-за пустяка и, взяв такси, направился в апартаменты Менахема Бегина.

Поначалу беседа между писателем и политиком протекала в самых дружеских тонах. Бегин тепло поздравил новоиспеченного лауреата, заметил, что видит в этой награде как признание его личного вклада в мировую литературу, так и признание огромного значения всей еврейской культуры. Однако в какой-то момент израильский премьер неожиданно перешел на менторский тон.

– И все же, господин Зингер, – сказал он, – вы должны отдавать себе отчет, что всю жизнь творили на умирающем языке, который на новом этапе истории стал совершенно не нужен нашему народу. Идиш, возможно, идеально подходил для общения евреев внутри местечка, но окончательно изжил себя после того, как мы вновь обрели свое государство. Язык слабых, гонимых и униженных, он абсолютно не годится для сильной, независимой нации. Это видно хотя бы из того, что на идиш нет слов, с помощью которых можно командовать армией, отдавать приказы солдатам, а ведь армия – это основа существования государства. Ну, как вы, к примеру, отдадите на идиш команду «смирно!»?! «Сведите ноги вместе»?! Так что, извините, но при всем уважении к вам лично и к вашему творчеству, я повторю: ваш идиш обречен, и еще через одно поколение будет вообще никому не нужен!

– Вы правы только в одном, господин премьер: идиш – это язык, предназначенный для мира, а не для войны, для любви и уважения, а не для хамства! – ответил Башевис-Зингер, и, не попрощавшись, не подав Бегину руки, вышел из его номера.

Вернувшись домой, он внес целый ряд исправленный в уже законченный было текст Нобелевской лекции – теперь она во многом звучала как ответ Менахему Бегину и тем евреям, кто разделял отношение израильского премьера к идишу.

* * *

В аэропорту Стокгольма Башевиса-Зингера и его гостей встретила сотрудница министерства иностранных дел Швеции Рут Якоби, которой было поручено сопровождать писателя в течение всего времени его пребывания в стране. В задачу Якоби входило тщательно следить за тем, чтобы писатель не опаздывал на все запланированные в рамках церемонии мероприятия, просвещать его о том, в какой одежде он должен являться на каждое из них, а также определять круг его общения. Приступить к своим обязанностям Рут Якоби пришлось уже в лобби гостиницы «Гранд», куда на полагающихся им черных «вольво» были доставлены все лауреаты Нобелевской премии.

– Господин Зингер! Господин Зингер! – подскочил к нему в холле высокий грузный мужчина. – Разрешите пригласить вас на банкет, который я организую в вашу честь в своем доме. От имени еврейской общины Швеции мы будем рады приветствовать вас и воздать вам давно положенные почести…

– Право не знаю, что ответить, – замялся Зингер. – А когда вы планируете этот банкет?

– К сожалению, господин Зингер не сможет принять участия в вашем банкете, так как у него очень плотный график мероприятий и к тому же ему нужно время от времени отдыхать, – вмешалась Рут Якоби, мягко отстраняя писателя в сторону и вставая между ним и его собеседником. – В этой ситуации он не может отвечать согласием на каждое подобное предложение…

– Что значит «каждое подобное предложение»?! – вскипел мужчина. – Я – владелец одного из крупнейших банков страны, председатель идишского общества, организатор вечеров чтения на идиш! Каждый год за свой счет я издаю несколько десятков книг на нашем языке. Да знаете ли вы, что этот банкет мы запланировали в первый же день после сообщения о решении Нобелевского комитета?!

– И, тем не менее, господин Башевис-Зингер вынужден отклонить ваше предложение! – отрезала Рут Якоби и, взяв своего подопечного под руку, направилась с ним к лифту.

В этот момент к Зингеру подлетело несколько фотографов из различных шведских европейских газет, и писатель остановился, чтобы дать себя сфотографировать. Он улыбнулся в фотокамеры широкой голливудской улыбкой и приветственно помахал рукой.

В первый вечер пребывания в шведской столице организаторы церемонии запланировали проведение коктейля, на котором новоиспеченные Нобелевские лауреаты должны были познакомиться друг с другом. Войдя в ресторан под руку с Эльмой, Башевис-Зингер сразу же узнал среди присутствующих профессора Петра Леонидовича Капицу и направился к нему. Зингер по-прежнему, как и в молодости, страстно интересовался наукой, следил за ее последними достижениями, и ему хотелось поговорить с великим физиком и о сделанных тем открытиях, и о том, насколько эти открытия, с его точки зрения, подтверждают или опровергают идею существования Бога.

– Шолом алейхем, господин Капица! Как вам нравится этот их Стокгольм? – приветствовал Зингер профессора на идиш, протягивая ему руку.

– Простите, но я вас не понимаю, – ответил 84-летний ученый по-русски, пожимая протянутую ему руку и отводя глаза в сторону.

– Что ж, если вы забыли идиш, давайте говорить на английском. Мне бы хотелось вас о многом расспросить, – продолжил Зингер уже по-английски.

– Простите, но я очень плохо говорю по-английски, – ответил Капица и отошел в сторону.

– Странно, – сказал Зингер, усаживаясь за столик. – Я читал биографию Капицы, и помню, что он много лет проработал в Кавендишской лаборатории, был любимым учеником Резерфорда, да к тому же читал лекции по физике в Оксфорде. Как он мог это делать, не зная английского?!

– Вы и в самом деле не понимаете? – спросила Рут Якоби. – Разумеется, профессор Капица великолепно знает английский язык. Но вы, наверное, обратили внимания на стоявших неподалеку от него двух молодых людей в смокингах. Это – сотрудники КГБ, которые следят за каждым его шагом и ловят каждое сказанное им слово. Таковы правила игры в той стране, из которой он прибыл, и ничего тут не поделаешь.