Текст книги "Оттепель. Действующие лица"

Гладилин Анатолий Тихонович (1935–2018)

В середине 1960-х годов старшеклассники во всей стране писали сочинения на тему «Образ молодого современника в повестях Анатолия Гладилина, Василия Аксенова и Анатолия Кузнецова», а в газетах и журналах взапуски спорили о так называемой «исповедальной прозе», опираясь на все те же три имени.

И имя Г. среди них было первым – во всяком случае, хронологически.

Надо сказать, что, отдавая «Хронику времен Виктора Подгурского» в «Юность», 20-летний студент Литературного института на такой сумасшедший резонанс не мог и надеяться. И в редакции, надо полагать, отнеслись к повести без большого воодушевления. «Валентин Катаев напечатал ее в „Юности“ только через год» (1956. № 9), – вспоминает Г., прибавляя, что критики тоже поначалу замешкались: «всего было две рецензии на нее – в „Московском комсомольце“ и в „Комсомолке“. Такие сдержанные положительные рецензии, не более»[759]759
  Гладилин А. Улица генералов. С. 72.


[Закрыть].

Но в Литературный институт, в журнал, в газеты стали приходить восторженные и негодующие письма, о повести заговорили на комсомольских собраниях и модных тогда читательских диспутах, в «Юности», закрепляя исповедальность как стиль эпохи, спустя несколько лет с триумфальным успехом прошли «Продолжение легенды» А. Кузнецова (1957. № 7) и «Коллеги» В. Аксенова (1960. № 6)[760]760
  Как рассказывает Ольга Семенова, «в „Юности“, в кабинете у Мэри Озеровой в начале 60-х годов на стене был нарисован барельеф, наподобие барельефа казненных декабристов – „создатели“ прозы журнала: первым был Гладилин, он раньше всех опубликовал „Хронику времен“, затем Анатолий Кузнецов, автор „Продолжения легенды“, позднее он работал на „Свободе“ и погиб в Лондоне, затем шел Василий Аксенов – „Коллеги“, потом отец <Юлиан Семенов> – написанная им в 1961 году повесть „При исполнении служебных обязанностей“ была первым откровенно антисталинским произведением, затем шли Булат Окуджава и Борис Балтер…» (Семенова О. Юлиан Семенов. С. 66).


[Закрыть] – и стало ясно, что в советской литературе случилось событие: «влюбленный неудачник впервые потеснил плечом розовощеких роботов комсомольского энтузиазма»[761]761
  Аксенов В. Одно сплошное Карузо. С. 316.


[Закрыть].

Особых художественных достоинств в «Хронике», пожалуй, не было, и последовавшие за нею вещи Г., в особенности «Первый день нового года» (1963. № 2) и «История одной компании» (1965. № 9–10) литературно гораздо более состоятельны. Но вот поди ж ты: именно «Хроника» вошла в самый краткий курс истории советской словесности середины XX века и именно она навсегда определила репутацию Г. как писателя яркого, но легковесного, острого, но неглубокого и вообще скорее беллетриста, интересного в первую очередь подросткам и юношеству. И поэтому, может быть, в другие журналы, и уж тем более в «Новый мир»[762]762
  «‹…› Однажды мы пришли к Твардовскому втроем – Юра Казаков, Аксенов и я, – пришли, естественно, не с пустыми руками. Твардовский с ходу опубликовал два рассказа Аксенова – „На полпути к Луне“ и „Завтраки 43-го года“. Почему меня отбросил – это я прекрасно понимал, но почему он не взял рассказы Казакова, вот этого я не понимаю до сих пор» (Гладилин А. Улица генералов. С. 99).


[Закрыть], его не брали, так что печатался Г. исключительно в «Юности» – вплоть до тех пор, пока «румяный комсомольский вождь» С. Павлов, – возьмем цитату из мемуарной книги «Улица генералов», – не заявил,

что все у нас хорошо, но вот только воспитанию советской молодежи мешают происки американского империализма и книги Анатолия Гладилина[763]763
  Как заметил М. Золотоносов, свой приговор роману «История одной компании» С. Павлов произнес не на съезде комсомола в 1966 году, а на Восьмом пленуме ЦК ВЛКСМ в декабре 1965 года, но приговор недвусмысленный: «Водка, деньги, „чувихи“, тряпки – этим исчерпываются духовные интересы героев романа» («Комсомольская правда». 1965. 29 декабря).


[Закрыть]. ‹…› Всё. Этого было достаточно, чтобы ни сценарий, ни пьеса не увидели света. «История одной компании» была напечатана отдельной книгой лишь через десять лет, а тогда – как современный писатель я перестал существовать. И мне рассказывали, что когда на читательских конференциях главного редактора «Юности» Бориса Николаевича Полевого спрашивали: а почему вы не печатаете Гладилина – Полевой разводил руками и говорил: «Ну что вы хотите, он рано начал, рано кончил. Он исписался, ничего не пишет». А у меня стол пух от новых вещей[764]764
  Гладилин А. Улица генералов. С. 106.


[Закрыть].

К этому времени Г. было всего 30 лет. И он многое успел: и побывать в Париже еще в 1961 году, и поработать в «Московском комсомольце», в «Комсомольской правде», в киножурнале «Фитиль», и объездить как журналист всю страну, и стать безоговорочно своим в либеральной среде (здесь не забыть бы, что чуть позже Г. подпишет и обращение в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля в 1966-м, и протестующее против цензуры коллективное письмо IV съезду писателей в 1967-м). Он, ожидая мгновенного отклика, хотел говорить с современным читателем о современности, а договоры получал только на путеводитель по Балтийскому побережью («Янтарный берег», 1973) и книги о прошлом. И хотя напечатанные в престижной серии «Пламенные революционеры» романы «Евангелие от Робеспьера» (1972) и «Сны Шлиссельбургской крепости» (1974) о народнике Ипполите Мышкине были по гамбургскому счету удачны и их 200-тысячные тиражи разошлись сразу же, чувство глубокой неудовлетворенности своей писательской судьбой уже не покидало Г. до самой его смерти.

Выход виделся только один – «уповать на чужбину», как сказал бы Олег Чухонцев, сам, впрочем, на нее не уповавший. Так что в 1972 году рукопись романа «Прогноз на завтра», – как рассказывает ее автор, – «утекла за границу и была опубликована во Франкфурте-на-Майне, в очень враждебном Советскому Союзу издательстве „Посев“»[765]765
  Гладилин А. Улица генералов. С. 137.


[Закрыть]. А в 1976 году, выпустив под занавес «Два года до весны» в «Советском писателе», «Секрет Жени Сидорова» в «Детской литературе» и издав-таки «Историю одной компании» отдельной книгой, Г. понял, что его «литературная жизнь в Советском Союзе закончена»[766]766
  Там же. С. 141.


[Закрыть], и по израильской визе уехал навсегда – хотя и не в Израиль, конечно, а во Францию.

Там, в «рабочем поселке Парижске», как он обычно шутил, прошла вторая половина жизни Г. И прошла вроде бы совсем не плохо: возглавив отдел культуры в местном бюро «Радио Свобода», он вел запомнившиеся беседы с В. Максимовым, А. Галичем, В. Некрасовым, А. Синявским, Н. Горбаневской, иными многими, был для всех своим и, более того, всем нужным: я, – вспоминает Г., – «‹…› кормил весь русский Париж. Все приходили ко мне за заработком. За моей спиной стояла колоссальная организация – деньги для „Радио Свобода“ выдавал конгресс США»[767]767
  Свинаренко И. ВПЗР. С. 266.


[Закрыть].

И книги он, конечно, писал тоже. Их – «Репетицию в пятницу», «Большой беговой день», «ФССР: Французскую Советскую Социалистическую Республику» – стоит перечитать и сегодня, отмечая, как лирические и сентиментальные ноты уступают место сарказму, с каким в этих книгах говорится и о «тамошней» жизни, и о «тутошней». И отмечая, уже по многочисленным позднейшим интервью, как тяготило Г. отсутствие читателей и, следовательно, того самого мгновенного отклика, к которому, как к наркотику, он привык на родине.

Вот, например, фрагмент беседы с Игорем Свинаренко:

Я, когда уехал, то всем говорил: «Ребята, если есть возможность издать хоть одну книгу, сидите и не рыпайтесь. Книга, изданная здесь, на Западе – ничего не значит. А там (в смысле в СССР) – значит». ‹…›

Если б знать, что будет перестройка, что крамольные книги будут выходить миллионными тиражами…

– То вы бы не выехали?

– Конечно нет![768]768
  Там же. С. 264.


[Закрыть]

А когда он вернулся – книгами, конечно, но и частыми поначалу наездами в Москву, – то и читателей стали уже отнюдь не миллионы, и их ожидания, их запросы стали радикально другими. Поэтому как новые романы Г. – «Меня убил скотина Пелл» (1991), «Тень всадника» (2000), так и его мозаичное панно «Жулики, добро пожаловать в Париж!» (2007), – хотя и были встречены приязненными рецензиями, но ажиотажа уже не произвели, ничего в составе русской речи не переменили да и переменить уже не могли.

И кто знает – возможно, еще и это застарелое ощущение собственной неуслышанности, а не только мучения, вызванные тяжелой болезнью, заставили Г. поставить точку пули в своем конце?

Соч.: Улица генералов: Попытка мемуаров. М.: Вагриус, 2008; Жулики, добро пожаловать в Париж! М.: Рипол классик, 2010; Меч Тамерлана. М.: Рипол классик, 2010; Тень всадника. М.: Рипол классик, 2010; Репетиция в пятницу. М.: Эксмо, 2018; Тигрушка. М.: Рипол классик, 2020.

Гладков Александр Константинович (1912–1976)

Высшее образование Г. получить не удалось, но уже в 16 лет он занялся театральной журналистикой, а в возрасте едва за двадцать стал одним из ближайших сотрудников Вс. Мейерхольда.

Первая моя должность в ГосТИМе, – рассказывает Г., – именовалась «научный сотрудник». Потом я назывался заведующим научно-исследовательской лабораторией (НИЛом), исполняющим обязанности завлита, преподавателем техникума его имени, литературным секретарем и режиссером-ассистентом[769]769
  Гладков А. Не так давно. С. 42–43.


[Закрыть].

Должности, как видим, менялись, а обязанность оставалась одной и той же – быть при Мейерхольде его доверенным Эккерманом, записывать и ход репетиций, и программные монологи мастера, и реплики, брошенные им на ходу. Укрепилась, второй натурой стала и привычка вообще вести подробный дневник, наряду с чередой любовных увлечений фиксируя в нем новости культурной жизни и даже хронику развернутого в стране террора.

Особого риска, – сказано в записи от 9 мая 1938 года, – я в этом не вижу: если за мной не придут, то ничего не найдут, а если придут, то с дневником ли, без дневника ли – все равно не выпустят. Ведь чем-то наполнить дело нужно, а тут – какой сюрприз – все уже готово – «записывал клеветнические измышления»[770]770
  Чернильная душа: Записные книжки Александра Гладкова // https://www.svoboda.org/a/30060243.html.


[Закрыть].

С Мейерхольдом его, против ожиданий, не взяли и дневники не конфисковали. Зато 2 апреля 1939 года задержали, а 13 мая приговорили к одному году исправительно-трудовых работ за кражу книг в Ленинской библиотеке[771]771
  Любопытно, – говорит исследовавший этот сюжет М. Михеев, – что «на последних страницах „Правды“ (от 5 апреля и 28 мая 1939 года) дважды были напечатаны заметки под рубрикой „Кража книг“: в первой сообщалось, что „читатель“ А. К. Гладков пытался украсть несколько книг-уникумов, а при обыске на его квартире было найдено еще около 70 похищенных книг, а во второй – что „Народный суд Киевского р<айо>на Москвы приговорил Гладкова к 1 году исправительно-трудовых работ» (Михеев М. Дело о «плагиате»: пьеса Александра Гладкова о кавалерист-девице // Русская литература. 2016. № 1. С. 197, 211–213).


[Закрыть]. Отбывал ли Г. этот срок или его заменили на условный, свидетельств нет, и соответствующие страницы из его дневника вырваны. Зато мы знаем, что всю вторую половину 1940-го он с азартом пишет пьесу в стихах «Давным-давно» о кавалерист-девице – героине 1812 года.

И 1941-му эта пьеса пришлась удивительно впору. Уже 8 августа бывшие мейерхольдовцы во главе с М. Бабановой читали ее по радио, 7 ноября состоялась (под названием «Питомцы славы») премьера в ленинградском Театре Комедии у Н. Акимова[772]772
  Как вспоминал Н. Акимов в 1944 году, «вряд ли кто-нибудь из коллектива забудет эту совсем особенную премьеру. Зрительный зал полон. В середине первого акта начинается артиллерийский обстрел города. Снаряды ложатся где-то по соседству. Когда во втором акте начинаются театральные звуковые эффекты, зрители, улыбаясь, переглядываются: они, как никто, могут сказать, похожи ли выстрелы театральных пушек на подлинные выстрелы» (цит. по: Шварц Е. Живу беспокойно… С. 697).


[Закрыть], в 1942-м ее сыграли Театр Революции, эвакуированный в Ташкент, и многие провинциальные театры[773]773
  «Итак, – записывает Г. 1 августа 1942 года, – сейчас моя пьеса идет в следующих городах: Омск, Сочи, Ташкент, Грозный, Горький, Тамбов, Саранск, Барнаул. Возможно, и еще где-нибудь: авторские поступают медленно» (цит. по: Михеев М. Дело о «плагиате»… С. 193).


[Закрыть], а спектакль, поставленный А. Поповым в Театре Красной Армии, и вовсе был отмечен Сталинской премией 1-й степени (1943).

Самого Г. премией, правда, обделили[774]774
  Не исключено, что причиной стали распространившиеся уже тогда слухи, будто Г. заимствовал сюжетную основу своей комедии из пьесы К. Липскерова и А. Кочеткова «Надежда Дурова». Их жалобу в 1945 году даже рассматривал товарищеский, а в 1946-м гражданский суд, который признал, что «произведение ответчика, помимо его оригинальности, в художественном отношении и идейно-патриотическом звучании имеет несомненное преимущество перед пьесой „Надежда Дурова“» (Михеев М. Дело о «плагиате»… С. 210). Кассационную жалобу истцов тем самым не удовлетворили, однако осадочек остался…


[Закрыть], но членом Союза писателей он, автор нашумевшей пьесы, все-таки стал еще в январе 1942 года в Чистополе, куда как «белобилетник» был эвакуирован и где сблизился с писательской средой, а при Б. Пастернаке играл привычную уже для него роль доверенного и памятливого собеседника.

Положение, казалось бы, упрочилось, как вдруг 1 октября 1948 года Г. был арестован и, осужденный на этот раз за хранение антисоветской литературы, отправлен в Каргопольлаг.

Находился там, – вспоминает Г., – на общих работах, работал в больнице и зав. вещевым складом, но большую часть времени – главным режиссером внутреннего театра, в труппе которого в разное время находились известные актеры, также заключенные: Т. Окуневская, М. Эппельбаум, А. Бойко и др. Поставил там много драматических и музыкальных спектаклей и объездил с ними много лесных лагпунктов в Архангельской области[775]775
  Чернильная душа: Записные книжки Александра Гладкова // https://www.svoboda.org/a/30060243.html.


[Закрыть].

Словом, – подытоживает мемуарист, –

моя лагерная эпопея была сравнительно благополучной, но все равно это была неволя, тюрьма, тупик, пропасть. Но и на дне этой пропасти жили люди: у них был странный, но устоявшийся быт, черты которого я почти инстинктивно захотел запечатлеть в скупых и обрывистых записях[776]776
  «Всего я и теперь не понимаю»: Всеволод Мейерхольд и 1936–1940 годы в дневниках А. К. Гладкова // Наше наследие. № 106. 2013.


[Закрыть].

Понятно, что после освобождения (1954) и восстановления в Союзе писателей (1959) дневниковая летопись Г. продолжилась, а на жизнь себе он зарабатывал поденщиной, изредка пьесами (не слишком удачными) и сценариями (не слишком заметными). Минута славы и относительное материальное благополучие посетили его во второй раз только однажды, когда Э. Рязанов в 1962 году превратил «Давным-давно» в «Гусарскую балладу».

Но и то… Спустя почти 30 лет после смерти своего сценариста Э. Рязанов расширил собственные многократно переиздававшиеся воспоминания за счет главки «Автора!!», где высказал подозрение, что Г. комедию о кавалерист-девице на самом деле не писал, а еще в 1940 году будто бы «получил эту пьесу в тюрьме от человека, который никогда не вышел на свободу»[777]777
  Рязанов Э. Неподведенные итоги. М.: Вагриус, 1995. С. 139.


[Закрыть].

Возможно, Г. и не знал об этом подозрении, но уж точно не мог не догадываться. Так что надо ли удивляться снедавшему его комплексу неполноценности? Вот ведь вроде и имя у него есть, и дружит он со многими из лучших людей отечественной культуры, но все равно не писатель, а, – как он однажды выразился, – «описыватель». Недаром же в ноябре 1973 года, получив экземпляр только что опубликованных во Франции «Встреч с Пастернаком», которые в СССР ходили в самиздате, Г. записал в дневник: «Я уже тридцать два года член Союза советских писателей, а у меня, кроме трех пьес, ничего не издано. Даже сборника пьес не было. И по существу моя первая книга вышла только в этом году, и где – в Париже»[778]778
  Чернильная душа: Записные книжки Александра Гладкова // https://www.svoboda.org/a/30060243.html.


[Закрыть].

Конечно, на признание власти он не рассчитывал, хотя с нею и не боролся. «Он, – вспоминает А. Мацкин, – не раз говорил: „Я живу под их пятой, но в другом измерении: я сам по себе, они сами по себе“»[779]779
  Мацкин А. П. По следам уходящего века. М., 1996. С. 121.


[Закрыть]. Однако же, – сказано в записи от 24 июня 1963, – всю жизнь мечтал:

Надо постепенно, неотрывно, исподволь все время писать что-то большое. Иначе жизнь не имеет цены, балласта осмысленного труда. Дело не в том, чтобы прославиться или разбогатеть, а в том, чтобы что-то сделать вровень своим силам. Не прожить жизнь силачом, никогда не поднимавшим ничего кроме картонных гирь. Иная (такая, как сейчас) жизнь надоела своей бессодержательной поверхностностью[780]780
  Михеев М. Дело о «плагиате»… С. 192.


[Закрыть].

И до последних дней за «что-то большое» принимался: то за драму о Дж. Г. Байроне, то за биографию Мейерхольда для серии «ЖЗЛ», то за роман, то за грандиозную исповедь сына века на манер «Былого и дум». И ничего толком не закончил, так что его opus magnum стали именно хранящиеся сейчас в ЦГАЛИ шестьдесят томов дневника, по 200–300 машинописных страниц в каждом, где запись занимает обычно от половины до полутора листов плотной машинописи, через один интервал, не считая вклеенных газетных заметок и статей, театральных афишек и тому подобного печатного материала.

Частью, и очень значительной, эти дневники уже опубликованы, но пока все-таки только частью.

Соч.: Мейерхольд: В 2 т. М.: СТД РСФСР, 1990; Не надо бронзы нам – посейте нам траву: Стихи // Новый мир. 1993. № 6; Не так давно: Мейерхольд, Пастернак и другие… М.: Вагриус, 2006; Из дневниковых записей. 1941–1945 // Музы в шинелях: Советская интеллигенция в годы Великой Отечественной войны, 2006; Попутные записи // Новый мир. 2006. № 11; Дневник // Новый мир. 2014. № 1–3, 10–11; 2015. № 5–6; Наше наследие. 2013–2014. № 106–111; Нева. 2014. № 4; 2016. № 6, 10, 11; 2017. № 5, 6, 10; Звезда. 2015. № 1–3; Знамя. 2015. № 5–6; 2016. № 3–4.

Лит.: Крылов Н., Поликарпов В. Жизнь и творчество Александра Константиновича Гладкова. Владимир: Транзит-ИКС, 2012; Михеев М. Александр Гладков о поэтах, современниках и – немного о себе… (Из дневников и записных книжек). М.: ЯСК, 2019.

Гладков Федор Васильевич (1883–1958)

Сейчас его уже почти забыли. Книги не переиздаются более тридцати лет. Читатели? – да какие уж тут читатели… И только историки советской цивилизации напоминают, что Г., родившийся в старообрядческой крестьянской семье, закончивший экстерном учительской институт в Тифлисе (1905) и отбывавший ссылку в Верхоленском уезде (1906–1909) уже членом РСДРП, был некогда баснословно знаменит и числился в самом первом ряду писателей новой социалистической эры.

Да и как не числиться, если его первые же производственные романы «Цемент» (1925) и «Энергия» (1933) эту эру, по сути дела, открыли. Во всяком случае, Г., «человек, – по оценке А. Туркова, – совсем не плохой, но, увы, непомерных амбиций»[781]781
  Турков А. Что было на веку… С. 40.


[Закрыть], до самой смерти так думал. «Я, – написал он В. Кирпотину 10 марта 1948 года, – был первый, кто шел впереди советской литературы в борьбе за социалистический реализм (тогда я называл его „пролетарским реализмом“, что по сути дела одно и то же)»[782]782
  Кирпотин В. Ровесник железного века. С. 552.


[Закрыть]. Он, – вспоминает Б. Сарнов, учившийся в Литературном институте в пору гладковского директорства, – «не уставал всякий раз напоминать нам, что подлинным основоположником социалистического реализма был именно он, а никак не Горький»[783]783
  Сарнов Б. Скуки не было. Т. 1. С. 183.


[Закрыть]. Или вот еще – А. Храбровицкий пересказывает рассказ Ф. Левина о том, как Гладков возмущался, что Горького называют родоначальником советской литературы: «Горький был за границей, советскую литературу создавали я и Бахметьев! – кричал Гладков»[784]784
  Храбровицкий А. Очерк моей жизни. С. 174.


[Закрыть].

Причем надо сказать, что до поры до времени власть Г. в этом убеждении поддерживала. На учредительном съезде советских писателей в 1934 году его, в числе совсем не многих, выбрали членом Президиума, при первой раздаче правительственных наград в январе 1939-го наградили орденом Ленина (прибавив в 1943-м орден Трудового Красного Знамени, а в 1953-м еще один орден Ленина), не обошли и двумя Сталинскими премиями (1949, 1950). Г. по партийной разнарядке состоял депутатом Верховного Совета РСФСР, руководил Литературным институтом (1945–1947)[785]785
  Впрочем, – вспоминает Б. Сарнов, – «недолгое его директорство прекратилось не совсем обычным образом. Коммунисты на своем собрании не выбрали Федора Васильевича в партбюро. (…) Узнав об итогах голосования, он тотчас же написал заявление об отставке: не считаю, говорилось в том заявлении, себя вправе оставаться директором, если коммунисты мне не доверяют» (Сарнов Б. Скуки не было. Т. 1. С. 221). Эту историю подтверждают и воспоминания А. Храбровицкого: «Он был так поражен, что просил вторично прочесть список избранных, думая, что ослышался („Нельзя ли на бис?“). После этого он пошел к Фадееву и просил освободить его от директорства, тот не удерживал» (Храбровицкий А. Очерк моей жизни. С. 172).


[Закрыть] и, само собою, во всех докладах и учебниках неизменно переходил из списка в список зачинателей и основоположников.

А других классиков советской литературы, и не только Горького, он искренне ненавидел. Помня, как иронически отозвался о «Цементе» В. Маяковский, распорядился в бытность свою ректором снять портреты «лучшего, талантливейшего» с литинститутских стен[786]786
  См.: Старшинов Н. Что было, то было… С. 85.


[Закрыть]. «Успех „Молодой гвардии“, – рассказывает А. Храбровицкий, – объяснял тем, что у Фадеева в руках „все средства пропаганды“. Шолохова называл писателем „сталинского двора“, Леонова – писателем „молотовского двора“»[787]787
  Храбровицкий А. Очерк моей жизни. С. 174.


[Закрыть].

Так вот, кстати, о Шолохове, всего несколько цитат: он

отвратителен мне своим ерническим отношением к женщине ‹…› Он пробуждает в читателе самые низменные чувства. Идеализируя старое казачество, он противопоставляет ему большевиков как жалких евреев (1-й том «Тихого Дона») и как бандитов, идиотов, психопатов. ‹…› Давыдов – мерзкая фигура. ‹…› Он сумел поставить себя вне критики. Он невыносимо многословен. ‹…› И я не знаю, что, собственно, в Шолохове – от социалистического реализма[788]788
  Цит. по: Кирпотин В. Ровесник железного века. С. 550.


[Закрыть].

Это не публичные, конечно, высказывания, а в частных письмах. Но власть, надо полагать, и о них знала. Во всяком случае, именно Г. было поручено дать укорот Шолохову, слишком уж разгулявшемуся в своей речи на Втором съезде писателей.

Г., «по его словам, не готовился к съезду и не думал выступать на нем, – 29 апреля 1958 года записал в дневник К. Чуковский. – Но позвонил Суслов: „вы должны дать Шолохову отпор“. Он выступил, страшно волнуясь»[789]789
  Чуковский К. Т. 13: Дневник. С. 262.


[Закрыть]. И сказал вот что:

Как ни тяжело мне было подниматься на эту трибуну, но долгом своей совести, партийным своим долгом я считаю, что необходимо выступить против непартийной по духу и, я бы сказал, мелкотравчатой речи т. Шолохова. ‹…›

За двумя-тремя верными мыслями, высказанными т. Шолоховым в форме плоского остроумия, следовали совсем неприличные выпады против отдельных лиц, весьма похожие на сплетню или на сведение личных счетов[790]790
  Второй Всесоюзный съезд советских писателей. С. 401.


[Закрыть].

«На следующее утро, – продолжает К. Чуковский, – ему позвонили: „вашим выступлением вполне удовлетворены…“», но решающую роль в дальнейшей судьбе старого писателя сыграло не это начальственное одобрение, а, так сказать, vox populi. «Поздней ночью на 28 декабря, – пожаловался Г. заведующему Отделом науки и культуры ЦК КПСС А. М. Румянцеву, –

писатель Бубеннов М. позвонил мне по телефону и грубо бросил мне фразу, что я возглавляю борьбу космополитов против русских писателей, что русские писатели не простят мне выступления на съезде против Шолохова. Я не придал бы значения выходке Бубеннова (кстати, пьяного), но перед этим звонил неизвестный человек с таким же черносотенным (антисемитским) наскоком. Очень прошу обратить внимание на этот симптоматический факт[791]791
  Цит. по: Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 535.


[Закрыть].

И такие звонки, десятки таких анонимных писем преследовали Г. едва ли уже не до могилы. Это, – вернемся к записи К. Чуковского, –

его и доконало, по его словам. ‹…› «Ты против Шолохова, значит, ты – за жидов, и мы тебя уничтожим!» Говоря это, Гладков весь дрожит, по щекам текут у него слезы – и кажется, что он в предсмертной прострации.

– После съезда я потерял всякую охоту (и способность) писать. Ну его к черту[792]792
  Чуковский К. Т. 13: Дневник. С. 262.


[Закрыть].

Сейчас нет нужды разбираться, только ли эта травля омрачила последние годы Г. или сыграла все-таки свою роль его телесная и творческая немощь, равно как и то, что он, – по его собственной оценке, – «как писатель» был «давно уже подвергнут некой изоляции и дискриминации со стороны критики и литературоведения»[793]793
  Цит. по: Кирпотин В. Ровесник железного века. С. 553.


[Закрыть]. Достаточно упомянуть, что сборник воспоминаний о Г. заканчивается рассказом Е. Вучетича, который за четырнадцать дней до смерти своего друга закончил его скульптурный портрет:

Поцеловав свой глиняный портрет в сырой лоб, Гладков тихо, опустив повлажневшие веки, произнес:

– Прощай, Федор Васильевич, дорогой, прощай…[794]794
  Воспоминания о Ф. Гладкове. М.: Сов. писатель, 1978. С. 276–277.


[Закрыть]

Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.: ГИХЛ, 1958–1959; Собр. соч.: В 5 т. М.: Худож. лит., 1984–1985.

Лит.: Воспоминания о Ф. Гладкове. М.: Сов. писатель, 1978; Пухов Ю. Федор Гладков: Очерк творчества. М., 1983.

Глазков Николай Иванович (1919–1979)

Книга о Г., вышедшая через 27 лет после его смерти, называется просто и хорошо – «Всего лишь гений…». Это он сам обычно так представлялся и даже сочинил в 1949 году будто бы шутливое, но на самом деле программное «Руководство для начинающих гениев», где ясно сказано:

Гений обязательно знает, что он гений, и не скрывает этого от окружающих. Гений обязательно высказывает небывалые, на первый взгляд, безумные мысли. Для гения основная радость жизни состоит в его собственной гениальности. Гений обязательно не признается огромным большинством своих современников, ибо они до него не доросли. Гений поражает толпу не только огромным богатством своего внутреннего мира, но и своим внешним обликом[795]795
  Глазков Н. Неизвестные стихи // Арион. 1996. № 2. С. 34.


[Закрыть].

И современников Г. действительно поражал. Прежде всего, беспечностью, чтоб не сказать безалаберностью, с какою он распоряжался собственной жизнью. Вот вроде и учился всю молодость – на филфаке МГПИ (1938–1940), в Литинституте (1941), в Горьковском пединституте (1942), – но так, кажется, ничего не закончил. И соответственно профессии не имел, поэтому – за вычетом недолгого учительства в сельской школе (1942–1944) и еще более кратковременных синекур в многотиражке «Московский университет» (1944)[796]796
  «Это, – вспоминает А. Межиров, работавший тогда заместителем редактора газеты, – был человек невероятной физической силы, зарабатывал тем, что пилил дрова, но, когда в Москве включили центральное отопление, он остался без работы и стал умирать от голода. И я его взял на должность литсотрудника. С условием, что в редакции он появляться не будет…» (цит. по: Винокурова И. «Всего лишь гений…» С. 318).


[Закрыть] или в роли секретаря у артиста В. Яхонтова (1945) – пропитание он себе обеспечивал тем, что пилил дрова, подрабатывал грузчиком, носильщиком на вокзале[797]797
  «Своих стихов не издавая, / Ищу работы я повсюду, / Пилить дрова не уставая / Могу с рассвета до салюта. / Могу к Казанскому вокзалу / Доставить чемоданов пару. / Могу шататься по базару / И загонять там что попало», – сказано в стихотворении 1944 года.


[Закрыть].

Блаженный? Сумасшедший? Не исключено, что и так. Во всяком случае, в действующую армию Г. не взяли, поставив диагноз «циклофрения», то есть редкие приступы с промежутками полноценного здоровья в несколько лет. И кто знает, может быть, и свободу он, – как говорит Е. Евтушенко, – сберег «лишь ценой своего спасительного скоморошества»[798]798
  Глазков Н. Избранное. М.: Худож. лит., 1989. С. 7.


[Закрыть], ибо, – свидетельствует уже Н. Коржавин, – «его невписываемость в ранжир можно было всегда объяснить болезнью – присовокупив для наглядности какие-то курьезные, но политически безобидные его высказывания или строки»[799]799
  Коржавин Н. В соблазнах кровавой эпохи. Т. 1. С. 474.


[Закрыть].

А в сталинские годы Г. арестовывать было за что. Всякие группы органам виделись тогда контрреволюционными, он же еще студентом Московского педа придумал (вместе с Ю. Долгиным) неофутуристическое объединение «небывалистов» и даже выпустил два машинописных альманаха – такой, например: «Расплавленный висмут. Творический зшиток синусоиды небывалистов» (1940). И стихи писал, говоря по правде, сомнительные: эксцентричные, шутовские, в плане поэтики невероятно изобретательные, а в плане смысла безусловно предосудительные. Ну вот, скажем: «Мне говорят, что „Окна ТАСС“ / Моих стихов полезнее. / Полезен так же унитаз, / Но это не поэзия». Или того круче: «Господи, вступися за Советы, / Упаси страну от высших рас, / Потому что все Твои заветы / Гитлер нарушает чаще нас…»

О публикациях нельзя было и помыслить. Зато в салоне Л. Брик он был принят как самый дорогой гость, дружил с М. Кульчицким, Б. Слуцким, Д. Самойловым, и, – вспоминает С. Наровчатов, – «мы, его товарищи, его сверстники, знали чуть ли не все его стихи. ‹…› Среди них попадались настоящие шедевры»[800]800
  Воспоминания о Николае Глазкове. С. 13.


[Закрыть]. Так что дошедшая до наших дней легенда о Г. – «человек не без некоторого безумия, но сильнейший поэт» (А. Межиров)[801]801
  Цит. по: Винокурова И. «Всего лишь гений…» С. 318.


[Закрыть], «великий поэт современной эпохи» (это уже сам Г. о себе) – берет начало именно оттуда: из допечатной эры. Или эры «самсебяиздата», как Г. еще в 1940 году стал называть самопальные, сначала рукописные, потом напечатанные на машинке книжечки своих стихов[802]802
  «„Самиздат“ – придумал это слово / Я еще в сороковом году», – вспоминал Г.


[Закрыть].

Они-то и сейчас памятны, и сейчас составляют основу глазковских изданий. Но тогда… Время шло, жизнь перевалила за войну, и даже Г. стало, вероятно, уже невозможно жить с тем ощущением, с каким прошла первая половина жизни: «Я отщепенец и изгой / И реагирую на это / Тоской / Поэта». Да и к тому же: раз, мол, «мне мир златые горы дать / Не захотел. Мне не понравилось / И надоело голодать». Он, поэт «блестящего таланта и трагической искренности», – 21 февраля 1948 года записал в дневнике Д. Самойлов, – «чувствует страшный тупик, в который зашла „глазковщина“»[803]803
  Самойлов Д. Поденные записи. Т. 1. С. 238.


[Закрыть].

Рубежным стало лето 1949 года, когда в журнале «Октябрь» появилось глазковское стихотворение «Миллионеры», где в полном соответствии с установками Агитпропа американскому бездельнику, получившему в наследство миллион долларов, противопоставлялся советский летчик, счастливый тем, что он налетал миллион часов.

Что ж, стихи ничем не хуже тех, что печатались тогда во множестве. Но и не лучше ничем; даже прославленная версификаторская изобретательность Г. и та куда-то подевалась. Ёрник, «юродивый Поэтограда» выучил правила чужой для него игры: «Я воспринимаю Советскую власть, / Как осень и зиму, весну и лето». И естественно, что, принявшись, – по оценке Л. Лосева, – писать стихи «от лица идиота, зазубрившего лозунги начальства»[804]804
  Цит. по: Винокурова И. «Всего лишь гений…» С. 400.


[Закрыть], Г. стал появляться на газетных и журнальных страницах все чаще. И в Союз писателей его со временем приняли, и первая книжка не сразу, но подошла – «Моя эстрада» (Калинин, 1957). За нею следующие двенадцать, никем не замеченные, – вплоть до однотомника в издательстве «Художественная литература» (1979).

Г. дважды еще попытался, впрочем, рыпнуться – дал подборочку в неподцензурный «Синтаксис» А. Гинзбурга (1959), попробовал в 1964 году с М. Лукониным переправить в Чехословакию рукопись, стихи в которой, – как доложил в ЦК председатель Госкомпечати П. Романов, –

являются ущербными, имеют неверное политическое звучание, написаны на низком идейно-художественном уровне, пронизаны духом безудержного самовосхваления и прославления собственной гениальности[805]805
  Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 707–709.


[Закрыть].

Однако, – говорит биограф поэта, –

вернуться к себе прежнему не удалось. Все, что составляло острое глазковское своеобразие – ирония, эксцентрика, игра, – было утеряно. Стихи становятся «никакими», приводя на ум раннее глазковское краткостишие: «Что такое стихи хорошие? / Те, которые непохожие. / Что такое стихи плохие? / Те, которые никакие»[806]806
  Винокурова И. «Всего лишь гений…» С. 405.


[Закрыть].

Может быть, и правда ему было снова «надо с ума сойти, / Чтоб, как прежде, писать стихи для / Очень умных, но десяти…» И, может быть, лучшим напоминанием о Г. останется сыгранная им в фильме А. Тарковского «Андрей Рублев» (1966) роль «летающего монаха», который на самодельном воздушном шаре попытался подняться в небо, но разбился насмерть.

Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1989; Самые мои стихи. М.: Слово/Slovo, 1995; Хихимора. М.: Время, 2007.

Лит.: Воспоминания о Николае Глазкове. М.: Сов. писатель, 1989; Винокурова И. «Всего лишь гений…»: Судьба Николая Глазкова. М.: Время, 2006.