Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Снова раздались аплодисменты, однако Зингер жестом руки остановил их и продолжил фразу:

– Тем не менее, я считаю, что в интересах общества, чтобы юноши и девушки в 17 лет создавали семьи, а затем, лет через 20, разводились бы. К этому времени их дети уже вырастут, и они вполне могут стать абсолютно свободными людьми и открыть новую страницу в своей жизни.

Этот ответ понравился; многие из сидевших в зале хиппи восторженно засвистели.

Так же, «на ура», они приняли ответ Башевиса-Зингера о его отношении узакониванию абортов: писатель сказал, что одобряет эту идею, так как считает, что каждая женщина является хозяйкой своего тела и может поступать с ним так, как посчитает нужным.

О том, что Башевис-Зингер пришелся по душе этим «детям цветов», как они сами себя тогда называли, свидетельствовал и последний вопрос: как он относится к «новым левым» и не хотел бы он присоединиться к профессору Герберту Маркузе[47]47
  Герберт Маркузе – (1898–1979) – немецко-американский философ и социолог. Согласно Маркузе, развитие науки и техники позволяет господствующему классу современного капиталистического общества сформировать через механизм потребностей новый тип массового «одномерного человека» с атрофированным социально-критическим отношением к обществу и тем самым «сдерживать и предотвращать социальные изменения». Включаясь под воздействием навязываемых ему «ложных» потребностей в потребительскую гонку, рабочий класс стран развитого капитализма «интегрируется» в социальное целое и утрачивает свою революционную роль. В этих условиях революционная инициатива, по М., переходит в рамках «развитого» общества к «аутсайдерам» (люмпены, преследуемые национальные меньшинства, безработные и т. п.), а также к радикальным слоям студенчества и гуманитарной интеллигенции.


[Закрыть], чтобы вместе составить программную декларацию этого движения.

Зингер понятия не имел о том, кто такой Герберт Маркузе, но он прекрасно понял, что сидящие перед ним молодые люди и есть те самые «новые левые», про которых они спрашивают. И так как вечер явно близился к концу, он позволил себе сказать то, что думал:

– Я очень мало знаю о вас и о вашем движении, но мне ясно, что вы решили стать студентами для того, чтобы прибрести некие знания. Обычно на основе имеющихся у него знаний человек и формирует свое мировоззрение, а затем уже, на основе сформировавшегося мировоззрения, начинает действовать. Однако вы предпочли поступить наоборот: сначала все отвергнуть и разрушить, а затем уже задуматься над тем, что вы делаете. Наша религия так говорит о смысле Субботы: «Она была задумана в самом начале, но осуществлена в самом конце». Вы поступили прямо противоположным образом: в начале решили осуществить, а затем уже подумать. Как выяснилось только что, у вас нет даже программной декларации, вы сами не знаете, чего хотите. Вы требуете уничтожить существующий режим. Но вы подумали, какой режим придет ему на смену? Будет ли он лучше предыдущего?! Позвольте мне снова прочитать отрывок из того рассказа, который я вам уже читал:

«Рабби Меир потеребил бороду и спросил:

– Тебе кажется, что новый царь будет лучше прежнего?

– Если мы достигнем поставленной цели, то не будет никакого нового царя, – ответил Поля.

– И кто тогда будет править?

– Народ.

– Весь народ не может поместиться на одном троне, – заметил в ответ рабби Мордехай-Меир.

– Будут выбраны представители рабочих и крестьян…

– Но когда они придут к власти, они могут быстро забыть о тех, кто их выбрал…

– Тогда мы укоротим их на голову…»

Молодые американцы расходились с этого вечера со смешанными чувствами. Пожилой лукавый еврейский писатель, если и не переубедил хиппи, то заронил в их души зерна сомнения в правильности выбранного пути, а это было уже не так уж и мало…

Глава 11
Подробности творчества. Произведения Башевиса-Зингера второй половины 60-х годов

Самыми масштабными произведениями Башевиса-Зингера второй половины 60-х годов стали романы «Имение» (1967) и «Управляющий» (1969), до сих пор не переведенные на русский язык.

Действие первого из них разворачивается в имении польского графа, сосланного в Сибирь за участие в восстании 1863 года. И, соответственно, в центре внимания Башевиса-Зингера оказывается жизнь поляков и евреев в царской России и их взаимоотношения между собой. Желание арендующего имение графа рава Калмана сделать все, чтобы евреи Польши остались верны своей вере и образу жизни, натыкается на не менее страстное желание нового поколения стать полноправными гражданами Польши, частью польского народа. Одни из них, подобно промышленнику Валленбергу, видят решение этой проблемы в отказе от своей веры, в крещении: другие – подобно Азриэлю и Мирьям-Лейбе – убеждены, что пришло время начать жить «современной жизнью» и отбросить в сторону старые запреты на любовь между евреями и неевреями. Однако все эти попытки сближения заканчиваются в итоге крахом, прежде всего потому, что слишком велика разница между двумя мирами, слишком различен их образ жизни, их преставления о морали, их духовные ценности.

Йосеф Ша-Лаван в своей книге о Башевисе-Зингере пишет, что «Имение» и «Управляющий» являются одними из самых реалистических романов Зингера; в них почти нет мистики; в них с удивительным мастерством и лиричностью рисуется жизнь Польши XIX века и развитие любовных историй каждого из героев. И вместе с тем уже в «Имении», утверждает Ша-Лаван, Зингер показал, что тот, кто вырос на еврейских ценностях и затем отказался от них, будучи не в состоянии принять ценности иного мира, в итоге утрачивает всякую духовную опору и становится глубоко несчастным человеком. Таким образом, главным «имением» еврея оказывается мир Торы, и именно его он должен сберечь в себе в первую очередь.

Окончательно это проявляется в романе «Управляющий», где мы встречаем тех же героев, но уже в конце XIX века. Дочь Азриэля Клара выходит замуж за известного врача Калмана Якоби, однако, свободная от пут религии и морали, не считает нужным хранить верность мужу. Их дочь становится фанатичной революционеркой. У самого Азриэля тоже все в жизни идет наперекосяк, и, в конце концов, когда он наотрез отказывается креститься, страстно любимая им Ольга оставляет его.

В финале романа под влиянием Ребе из Аршинова Азриэль возвращается к вере отцов и уезжает в Палестину – в Землю Израиля, на родину своих предков. И снова, по мысли Ше-Лавана, при всей предельной реалистичности этого романа его метафизический смысл просматривается достаточно четко: у евреев нет другого пути сохранить себя и обрести душевное равновесие, кроме как вернуться к вере отцов и… вернуться жить на их землю. Таким образом, при очень большом желании в этом романе Зингера вполне можно усмотреть и сионистские мотивы. Ну, а о том, кого Зингер считает истинным Управляющим людскими судьбами, догадаться, в общем-то, не сложно.

К этой дилогии Башевиса-Зингера примыкает роман «Дер ман фун халоймес» («Человек из снов», 1970–1971), действие которого разворачивается в XIX веке среди люблинских и варшавских последователей Якова Франка, а также «Дер кениг фун ди фелдер» («Князь полей», 1980), посвященный эпохе принятия поляками христианства.

Все эти произведения, насколько известно автору данной книги, также до сих пор не переведены на русский, но зато почти сразу после их выхода они были изданы в Польше и получили там широкое признание. Польские критики увидели в этих книгах живущего в Америке еврейского писателя предельно правдивое изображение жизни своей страны в ее различные эпохи и поставили Зингера в один ряд с такими корифеями своей национальной литературы, как Генрих Сенкевич и Болеслав Прус, что, думается, говорит о многом.

Уже после выхода «Имения» различные общественные организации Польши не раз приглашали писателя посетить его родину, но Зингер каждый раз отказывался – ведь той Польши, которую он знал, больше не существовало. А может, еще и потому, что так и не смог простить полякам той волны антисемитизма, которая буквально захлестнула Польшу в 30-х годах и пошла на убыль лишь после того, как в этой стране практически не осталось евреев…

* * *

Значительный пласт творчества Башевиса-Зингера этого периода составляют рассказы, в которых он то совершает путешествие в прошлое, в польское местечко, то рисует жизнь еврейских иммигрантов в современной ему Америке, то вновь возвращается к теме Катастрофы и той незаживающей ране, которую она оставила в душах прошедших через нее людей.

В статьях и эссе, посвященных творчеству Башевиса-Зингера, часто можно прочесть, что ему лучше, чем кому-либо другому из еврейских писателей, удалось отобразить мироощущение евреев после Катастрофы. Причем Зингер сумел сделать это, не будучи очевидцем тех страшных событий, а лишь выслушивая свидетельства таких очевидцев. Но удалось это ему опять-таки в значительной степени благодаря его пристальному вниманию к сексуальной стороне жизни человека. Чудовищный след, оставленный Холокостом не на теле, а в первую очередь в душах людей проявляется во всех произведениях Зингера именно через их неспособность к нормальным сексуальным отношениям.

Они либо считают, что «не годятся для секса» и избегают его, как героиня рассказа «Ханка» (и как затем Тамара в романе «Враги»); либо убеждены, что Катастрофа доказала небытие или равнодушие Бога, и, в соответствии с формулой Достоевского «раз Бога нет, то все позволено», освобождают себя в вопросах секса от всяких моральных оков, как это делают герои рассказа «Сестры» (а также Маша и Цлова во «Врагах», Мирьям из «Мешуги», да и на определенном этапе своей биографии герой «Раскаявшегося» Иосиф Шапиро).

И вновь и вновь писатель возвращается к мысли, не освещенное светом духовности, освобожденное от пут морали, неразрывно связанных в его сознании с Богом, сексуальное влечение «нетто» в итоге разрушает человека и духовно, и физически. Именно так это происходит в рассказе «Сестры», действие которого разворачивается сразу после войны:

«Знаю, знаю, что вам хочется спросить – немного терпения! Да, я жил с ними обеими. Официально женился на Доре в Германии – она мечтала о хупе и добилась своего, – а на самом деле у меня было две жены, обе сестры, точь-в-точь как у праотца Иакова. Недоставало лишь Билхи и Зилпы. А что, собственно, могло остановить человека вроде меня? Не еврейский же Закон и, уж конечно, не гойский. За войну вся человеческая культура рухнула. В лагерях – не только в Германии, но и в России, да и в лагерях для перемещенных лиц, где годами обретались беженцы, – исчезал всякий стыд. На моих глазах с одной стороны женщины лежал муж, с другой – любовник, и вся троица жила вместе. Я был свидетелем такого количества разных дикостей, для меня они стали нормой. Приходит некий Шикльгрубер или Джугашвили и передвигает стрелки часов на десять тысяч лет назад…»

Как следствие такого взгляда на жизнь и на природу отношений между мужчиной и женщиной Дора становится фригидной, Барделес превращается в импотента, их квартира все больше и больше начинает напоминать звериную нору. Вдобавок ко всему – и это с точки зрения еврейской мистики вполне закономерно – в этой норе из мерзости их отношений рождается и с каждым днем все больше и больше материализуется нечто Темное, Уродливое и Враждебное самому человеку:

«Меня часто посещало одно и то же видение: в темноте возникала какая-то зыбкая фигура, хрупкая и прозрачная, точно паутина, высокая, стройная, длинноволосая… и вдруг фигура оказывалось призрачным скелетом с зияющими глазницами, чудище, беззвучно смеющееся перекошенным ртом. Я успокаивал себя тем, что просто расшатались нервы. А чем иначе все можно было объяснить? В привидения я не верил, не верю и сейчас».

И вновь для знакомого с еврейской демонологией читателя не составляет труда догадаться о том, кем именно является этот Некто – ведь согласно Каббале, демоны и бесы тоже имеют тела, но тела эти сотворены из иного рода материи, чем человеческие, и чем-то похожи на сгустившуюся паутину.

И, наконец, кульминационной точкой рассказа становится схватка Лиона Барделеса с этим демоном:

«Так я и лежал почти окоченевши – не столько от холода, сколько от напряжения. Всматривался в темноту, выискивал „беса“ (так я прозвал порождение паутины и теней), но ничего не видел. И одновременно я знал, что он там был – то ли спрятался в углу, то ли притаился за кроватью.

"Не будь идиотом, – сказал я себе, – духов не существует. Если Гитлер уничтожил шесть миллионов евреев, а Америка шлет миллиарды на восстановление Германии, то существуют лишь материальные силы. Духи никогда бы не допустили такой несправедливости…"

Мне понадобилось выйти, а уборная наша – в общем коридоре. Обычно я терплю, но тут приспичило. Слез я с раскладушки и пошаркал к кухонной двери, которая вела наружу. Не успел сделать двух шагов, как меня остановили. Ах, да знаю я всю эту психологическую дребедень! Но тут передо мной стоял человек, он преградил мне дорогу. Я так испугался, что крик застрял у меня в горле. Орать не в моих правилах. Клянусь, я не завопил бы, даже если б меня резали! Ну, а даже закричи я, кто бы помог? Пара полупомешанных сестриц? Я старался оттолкнуть его и чувствовал под руками нечто вроде резины, теста или упругой пены. Знаете, бывают страхи, от которых ноги становятся ватными?

Мы ожесточенно сцепились. Я отпихнул его, но он сопротивлялся, хотя немного отступил. Сейчас я припоминаю, что меньше боялся этого злого духа, чем вопля, который могли поднять сестры. Сколько длилась наша борьба, трудно сказать – может, минуту, а может, несколько секунд. В один миг я подумал, что пришел конец, однако же стоял и с молчаливым упорством продолжал борьбу с фантомом. Только что мне было холодно, а теперь я вспотел, хоть выжимай. Почему сестры не завизжали, до сих пор не понимаю. Не сомневаюсь, что они проснулись. Вероятно, их тоже душил страх.

Внезапно я почувствовал удар. Нечистый исчез, и я почувствовал, что вместе с ним исчез мой член. Неужто он меня кастрировал? Пижамные брюки упали. Я кинул взгляд на пенис. Нет, он его не вырвал, но вдавил так глубоко, что вместо выпуклости образовалась впадина. Не смотрите на меня так! Я был в уме и тогда и сейчас. Все время, пока длился этот кошмар, я знал, что дело в нервах. Нервозность стала субстанцией. Эйнштейн утверждает, что масса есть энергия. Я настаиваю на том, что масса – это сжатая эмоция.

Нервы материализуются и обретают конкретную форму. Чувства принимают телесный облик или становятся телесными сами по себе. Вот вам ваши диббуки, духи, домовые. На подкашивающихся ногах я выбрался в коридор, доплелся до уборной, но не смог выдавить ни единой капли…»

И вновь у читателя нет ответа, происходила ли эта схватка героя рассказа с бесом в реальности или являлась плодом его воображения. В этом, пожалуй, и заключается один из главных секретов притягательной силы зингеровских рассказов, и не случайно наиболее близкими определениями для характера своего творчества Зингер считал «психологический реализм» и «мистический реализм». А в качестве своих предшественников называл Ф.М.Достоевского и Эдгара Аллана По.

«Величие По, – объяснял Башевис-Зингер в беседе с Ричардом Бурджиным, – заключалось в умении совмещать реальность с мистикой. Его рассказы, с одной стороны, предельно реалистичны, он глубоко проникает в психологию своих героев, и все, даже самые таинственные события, которые в них происходят, можно одновременно объяснить как естественными, так и сверхъестественными причинами. Читатель сам волен выбрать то объяснение, которое его устраивает. К этому стремлюсь и я в большинстве моих рассказов, в которых происходят те или иные необычные вещи».

На этом принципе строятся и многие другие знаменитые «мистические» рассказы Башевиса-Зингера – «Кафетерий», героиня которого Эстер рассказывает автору, что за день до того, как сгорело ее любимое кафе, случайно оказавшись в нем ночью, она видела там Гитлера в окружении нацистов; «Потерянная» – о женщине, у которой среди бела дня терялись вещи, и в итоге она сама пропала неизвестно куда.

Таков и рассказ «Пленник», в котором художник Товия Афанг начинает сожительствовать с вдовой погибшего в Катастрофе художника Зоара Крейтера, пишет поддельные картины под его именем и чувствует, что стал его «реинкарнацией», и многие другие. Именно этим рассказам Башевис-Зингер во многом и был обязан своей славой «писателя-оккультитста».

Причем Зингеру крайне важно было создать у читателя ощущение предельной реалистичности всего происходящего. Потому-то он уделяет во всех своих рассказах такое огромное внимание бытовым деталям, подробно рассказывает, где и при каких обстоятельствах познакомился с героем, легко вплетает в ткань повествования историю его жизни и в итоге создает предельно достоверный с психологической точки зрения образ. В этом смысле Башевис-Зингер, вне сомнения, остается последователем той самой русской реалистической школы, которая вышла из гоголевской «Шинели», хотя он сам в качестве своих учителей называл Достоевского и Чехова.

И перипетии судеб героев, кажется, сами собой подсказывают естественные объяснения происходящих с ними событий.

Вспомним рассказ «Единственный постоялец» – гостиница, в которой остановился герой, неожиданно объявляет о своем банкротстве, что вряд ли можно отнести к сверхъестественным событиям. Затем герою подворачивается очень дешевая и совершенно пустая гостиница, что также не удивительно для Майами после окончания туристического сезона. Наконец, к герою с откровенным предложением переспать с ней и таким образом изменить жене является томимая желанием консьержка гостиницы – молодая уродливая кубинка.

Все предельно естественно, если «забыть» о том, что вначале герой мечтает о том, чтобы сменить шумную, переполненную гостиницу на пустой, тихий отель, а оказавшись в этом отеле, начинает мечтать о любовной интрижке с какой-нибудь такой же, как он, одинокой постоялицей гостиницы. Тут-то и возникает мысль, что этот рассказ – своеобразная иллюстрация к старой еврейской поговорке о том, что «если Бог хочет наказать человека, он исполняет его желания». А за ней – и мысль о том, что все происходящее – отнюдь не так естественно, как это кажется на первый взгляд; в нем явно задействованы некие потусторонние силы, играющие с героем в старую недобрую игру и пытающиеся погубить его душу.

Окончательно это становится понятно, когда Зингер описывает явившуюся к нему в номер молодую кубинку:

«Сверкнула молния, и я увидел сидящее в кресле уродливое создание в слишком просторной ночной рубашке, с горбатой спиной, с растрепанными волосами, с длинными волосатыми руками и кривыми, как у чахоточной обезьяны, ногами. Глаза ее горели животным страхом».

Именно так в еврейских сказках описывается Махлат – дочь самого владыки Ада Ашмодея.

Но далее опять следует удивительно достоверная сцена, в которой густо перемешаны и жалость, и страх, и отвращение, и тайное побуждение сердца, так что вновь непонятно, с кем же ведет свой поединок рассказчик – с дьяволицей или просто некрасивой, несчастной женщиной с изломанным телом и судьбой, молящей о любви из жалости и потому чем-то напоминающую несчастную Терезу Штайн из «Цитаты из Клопштока».

В рассказе «Кафетерий» автор сам напряженно ищет рациональное объяснение рассказу Эстер, якобы видевшей ночью в нью-йоркском кафе Гитлера и его приспешников:

«Мы оба молчали. Затем я проговорил:

– У вас было видение.

– Что значит – видение?

– Прошлое не исчезает. Образы минувших лет остаются существовать где-то в четвертом измерении и в определенные моменты всплывают перед нами.

– Насколько мне известно, Гитлер никогда не облачался в длинный белый халат.

– Кто знает, может быть, и облачался.

– А почему же кафетерий сгорел именно той ночью? – не успокаивалась Эстер.

– Быть может, огонь и вызвал видение.

– Не было там никакого огня. Я как предчувствовала, что вы именно так мне станете объяснять. Если то было видением, то наш теперешний разговор – тоже видение.

– А иначе быть не может. Даже если Гитлер жив и скрывается в Соединенных Штатах, он не станет встречаться со своими дружками в кафетерии на Бродвее, где, ко всему прочему, владелец – еврей.

– Я его видела, как вас сейчас.

– Перед вами всплыл образ из прошлого.

– Ладно, пусть так. Но с тех пор я потеряла покой. Думаю только об этом. Если мне суждено лишиться рассудка, то это – прямой путь.

Зазвонил телефон, я метнулся к нему, но оказалось, кто-то ошибся номером. Я опять устроился в кресле.

– А что с тем психиатром, которого рекомендовал ваш адвокат? Расскажите ему это – и получите полную компенсацию.

Эстер бросила на меня косой и недружелюбный взгляд.

– Понимаю, понимаю, к чему вы клоните. Так низко я еще не пала».

И вновь, когда вроде бы кажется, что желанное объяснение найдено, выясняется, что его недостаточно – спустя какое-то время после смерти Эстер автор видит ее стоящей на перроне метро с одним из завсегдатаев кафе, который, как он вспомнит позже, тоже был давным-давно мертв. И если мертвецы и в самом деле могут так свободно разгуливать после смерти по улицам, то не был ли и рассказ самой Эстер о Гитлере отнюдь не видением, не плодом ее воображения, а самой что ни есть чистой правдой?

В этой двойственности, в постоянном смешении рационального и иррационального, в возможности объяснения происходящего как с позиций мистика, так и закоренелого скептика, и заключается позаимствованный Башевисом-Зингером у Эдгара По метод «метареализма».

Причем пример Башевиса-Зингера оказался явно заразительным. Именно Башевис-Зингер, а не По оказал решающее влияние на целый ряд еврейских писателей, работающих в том же ключе, – от классика американской литературы Бернарда Меламуда до только подбирающегося к подлинной литературной славе русскоязычного Якова Шехтера.

Одним из вершинных мистических рассказов Башевиса-Зингера 60-х годов стала «Эстер-Крейндл Вторая». В основу положена фольклорная история о том, как душа умершей женщины вселяется в тело юной девущки, почти подростка, и велит ей выйти замуж за своего мужа. Зингер мастерски совмещает в этом рассказе мистический сюжет с предельно реалистичным описанием жизни еврейского местечка, его быта и нравов и точным описанием реакции людей на подобное чудо.

Наконец, именно в 60-е годы был написан рассказ «Йохид и Йохида» – в переводе с иврита эти имена означают Единственный и Единственная. Этот вошедший в золотой фонд литературы ХХ века рассказ представляет собой несколько вульгаризированную версию каббалистического взгляда на мир: само рождение человека с этой точки зрения является следствием наказания, вынесения «смертного приговора» его душе. То есть то, что нам самим представляется жизнью, для обитателей неких Высших миров является не чем иным, как смертью, а наш мир для них – это мир мертвецов, огромное кладбище. И потому-то у читателя, уже проникшего в суть авторского замысла, рассуждения студента Йохида о том, что мы живем только один раз и никакого другого мира не существует, вызывают легкую улыбку. Но все это уже неважно: важно, что две предназначенные друг для друга во всех мирах души встретились и теперь приведут в этот мир мертвых третью, уже дожидающуюся казни в «горних» мирах:

«Йохида знала, что это – ее будущая дочь. И, уже просыпаясь, услышала голос:

– Могила и могильщик нашли друг друга. Погребение сегодня ночью!»

* * *

Мы уже не раз говорили на этих страницах о том, как много значила для Зингера занимательность сюжета любого его произведения, ибо сама литература, по его мнению, родилась именно как лекарство от съедающей человечество еще на самой заре его существования скуке и таковой и должна оставаться. Но не раз и не два делая подобные декларации в своих лекциях, интервью и эссе, Зингер одновременно был убежден и в том, что эта занимательность невозможна и без проникновения писателя в ходе повествования в самые глубины человеческой психологии, помогающие человеку лучше разобраться в самом себе. История, положенная в основу любого рассказа, говорил он во всем том же программном интервью с Ричардом Бурджиным, должна быть необычна и герой этой истории тоже должен быть необычным, так как банальные герои и ситуации никому неинтересны. Вместе с тем задача писателя заключается в том, что, развлекая читателя той или иной необычной историей, он одновременно невольно заставляет его примерить на себя «шкуру» героя, ощутить всю реальность повествования и вынести из прочитанного некий новый духовный опыт.

С этой точки зрения как в своих романах, так и в новеллах и рассказах Башевис-Зингер предстает как один из самых выдающихся мастеров психологической прозы ХХ века. Лучшие его рассказы притягивают к себе читателя отнюдь не остротой сюжета, а именно содержащейся в них психологической загадкой. Необычен у него не сюжет – необычны сами персонажи, находящиеся в центре повествования, и связывающие их взаимоотношения. Но и здесь Зингер самой логикой повествования уходит от ответов на все вопросы и избегает вынесения какого-либо приговора своим героям.

К примеру, героиня рассказа «Танец» одновременно предстает и несчастной, самозабвенно любящей женой и матерью и, одновременно, вампиршей, высасывающей из тех, кого она вроде бы любит, все жизненные соки, опустошающая их и доводящая до безумия. Это безумие и проявляется в том самозабвенном танце, который она танцует по ночам с сыном, ненавидящим мать и в то же время уже не способным вести самостоятельную жизнь, так и обреченным до конца дней кружиться по ночам в танце по ночной квартире. Еще более загадочным и одновременно удивительно живым и зримым является образ Гарри – главного героя рассказа «Новогодний вечер». Этакий своеобразный «американский вариант» Гимпла-дурня, он большую часть жизни позволяет понукать собой своему другу Борису Лемкину; он выполняет все его прихоти; он отдал ему любимую женщину… Все это – при том, что, как выясняется, Гарри куда более умен и в чем-то даже образованнее Лемкина, который и сам это признает. И даже после того, как Борис Лемкин умер, не оставив Гарри ни цента, именно Гарри решает поставить на его могиле надгробный памятник, выведя на нем странную надпись: «Дорогой Борис, будь здоров и счастлив, где бы ты сейчас ни был».

Так кто же он такой, этот Гарри? Духовный мазохист, получающий удовольствие от собственного унижения? Альтруист, настолько преданный другу детства, что готов стерпеть от него все и простить ему, что угодно? Вся гениальность этого рассказа Зингера и созданного им образа осознается лишь в финале, который можно понять как угодно, но который все же приоткрывает завесу над тайной:

«– Вы один из самых благородных людей, каких я видел в своей жизни, – сказал я.

– А что такого я сделал? Мы были друзьями.

– Я не знал, что такая дружба еще встречается.

Гарри вопросительно посмотрел на меня. Потом встал, протянул мне руку и пробормотал:

– Один Бог знает всю правду».

А кто такая Элизабет де Соллар, героиня рассказа «Поклонница» – полусумасшедшая истеричка или жертва своего безумного мужа и деспотичной матери? Вновь Зингер уходит от ответа на этот вопрос, но читатель вновь вынужден признать, что все герои и сама абсурдная ситуация, о которой идет речь, предельно убедительна.

* * *

Лучшим сборником рассказов Башевиса-Зингера второй половины 60-х годов стал сборник «Сеанс» и другие истории» (1968), название которому дал рассказ «Спиритический сеанс». Главный герой рассказа философ Зорах Калишер воплощает в себе всю трагедию той части еврейской интеллигенции, которая сумела спастись от Катастрофы, эмигрировав в США, но так и не нашла себе места в этой стране.

Не имея не только будущего, но и настоящего, живя исключительно воспоминаниями о прошлом и мучась чувством вины перед любимыми людьми за то, что они не сумели их спасти от нацистов, эти эмигранты превращаются в импотентов как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Разуверившись во всем, в том числе и в созданных ими надуманных философских концепциях, они мечутся по жизни, ища призрачное утешение в том же спиритизме, даже не особенно в него веря. И Зингер опять завершает картину происходящего с его героем точной и одновременно символической физиологической подробностью:

«Доктор Калишер вздрогнул и вдруг почувствовал, что между ног у него стало тепло. Он описался, как маленький ребенок».

И все же Зингер в заключительных фразах рассказа оставляет надежду и себе, и своему герою и читателю – устами госпожи Капицкой он высказывает ту же мысль, которую позже выскажет и Хаймеле в последней главе «Шоши»; которую высказывают многие его герои:

«Вы смеетесь? А зря. Смерти нет, нет. Мы не умираем и наша любовь не умирает. Это чистая правда».

Эту «чистую правду» Зингер и пытался донести до своих читателей. И для того, чтобы она стала правдой, он и писал об обитателях еврейского местечка, о «бегущих в никуда» евреях Варшавы, материализуя на страницах свой книг канувший в небытие мир. И, как ни странно это прозвучит, этой же мыслью он был одержим, когда писал свои сказки и рассказы для детей.