Текст книги "Оттепель. Действующие лица"

Даниэль Юлий Маркович (1925–1988)

Почти всем Д. известен только по словосочетанию, в котором его фамилия, вопреки алфавиту, чаще всего стоит на втором месте: Синявский и Даниэль. И это, быть может, справедливо, но все равно досадно, так как жизнь ему выпала отдельная и, безусловно, заслуживающая внимания.

Дедушка был Ноахом-Менделем Мееровичем (или Меировичем), а отец, родившийся под именем Даниэл-Мордхе, приобрел негромкую литературную известность как прозаик и драматург Марк Наумович Даниэль. Творческий псевдоним отца стал фамилией сына, которого звали Д. уже и в школе, и в армии, куда он был призван в феврале 1943 года.

Служить сначала телефонистом, потом автоматчиком Д. пришлось полтора года: в августе 1944-го он, пройдя за эти месяцы Украину, Бессарабию, Румынию, Литву и Восточную Пруссию, был тяжело ранен и – с искалеченной правой рукой, с медалью «За отвагу»[908]908
  В 1985-м, в год 40-летия Победы, к ней прибавится еще и орден Отечественной войны 1-й степени.


[Закрыть] на гимнастерке – после долгих месяцев в госпиталях демобилизован. А дальше в 1946 году поступил на филологический факультет Харьковского университета, позже перевелся в Москву на заочное отделение филфака в областном пединституте.

В 1950 году Д. женился на своей харьковской однокурснице Ларисе Богораз и вместе с нею около четырех лет преподавал русский язык и литературу в Калужской области, пока не удалось найти место учителя в московской школе. И вот там-то – мелочь, но знаковая – ему весной 1956-го доверили, – как рассказывает его ученица Л. Панн, – на собрании педколлектива зачитывать секретный хрущевский доклад XX съезду[909]909
  Панн Л. Юлий // Октябрь. 1995. № 12.


[Закрыть]. Я, – вспоминает Д., –

стал читать. Это было очень трудно. Я все-таки принудил себя не оглядываться на дверь в самых пикантных местах, но заставить себя не понижать голос я не сумел. Это было сильней меня. Мне был 31 год, и лет двадцать я прожил под барабанную дробь казенного восторга, а уж проговаривать вслух какие-то вещи «против» я просто не умел[910]910
  Даниэль Ю. Свободная охота. М.: ОГИ, 2009.


[Закрыть].

И кто знает, тогда ли уже пришел ему в голову замысел крамольного рассказа «Руки» или судьбоносной оказалась дружба с молодым филологом А. Синявским, который, по легенде, чуть ли не взял его на слабó, сказав однажды: «Нам с тобой надо спасать русскую литературу»[911]911
  Даниэль Ю. Кто кончил жизнь трагически… вспоминайте меня // https://www.liveinternet.ru/users/3420147/post265932057/.


[Закрыть]. Но так либо иначе, зарабатывая после ухода из школы себе на хлеб («Он был образцово беден»[912]912
  Панн Л. Юлий // Октябрь. 1995. № 12.


[Закрыть], – свидетельствует Л. Панн) переводами с языков народов СССР, Д. стал писать прозу – сначала в стол, потом – и опять же по инициативе и при посредничестве А. Синявского – для передачи через Э. Пельтье-Замойскую на Запад.

Не мог молчать или, – как сказано будет в одном из его стихотворений из неволи, – «тайно жаждал опалиться»? Какая разница, если Николай Аржак уже родился и под этим именем, начиная с 1958 года, в эмигрантских изданиях станут появляться опасные тексты, а в 1962–1964 годах пойдут и книги.

Написано Н. Аржаком совсем немного: две маленькие повести и два рассказа; «рассказ „Руки“, – заявит он на судебном процессе, – написан примерно в 1956–58 годах, точно я вспомнить не могу. „Говорит Москва“ написано в 1960–61-м, „Человек из МИНАПа“ в 1961-м, „Искупление“ в 1963 году».

Вот и все, но этого было достаточно, чтобы его, как и Синявского-Терца, принялись усердно вычислять, и – рассказывает А. Даниэль, –

конец веревочки стал отчетливо просматриваться уже с начала 1965 г. Несколько месяцев подряд наша собака Кэри лаяла на «случайных прохожих», околачивавшихся под окнами (мы жили на первом этаже). К соседу по коммуналке, милейшему старичку Павлу Ильичу Егорову, приезжали непонятно откуда взявшиеся родственники, которые зачем-то целыми днями сверлили стены; перед смертью сосед признался моей матери, что это были вовсе не родственники.[913]913
  Даниэль А. «Вспоминайте меня – я вам всем по строке подарю…» // Даниэль Ю. «Я всё сбиваюсь на литературу…»: Письма из заключения. Стихи. М.: Общество «Мемориал»; Звенья, 2000.


[Закрыть]

Да и написанное Д. уже в Лефортовской тюрьме стихотворение «1965-й год» говорит о «бесконечном ожиданье», а заканчивается строкой: «Пускай войдут и заберут».

А. Синявского, как известно, забрали 8 сентября 1965 года на троллейбусной остановке у Никитских ворот. Д. же в это время был в Новосибирске, где пытался наладить вконец испортившиеся отношения со своей переехавшей туда женой. Его вызвали в местное управление КГБ и после трех дней интенсивных допросов велели убираться в Москву, где 12 сентября на выходе из Внукова, собственно говоря, и взяли.

Дальнейшее всем известно: несколько месяцев следствия, громогласный ор советской общественности на собраниях и в печати, полуоткрытый судебный процесс 10–14 февраля 1966 года и приговор – А. Синявскому семь, а Д. пять лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Пошла жизнь лагерная, и если у А. Синявского, – по его воспоминаниям, – она протекала относительно мирно, то Д. оказался арестантом беспокойным, и мытарили его, что называется, по полной[914]914
  «Его, – со слов Л. Богораз записывает в дневник П. Антокольский, – запирают в карцеры, надевают наручники, отнимают у него (силой) средства против комаров, лишают пайка, сокращают сроки свидания с женой, – словом, бесконечная цепь противозаконных издевательств, оскорблений, цель которых может быть только одна – извести человека до смерти или довести до последнего отчаяния» (Антокольский П. Дневник. С. 76).


[Закрыть]. Хотя, нет худа без добра, на Лубянке и в Лефортове сразу же после ареста, а потом и в Дубравлаге он стал вдруг писать стихи, и они при его жизни были собраны в сборник «Стихи из неволи» (Амстердам, 1971)[915]915
  «Как мне сообщили несколько лет назад, это произошло с его ведома и благословения», – свидетельствует А. Даниэль.


[Закрыть], и стоит внимания, что, выйдя в сентябре 1970 года из Владимирской тюрьмы, он ни к стихам, ни к художественной прозе более уже не возвращался. Так что единственной его книжкой в доперестроечном СССР можно считать (или не считать) историческую повесть для детей «Бегство» об Иване Свешникове, пушкинском «Ветошкине», тираж которой подгадал в аккурат к аресту и был, разумеется, уничтожен[916]916
  Как рассказывает А. Даниэль, «единственный экземпляр сохранился в КГБ и в 1971 был вручен Юлию Марковичу в качестве презента его гэбэшным куратором, подполковником Б. М. Когутом. Фрагменты повести были в конце 1980-х опубликованы в „Юности“».


[Закрыть].

Членством в Союзе писателей он так и не оскоромился. Продолжал – и первые два-три года в Калуге, пока его, преступника с неснятой судимостью, не впускали в Москву, и потом, уже в столице – переводить стихи: и средневековую поэзию Востока, и шотландские народные баллады, и В. Скотта, и Дж. Байрона, и Т. Готье, и грузинских, армянских, азербайджанских лириков… Беда в том лишь, что, – как говорит Д. Самойлов, – «он был наказан, но не прощен»[917]917
  Самойлов Д. Памятные записки. С. 646.


[Закрыть], так что под своим именем ему не разрешали печатать и переводы. Поэтому в ход шел псевдоним «Ю. Петров», «навязанный ему, – как говорит А. Даниэль, – госбезопасностью», и то

время от времени, когда КГБ считал, что Даниэль ведет себя не так, как должно, двери издательств перед ним закрывались. В этих случаях на помощь приходили друзья: Булат Окуджава и Давид Самойлов, с которыми он был знаком еще до лагеря, но близко подружился уже после освобождения, одалживали ему для переводов свои имена[918]918
  «Юлий, – вспоминает И. Уварова, вторая и последняя жена Д., – просил обоих посмотреть сделанную работу. Дэзик отшучивался: „Ты что, у меня переводить не умеешь, что ли?“ – Булат читал придирчиво, Юлий охотно поправлял переводы по его замечаниям» (Уварова И. Даниэль и все все все. С. 67).


[Закрыть].

Осталось сказать лишь о гражданской позиции и гражданском поведении Д. в последние десятилетия его жизни. Ведь, – еще раз процитируем А. Даниэля, –

в первые годы после освобождения некоторые ожидали от Юлия Даниэля, что он, герой самого известного политического процесса в новейшей советской истории, станет теперь активным общественным деятелем, включится в напряженное противостояние диссидентов и властей.

Однако

он вежливо, но твердо отклонял всякого рода посягательства на свою независимость. К общественной активности других проявлял сдержанный интерес, не позволяя себе ни осуждать, ни одобрять ее. ‹…› Сам же Даниэль диссидентом так и не стал, и я хорошо помню, как одна дама из числа его друзей, отчаявшись втолковать ему, как изменились общественные оценки и общественное поведение за пять лет, которые он провел в заключении, махнув рукой, сказала: «Ну что с тобой толковать – ты же человек эпохи до Синявского и Даниэля!»[919]919
  Как указывает Г. Медведева, имеется в виду Белла Улановская (Медведева Г. «Существованья светлое усилье» // Знамя. 2001. № 2. С. 163).


[Закрыть]

Жил, как живется. Обрел покой в браке с И. Уваровой, оброс друзьями, был в их среде, – как вспоминает Г. Медведева, вдова Д. Самойлова, – «„общунчиком“, душой дружеской компании»[920]920
  Там же. С. 159.


[Закрыть]. И, – пишет в предисловии к однотомнику Д. знавшая его лично Л. Улицкая, –

этот способ существования в тоскливой атмосфере семидесятых-восьмидесятых был не капитуляцией, а утверждением права частного человека распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Он, если можно так выразиться, «инкапсулировался», но капсула эта нисколько не напоминала ракушку моллюска или скит отшельника – она была полна чтением, переводами мировой поэзии, общением с избранными друзьями, тем интеллектуальным содержанием, которое мало зависит от предлагаемых жизнью обстоятельств. Это был оазис плодотворного тепла и взаимной поддержки.

Так и есть, наверное. Особенно если учесть надпись, которую сделал Ф. Искандер на своей книжке, подаренной Д.:

 
Сердце радоваться радо
За тебя – ты все успел,
Что успеть в России надо:
Воевал, писал, сидел!
 

И совсем напоследок. Рассказывая о своем друге и друге своих друзей, Г. Медведева напомнила, что еще 2 июня 1960 года, то есть задолго до всего,

на полуподпольных похоронах Пастернака Синявский и Даниэль выносили из переделкинского дома поэта крышку его гроба[921]921
  Рассказывают, что в связи с этой фотографией после 1965-го пошла по Москве острота: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых».


[Закрыть]. Фотография эта широко известна: преемники в непокорности, пошедшие дальше в неподчинении установкам официального режима. Эстафета, видимо, не была случайной, воспринятой именно из пастернаковских рук[922]922
  Там же. С. 163.


[Закрыть].

Соч.: Говорит Москва. М.: Моск. рабочий, 1991; «Я всё сбиваюсь на литературу…»: Письма из заключения. Стихи. М.: Общество «Мемориал»; Звенья, 2000; Свободная охота. М.: ОГИ, 2009; Проза. Стихи. Переводы. М.: ОГИ, 2018.

Лит.: Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. М.: Книга, 1989; Панн Л. Юлий // Октябрь. 1995. № 12; Медведева Г. «Существованья светлое усилье» // Знамя. 2001. № 2; Уварова И. Даниэль и все все все. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014.

Дар (Рывкин) Давид Яковлевич (1910–1980)

Его книги в потоке времени не уцелели, но сохранился образ. Вроде даже комический:

маленький черный славный человек с трубкой, муж Веры Пановой (А. Гладков)[923]923
  Гладков А. Дневник // Новый мир. 2014. № 2. С. 156.


[Закрыть].

Маленький, круглый, рыже-всклокоченный и крупно-морщинистый, со шкиперской трубкой в прокуренных зубах, пыхающий клубами дыма и непрерывно кашляющий… (Д. Бобышев)[924]924
  Бобышев Д. Я здесь // Октябрь. 2002. № 7.


[Закрыть].

Нос картошкой, губчатый, да и все лицо как бы из вулканической пемзы. Длинные волосы, огромный рот, во рту – гигантская трубка, увесистая и постоянно чадящая ароматным трубочным табаком. Дыхание хриплое, астматическое. Движения порывистые, как бы сопротивляющиеся болезни сердца и легких. Речь рассыпчата, невнятна, как бы с природным акцентом, не с акцентом иностранца, а с оттенками пришельца откуда-нибудь с гор, пустыни, словом – из мира одиночества (Г. Горбовский)[925]925
  Горбовский Г. Остывшие следы. С. 213.


[Закрыть].

В общем, – как сказал хорошо знавший его С. Довлатов, – «вздорный и нелепый, добрый и заносчивый, умный и прекрасный человек. Может быть, последний российский чудак»[926]926
  Довлатов С. Последний чудак: История одной переписки // http://sergeidovlatov.com/books/posledny.html.


[Закрыть].

И. Бродский, возможно, и польстил Д, в одном из интервью назвав его «прозаиком не прочитанным», ибо «для ленинградцев его писательское дарование заслонялось гениальностью его личности»[927]927
  Дар Давид Яковлевич // Литераторы Петербурга. ХX век: Энциклопедический словарь. https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/d/dar-david-.


[Закрыть]. Но книги у Д. действительно были. Была и биография: рано начав печататься, он еще в 1933-м в числе 120 советских писателей вместе с Горьким участвовал в поездке на строящийся Беломорканал, издал антифашистский памфлет «Господин Гориллиус» (1941)[928]928
  В письме К. Кузьминскому от 1 октября 1979 года уже из Израиля Д. заметил: «О „Господине Гориллиусе“. Я Вам уже говорил, что это беспомощная и жалкая журналистская стряпня, а кто отзовется об этом господине иначе, плюньте тому в лицо» (Давид Дар // У Голубой лагуны: Антология новейшей русской поэзии: В 5 т. Т. 2А. https://kkk-bluelagoon.ru/tom2a/dar.htm). Между тем Д. Бобышев вспоминает: «еще в школьные годы мне попался его „Господин Гориллиус“, по виду антифашистский памфлет, написанный задорно и едко, причем не только о фашистах, а о любой вульгарной и похотливой власти» (Бобышев Д. Я здесь // Октябрь. 2002. № 7).


[Закрыть], войну прошел на Ленинградском фронте, получил боевые награды, был ранен и, уже выздоравливая, в Молотове (ныне Пермь) познакомился с никому еще не известной В. Пановой, которая тогда же стала его женою.

После войны книги у Д. тоже выходили, так что в 1948 году он станет членом Союза писателей, тогда же руководителем ЛИТО «Голос юности» при Доме культуры профтехобразования, и возня с молодыми талантами неожиданно на без малого двадцать лет окажется главным делом его жизни.

Заседания студии проходили в ДК, но чаще, – вспоминает Г. Горбовский, – встречались «в шикарной многокомнатной квартире на Марсовом поле», где у мужа многократной сталинской лауреатки была своя

комната малюсенькая, узкая, о которых говорят – «скважина». Почти всю площадь кабинета занимает необъятная тахта под засаленным ковровым покрывалом. На этой тахте он, как футбольный мяч на поле, подвижен, увертлив. Имеет под рукой чайные принадлежности, а также графинчик, сладости, дешевую колбасу – это все угощения для кружковцев, для себя – капитанский табак. О ваших стихах говорит, откинув голову назад, вынув трубку изо рта и чуть ли не плача – то ли от восторга, то ли от разочарования, то ли от едкого табачного дыма[929]929
  Горбовский Г. Остывшие следы. С. 214.


[Закрыть].

И о чем только не заходила речь на этих посиделках с В. Соснорой, А. Кушнером, В. Марамзиным, И. Ефимовым, Д. Бобышевым, О. Охапкиным, К. Кузьминским, десятками других постоянных и случайных собеседников Д.! Предав, – по выражению Г. Горбовского, – «анафеме литературные рассуждения о любви, о патриотизме, о войне и мире <..>, словоблудие и пресловутую риторику», Д., – как подтверждает С. Довлатов, – «внушал, что литература – занятие подпольное, глубоко личное, требующее от художника особого психического склада», и «из всех наших литературных наставников Дар был единственным убежденным модернистом…»

Хотелось бы, разумеется, знать, как эти убеждения и этот образ жизни соотносились с позицией его сановной жены; ведь, – как вспомнил Д. в письме С. Довлатову из Иерусалима в Нью-Йорк, – «Галина Серебрякова, Леонид Соболев, Александр Дымшиц, Всеволод Кочетов, Николай Грибачев – все они бывали у нас в доме»[930]930
  Чадов В. Литературный дневник // https://proza.ru/diary/vovachadov01/2014-09-06.


[Закрыть]. Во всяком случае, – говорят современники о Пановой, – «оставаясь в тени, она не мешала ему защищать Зощенко, Пастернака, Бродского, Солженицына, а в начале 70-х – диссидентствующую ленинградскую молодежь»[931]931
  Трифонов Г. Судьбы писательские. Д. Я. Дар и В. Ф. Панова: две судьбы одной эпохи // Вопросы литературы. 1996. № 2. С. 238.


[Закрыть]. Рассказывают, например, что Д. будто бы специально приезжал в Переделкино, чтобы извиниться перед Б. Пастернаком за выступление своей жены на позорном судилище осенью 1958-го, и извинение будто бы было принято. И точно известно, что Д. был активным участником кампании в защиту И. Бродского, 19 мая 1967 года направил в адрес IV съезда писателей (делегатом его, кстати сказать, была В. Панова) открытое письмо с требованием «назвать своим подлинным именем такое явление, как бюрократический реализм, которое у нас стыдливо и лицемерно называется социалистическим реализмом», а 13 ноября 1969 года обнародовал свое заявление с протестом против исключения А. Солженицына из СП СССР.

Здесь же, хотя и без всякого желания, придется, видимо, упомянуть об укоренившихся в интернете слухах о том, что Д. в возрасте уже хорошо за сорок будто бы стал активным гомосексуалистом, своих пристрастий не скрывал и, – по свидетельству Г. Трифонова, последнего секретаря его жены, – «гомоэротизм Дара Панову совершенно не тревожил», хотя, даже «будучи очень больной, она, мучаясь приступами ревности, почти еженедельно переменяла в доме женскую прислугу, терзая сценами кухарок и медсестер»[932]932
  Там же. С. 235, 234.


[Закрыть].

Нас в любом случае там не стояло. Достаточно знать, что В. Панову в 1967 году разбил паралич, а в 1973-м она умерла, и за полгода до этого ее семья выставила Д. из дома на Марсовом поле, так что он какое-то время помыкался по чужим углам, пока ему, – рассказывает Г. Трифонов, – не выделили «крохотную квартирку на окраине города, куда впоследствии и потекли свободные ручейки ленинградского инакомыслия, и где находили себе пристанище молодые поэты и художники, и где закипела, забурлила прежняя энергия Дара».[933]933
  Там же. С. 238.


[Закрыть] В этой квартирке возле станции метро «Звездная» были написаны и его «Маленькие завещания», в середине 70-х годов изданные в Израиле и США, и неожиданная для всех большая книга о Джоне Ленноне, сохранившаяся только в магнитофонной записи.

Казалось бы, молодость вернулась. Однако, как и В. Панова, «заживо похоронившая» себя после инсульта, Д. заявил: «Я умер в России. От старости и скуки…» – а оставшиеся ему три года жизни после жизни провел, ни с кем уже не сблизившись, не выучив ни иврита, ни идиша, ни английского, в Израиле: подготовил вполне хулиганскую книгу «Исповедь безответственного читателя», печатался в эмигрантских журналах «Эхо», «Грани», «Время и мы», заваливал сотнями остроумных посланий своих корреспондентов по обе стороны океана[934]934
  «Для меня, – говорится в письме Д. из Иерусалима поэтессе А. Майзель, – переписка была единственной формой внешней жизни, общения, т. к. ЗДЕСЬ у меня нет ни одного близкого и интересного мне человека» (Там же. С. 252–253).


[Закрыть].

А закончить рассказ о Д. уместно, наверное, словами из его письма К. Кузьминскому от 1 октября 1979 года:

Я убежден, что настоящий художник прежде всего творит не то, что Вы называете «тексты», и не полотна, а собственную жизнь. Что главное произведение художника, имеющее наибольшее нравственное значение для человечества – это ЛЕГЕНДА ЕГО СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ[935]935
  Давид Дар // У Голубой лагуны. Т. 2А. https://kkk-bluelagoon.ru/tom2a/dar.htm.


[Закрыть].

Что ж, в этом случае легенда нам и осталась.

Соч.: Исповедь безответственного читателя. Иерусалим: Tarbut, 1980; Дар. СПб.: Петербург – XXI век, 2005; Дар и другие: Письма. Эссеистика. Miscellanium. СПб., 2020.

Дедков Игорь Александрович (1934–1994)

Д., в ту пору еще первокурсник журфака МГУ, о смерти Сталина узнал на лекции по языкознанию, а спустя ровно год, когда безо всяких объяснений «имя Сталина исчезло со страниц газет – а оно очень быстро отовсюду исчезло»[936]936
  Дедков И. Наше живое время. С. 33.


[Закрыть], едва не сорвал лекцию по зарубежной литературе, предложив почтить память о нем минутой молчания.

Наивного строптивца, у которого, – как он вспоминал с улыбкой, – «было задето как бы чувство справедливости», впрочем, даже не пожурили. По-настоящему факультетское начальство переполошилось только весной 1956 года, после того как, выступая с докладом на комсомольском собрании, четверокурсник Д., стремительно переросший свой «протестный сталинизм», бросил вызов уже не только ему, но и всей тогдашней межеумочной идеологии: «Мы должны внимательно следить за тем, чтобы старые догмы не были заменены новыми, хотя и более прогрессивными. Гарантия отныне – бдительность народа»[937]937
  Дедков И. «Кланяюсь Московскому университету» // Новая газета. 2019. 20 декабря.


[Закрыть].

Вот тут-то у напуганных партийных кураторов в ход пошли, – рассказывает Д., – привычные обвинения

в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме, в политической невоспитанности, в политической незрелости, даже в растлении малолетних – в том смысле, что, оказывается, на том собрании мы приняли обращение к младшим курсам[938]938
  Дедков И. Дневник. С. 606.


[Закрыть].

И кончиться этот бунт мог бы совсем плохо – пусть даже не арестом, но именного стипендиата Д. вместе с подельниками могли и из университета исключить, и на срочную службу в армию забрить. Однако же ранняя Оттепель – время полумер, так что дело на него в КГБ, само собою, завели, но доучиться дали, лишь отправили через год по распределению не в аспирантуру или в одну из московских редакций, а в костромскую газету «Северная правда».

Понимая это распределение как род административной ссылки, прижился Д. в Костроме, судя по дневниковым записям, отнюдь не сразу. Лишь мало-помалу пришло ощущение, что в этом старинном городе редкой красоты, с его музеями и превосходной библиотекой, с кругом верных друзей можно выгородить себе «плацдарм свободы – духовный»[939]939
  Смирнова О. Записки рыцаря // Наше наследие. № 78. 2006. С. 149.


[Закрыть]. И даже в газетной барщине, вроде бы постылой, ему увиделось свое достоинство – достоинство служения:

Ничего не стоит высмеять газеты тех дней, особенно провинциальные… Но лучше подивиться тому, как удавалось иногда донести, пробить правду действительности, заступаться за обиженных, рассказывать о безвестных достойных людях[940]940
  Шеваров Д. «Храните отражения друзей» // Первое сентября. 2005. 23 августа. № 53. http://ps.1september.ru/2005/53/10.htm.


[Закрыть].

Одна только беда – Д. тянуло к литературе и в литературу, а своего журнала в Костроме не было, столичные же далече. Поэтому до первой публикации в «Новом мире» (1961. № 7)[941]941
  Это была рецензия на книгу К. Воробьева «Гуси-лебеди».


[Закрыть] критические обзоры и рецензии он размещал по преимуществу в «Северной правде», но и их заметили. Верный показатель – ему стали не только заказывать статьи в солидные издания, но со временем еще и «сватать» на престижную работу: то в саратовский журнал «Волга», то уже в московские «Журналист», «Литературное обозрение», даже в «Наш современник»…

Не срослось нигде. От лестных приглашений в Академию общественных наук (1968) или в «Правду» (1977) Д., положим, и сам отказался[942]942
  «Всего лишь надо было согласиться на перевод стрелок, и я бы оказался на другом пути… Не согласился. Я бы мог это объяснить, но скажу, что это была интуиция. Она говорила, что все то не для меня – там я перестал бы быть самим собой. Неприятие тех вариантов было глубокое и естественное, не только ум отвергал – все существо» (Дедков И. Дневник. С. 500).


[Закрыть], а вот устройство на работу в международный журнал «Проблемы мира и социализма» (Прага) было в 1974 году остановлено уже на уровне визирования в ЦК: «Дедкова выпустить не можем, – сказали там шеф-редактору журнала К. Зародову. – Знаете ли вы его историю в МГУ?»[943]943
  Там же. С. 640.


[Закрыть]

Что ж, у органов – и партийных, и карательных – память долгая. И хотя на допросы, как в 1959 году, Д. уже не таскали, послеживать за ним послеживали. Несмотря на то, что он в 1963 году и в КПСС вступил, и чины со временем набрал: заместитель редактора газеты (1971–1976), член Союза писателей (1975), ответственный секретарь Костромской организации Союза журналистов (с 1976). И несмотря на то, что нелегальщины Д. всяко сторонился, с диссидентами не дружил, предпочитая как критик иметь дело с книгами, которые издаются здесь и сейчас – что называется, на грани проходимости.

И сам он стремился писать именно так – на грани проходимости, огорчаясь цензурными вымарками и всякий раз радуясь тому, что удалось свое заветное сказать и о Ф. Абрамове, и о В. Астафьеве, Г. Бакланове, В. Богомолове, В. Быкове, К. Воробьеве, С. Залыгине, Г. Троепольском…

«Староновомирский», как видно уже по этому перечню, состав, исключающий все, что не мечено тавром народолюбия, «морального консерватизма»[944]944
  Дедков И. «Эта бесценная конкретность жизни»: Беседу вел Евг. Шкловский // Литературное обозрение. 1991. № 2.


[Закрыть] и, как говорили раньше, критического реализма. И «староновомирский» строй мысли – действительно народнический, ориентированный на ожидания и вкусы демократической читательской толщи, ставящий правду жизни выше всех эстетических критериев и исходящий из веры в то, что и социализм может приобрести человеческое лицо.

Удивительно ли, что, «человек 1956 года»[945]945
  «Я читал тебя и думал, радуясь: вот сошлись, совпали…»: Из переписки Льва Аннинского и Игоря Дедкова (1973–1987) // Дружба народов. 2020. № 1.


[Закрыть], Д. с таким энтузиазмом воспринял начальные шаги перестройки? И удивительно ли, что в ее итогах он так быстро разочаровался, увидев в реформах по Ельцину и Гайдару не стремление облегчить участь рядовых сограждан, а всего лишь замену «зависимости от государства» на «зависимость от тех, кто владеет богатством»[946]946
  Дедков И. Дневник. С. 545.


[Закрыть], и решив, что над народом, над людьми «совершается новое насилие, что у них отбирают лучшее из того, что было достигнуто, а худшее продолжает воспроизводиться в едва обновленных, а то и наглых формах»?[947]947
  Там же. С. 550.


[Закрыть]

С лета 1987 года, с личной санкции Горбачева[948]948
  См.: Биккенин Н. Как это было на самом деле. С. 19.


[Закрыть] получив должность политического обозревателя журнала «Коммунист», Д. жил уже в Москве. И предложения (хотя скорее все же посулы) шли ему заманчивые: стать первым заместителем у С. Залыгина в «Новом мире», возглавить «Вопросы литературы» или «Дружбу народов», занять пост министра культуры в правительстве реформаторов. Однако либо опять же, как это случилось с «Новым миром», не срасталось, либо понималось им уже как жизнь после жизни: «политика, мне бы 30 лет назад в тебя кинуться»[949]949
  Дедков И. Дневник. С. 509.


[Закрыть], а сейчас в душе одна только «опустошающая, всеохватывающая растерянность»[950]950
  Там же. С. 543.


[Закрыть], «в сегодняшнем мире я чувствую себя отвратительно…»[951]951
  Там же. С. 547.


[Закрыть], «мое неприятие происходящего никогда не было столь тотальным»[952]952
  Там же. С. 564.


[Закрыть].

И статьи, и, в особенности, дневниковые записи последних лет – глас вопиющего в пустыне, глас одиночки: былые друзья стали чужаками – и либералы, равнодушные, как он считал, к тому, чем живет простонародье, и деревенщики-народолюбцы, многие из которых соблазнились постыдными, по его убеждению, национализмом и ксенофобией. Так что, – определил Д. свою позицию, – «…не с теми я и не с другими…»[953]953
  Там же. С. 549.


[Закрыть] А еще в одной записи, уже после роспуска КПСС, добавил: «Наверное, я все-таки коммунист, и не в смысле принадлежности к политической партии, а по своим чувствам, по тому, что считаю справедливым и подлинно человеческим»[954]954
  Там же. С. 564.


[Закрыть].

Здесь и обычное для Д. стремление идти против течения, и стоицизм, конечно. Во всяком случае, редакцию «Коммуниста» он не покинул и после того, как журнал переназвался «Свободной мыслью», стал в нем первым заместителем главного редактора, сохраняя верность «едва выплывающему изданию» и наотрез отказавшись «подыгрывать новым временам с их законами»[955]955
  Там же. С. 565.


[Закрыть].

Жизнь, такая короткая, была, впрочем, уже на излете. И как прощание с ней прочитываются строки, занесенные в дневник 9 июня 1992 года:

Господи, прости нас, спаси и помилуй!.. Человек так мал, так утл, но как много всего впитывает он за свою жизнь и все несет это в себе и несет, и это какой-то непостижимо огромный объем жизни, которую непередаваемо жаль, и кажется недопустимым, чтобы ушло вместе с человеком, словно не было никогда[956]956
  Там же. С. 549.


[Закрыть].

Соч.: Обновленное зрение: Сб. статей. М.: Искусство, 1988; Василь Быков: Повесть о человеке, который выстоял. М.: Сов. писатель, 1990; Любить? Ненавидеть? Что еще?.. Заметки о литературе, истории и нашей быстротечной абсурдной жизни. М.: АИРО – ХХ, 1995; Дневник. 1953–1994. М.: Прогресс-Плеяда, 2005; Эта земля и это небо: Очерки, заметки, интервью, дневниковые записи о культуре провинции 1957–1994 годов. Кострома: Костромаиздат, 2005.

Лит.: Наше живое время: Книга воспоминаний, статей и интервью. М.: Изд-во МГУ, 2013.