Текст книги "Имплантация"

Глава 3
Эрнест Ренан: филология как идеология

Ренан и мы

В предисловии к составленной им антологии «История науки: методы, стили и контроверзы» современный французский науковед Жан-Франсуа Бронстейн, рассуждая о национальном своеобразии французского подхода к истории науки, подчеркивает, что правомернее, по его мнению, было бы говорить не о «французской школе» или «французской традиции», а скорее о «французском стиле» в науковедении. Понятие «школа», – объясняет Бронстейн, – неизбежно предполагало бы упор на институциональных аспектах данного единства, а

придавая слишком большую значимость институциональным аспектам, мы рискуем прийти к выводам, которые следует назвать как минимум курьезными. Так, например, Фуко с величайшей похвалой отзывается о Кангилеме, который был научным руководителем его диссертации «История безумия в классический век»; Кангилем же посвятил свою собственную диссертацию своему учителю Башляру. Башляр, в свою очередь, посвятил свою диссертацию своему научному руководителю Абелю Рею. Но, если следовать за этой чередой институциональных почестей, далее мы обнаруживаем, что диссертация Абеля Рея была посвящена… Эрнесту Ренану. В итоге мы пришли бы к достаточно абсурдному заключению, что Фуко является учеником Ренана [Braunstein 2008, 14–15].

Фуко, конечно, не был учеником Ренана. Но так ли уж абсурдна прочерченная Бронстейном преемственность? Так ли уж она нерелевантна? Здесь, как и всегда, все зависит от точки зрения. Для Бронстейна само допущение, что Ренан и Фуко принадлежат одному и тому же умственному горизонту, выглядит настолько самоочевидно нелепо, что он предваряет имя Ренана эмфатическим многоточием. Ренан для Бронстейна – фигура, явно находящаяся по ту сторону современности; персонаж, не имеющий прямого отношения к нашему строю мышления.

Но сегодня возможна и другая точка зрения на Ренана – прямо противоположная. Однокурсник и многолетний друг Фуко, историк Поль Вен завершал в 1995 году свою автобиографическую книгу «Повседневное и интересное» следующим рассуждением:

Современный мир начался около 1860 года. Флобер, Ницше, Ренан – именно с них начинается эра, в которой мы живем по сей день, именно здесь пролегает подлинный исторический разлом. Никакой постсовременности до сих пор не наступило. Фуко практически является современником Ренана. В 1860 году они уже все знали – и про историю, и про накопление истин или баснословий. Они смотрели на века и континенты тем же взглядом, которым смотрим и мы до сих пор. Они больше не верили ‹…› [Veyne 2006, 319].

Для Вена не существует никакой грани, разделяющей мир Фуко и мир Ренана. Фуко не ученик Ренана: он его современник. (Напомним, что в предисловии к нашим очеркам приведен пример, свидетельствующий о том, что и Бурдьё с Пассероном в известном отношении воспринимали Ренана как своего современника и единомышленника.)

Мы процитировали сейчас мнения двух французских гуманитариев не для того, чтобы попросту присоединиться к одному из них, но для того, чтобы показать: связь Ренана с нашим временем – вопрос, нуждающийся в обсуждении. Этот вопрос не имеет простого решения – и не только в силу вечной сложности с согласованием разных углов зрения, принятых разными исследователями (мы имеем в виду разную степень микро– или макроскопичности): в конце концов о согласовании углов зрения можно и договориться. Но в случае Ренана вопрос состоит еще и в особой многослойности и плюриакцентности мышления, не сводимого к какой-либо одной идее, одному умонастроению или одному уровню описания реальности. Это мышление отнюдь не разорвано, оно отличается большой внутренней связностью – но оно многослойно и подвижно (в конце XIX века многие современники – особенно младшие – неодобрительно называли эту подвижность ренановского мышления «ренановской текучестью»). По словам самого Ренана, «мир, как мы его знаем, не прост и не ясен; простоту и ясность ему придают лишь за счет того, что изображают мир преднамеренно неполным образом» [Renan 1958b, 139]. Сумма всех высказываний Ренана почти по любому вопросу – это сумма постепенных аппроксимаций к реальности, описывающих один и тот же уровень реальности в разных аспектах, иногда противоположных друг другу. В одних текстах Ренан может подчеркивать один аспект явления, в других – противоположный. К этой многоаспектности нужно прибавить энциклопедизм творчества Ренана, приведший к тому, что перед потомками Ренан выступает в разных ипостасях: для одних он – автор очерка «Что такое нация?», для других – автор «Жизни Иисуса», для третьих – автор «Истории семитских языков», и так далее; все эти ипостаси весьма различны. В результате всего вышеуказанного рецепция ренановского наследия вплоть до наших дней отличается максимальной внутренней поляризованностью. Как отмечала Дора Бирер в своей статье «Ренан и его толкователи», для Шарля Морраса Ренан был роялистом, а для Мориса Барреса – республиканцем; Эдуар Дрюмон считал его создателем научно обоснованного антисемитизма, а семья самого Ренана категорически заявляла, что он был дрейфусаром. Католическая церковь клеймила его как отступника и атеиста, тогда как многие читатели «Жизни Иисуса» свидетельствовали, что Ренан вернул их от неверия к религии [Bierer 1953, 375].

Поэтому любой разговор о значении Ренана для нашего времени требует подчеркнутых различений: о каком именно из многих аспектов мышления Ренана, из многих мотивов его творчества мы говорим? Если в конце XIX – начале XX века наличествовало некое подразумеваемое согласие касательно того, в чем состоит наиболее важный аспект мышления Ренана, некая общезначимая суть этого мышления («ренанизм», он же «дилетантизм»: этими словами люди эпохи fin de sièсle обозначали гедонистический скептицизм, свойственный позднему Ренану; о понятии «дилетантизм» в этом контексте см. [Hugot 1984]) – то сегодня такого единого представления не существует. Всякий подход к Ренану теперь нуждается в эксплицировании собственной избирательности.

Так, если вернуться к уже приведенным примерам, Поль Вен сближает Ренана и Фуко лишь по одной линии их мировоззрения, которая для Вена является заведомо центральной: речь идет о философском скептицизме. Но есть и такие линии, по которым Ренан и Фуко могли бы быть противопоставлены: например, дисконтинуализм историософии Фуко противоположен континуализму Ренана. Что же касается Бронстейна, то напомним, что свое рассуждение о Фуко и Ренане он строит в связи с проблемой «французского стиля» в науковедении. Для этого «французского стиля», по Бронстейну, характерны три главные особенности: 1) слияние теории познания с историей науки; 2) критический, а не объективистский подход к истории науки; 3) философская перспектива: от историзации науки – к историзации рациональности вообще [Braunstein 2008, 16–19]. Так вот, если второй из трех перечисленных признаков можно признать отсутствующим у Ренана (просто потому, что методологическая дилемма, обозначенная в этом пункте, еще не была для Ренана актуальной), то и первый, и третий признаки у него присутствуют в высшей степени – а это значит, что вопрос об идейной преемственности между Ренаном и Фуко в данном контексте вряд ли решается столь однозначно, как это кажется Бронстейну.

В предисловии к этой книге мы уже говорили о сегодняшней актуальности Ренана как историка образования и историка гуманитарных наук. В следующей главе будет говориться об актуальности идей и действий Ренана как организатора науки. Что же касается настоящего очерка, то в нем Ренан будет нас интересовать как идеолог науки. Но прежде чем обратиться непосредственно к нашей теме, необходимо сделать некоторые предваряющие отступления. Необходимо потому, что Ренан – фигура, как уже говорилось, очень многослойная и вместе с тем известная большинству сегодняшних читателей лишь понаслышке. Расхожее сегодня смутное представление о Ренане складывается из ряда унаследованных от прошлого контекстуализаций, с которыми нам необходимо так или иначе соотнестись. Здесь был бы необходим целый ряд отступлений, но мы ограничимся двумя.

Расподобление I: Ренан и Тэн

Для культурного сознания второй половины XIX века Ренан и Тэн были своего рода сиамскими близнецами. Как писал замечательный французский литературный критик первой половины XX века Альбер Тибоде,

на протяжении заключительных тридцати лет XIX века четырехсложное словосочетание «Тэн-и-Ренан» звучало в языке словесности так же слитно, как звучит во французском языке словосочетание «Тарн-и-Гаронна» [название одного из французских департаментов. – С. К.]. Это было имя двух взаимосвязанных и взаимодополняющих властителей дум целого поколения, имя некоей коллегиальной власти [Thibaudet 2007а, 373].

Именно такими взаимосвязанными и взаимодополняющими выразителями духа времени были Тэн и Ренан для французских литераторов рубежа XIX–XX веков – например, для Мориса Барреса, Шарля Морраса или Шарля Пеги.

Действительно, идейная близость между Тэном и Ренаном велика. Смысл их проповеди в глазах современников был одинаков: историзм, детерминизм, сциентизм. Одинакова была не только идеология, но и, что с нашей точки зрения еще важнее, базовая метафорика, определявшая характер ренановского и тэновского разговора об истории. Это была органицистская метафорика, основанная на уподоблении исторического существования любых социальных и культурных явлений – от отдельного индивида до целого социума – биологическому развитию живых организмов (см. подробный сравнительный анализ этой метафорики у Тэна и Ренана в статье [Richard 2004]).

И однако же, несмотря на все это, исторические судьбы литературного наследия Ренана и Тэна оказались различны. Расхождение этих судеб стало ощущаться практически сразу после Первой мировой войны. В новом послевоенном мире наследие Тэна стало стремительно и безнадежно устаревать, тогда как интерес к творчеству Ренана, пусть и не столь широкий, как раньше, продолжал сохраняться. Тот же Тибоде отмечал уже в 1923 году в статье «Ренан и Тэн»:

Энергетический потенциал воздействия Ренана на умы читателей истощился к нашим дням в меньшей мере, чем энергетический потенциал Тэна. Грандиозные постройки Тэна, созданные им «дворцы идей», не рухнули: с ними произошло нечто худшее. Сегодня это малопригодные для жизни, отсыревшие безлюдные залы, из которых вынесли всю мебель. В наши дни ораторское искусство дискредитировано, и это недоверие к ораторствованию как таковому отразилось на отношении публики к творчеству такого великого оратора, каким был Тэн. И самое главное: Тэн воздвиг величественные здания своих обобщающих трудов как раз на тех участках, где в последующие десятилетия происходило стремительное развитие науки. Это развитие науки очень быстро опрокинуло все тэновские построения [Thibaudet 2007, 768].

Оставим на совести Тибоде курьезную нестыковку строительных метафор, с помощью которых он описывает рецепцию наследия Тэна (то ли здания, построенные Тэном, не рухнули, то ли они, наоборот, рухнули). Важно то, что, по сути, Тибоде совершенно прав, и нам остается лишь присоединиться ко всем его проницательным замечаниям, высказанным в этой статье восемьдесят с лишним лет тому назад. Коротко их перечислим. Указав на устарелость Тэна, Тибоде далее выделяет несколько моментов, которые интересны сегодняшним читателям в наследии Ренана. Это, во-первых, религиозный кризис, пережитый Ренаном в юности и чрезвычайно подробно и выразительно им описанный. Во-вторых, это стиль Ренана, резко отличающийся от властного и напористого ораторского стиля, свойственного Тэну. Если всякое рассуждение Тэна мощно бьет в одну точку, то стилю публичных выступлений Ренана, наоборот, присущи умеренность, естественность и исключительная нюансированность. В-третьих, это развитое в гораздо большей степени, чем у Тэна, чувство текучести исторического времени («le sens fluide et fin de la durée historique» [Op. cit., 778]). В отличие от мира Тэна, мир, описываемый Ренаном, – это мир, длящийся во времени. Наконец, в четвертых, это футурологическая озабоченность Ренана, его мрачные предвидения будущего, с наибольшей силой запечатлевшиеся в «Философских диалогах», написанных в страшном для французов 1871 году.

Разумеется, статья Тибоде отражает в первую очередь специфические ценности французского литературного сознания 1920‐х годов (которые сам же Тибоде в немалой степени и формировал: c 1912 года и вплоть до своей смерти в 1936 году он был постоянным обозревателем влиятельнейшего литературного журнала «La Nouvelle revue française»). Фигурально выражаясь, в творчестве Ренана Тибоде подчеркивает те мотивы и свойства, которые напоминают то Достоевского и Герберта Уэллса (пункты первый и четвертый), то Пруста и Бергсона (пункты второй и третий). Но можно без особого преувеличения сказать, что все эти «моменты интересности», перечисленные у Тибоде, будут так или иначе оставаться актуальными для элитарного читательского восприятия на протяжении XX века.

Мы должны, однако, более подробно развить некоторые соображения, бегло изложенные метафорическим стилем у Тибоде. Речь идет о проблеме «Тэн, Ренан и современная наука». Действительно, несмотря на то что и Тэн и Ренан декларативно выдвигали достижения современных им естественных наук в качестве прямого образца для мышления о человеке, истории и культуре, отношения двух мыслителей с гуманитарными науками, которые как раз в эпоху Ренана и Тэна переживали бурный расцвет и обретали «научность», сложились совершенно по-разному. Здесь можно вспомнить формулу, к которой прибегнул Габриэль Моно, чтобы описать различия между Тэном, Ренаном и Мишле:

Перед историками стоят три главные задачи: подвергнуть критике документы, факты и традиции; выявить философию человеческих действий путем обнаружения научных законов, управляющих этими действиями; вернуть прошлому жизнь. Ренан есть по преимуществу историк-критик, Тэн – по преимуществу историк-философ, Мишле – по преимуществу историк-творец [Monod 1894, VII–VIII].

В самом деле: Тэн, при том, что работы его чаще всего строились на литературном или историческом материале, был по своим интересам и по складу ума прежде всего философом. Значимыми предшественниками, с которыми он соотносил свои задачи, были не историки и не филологи, а философы – Аристотель, Спиноза, Гегель.

Мое усилие, – писал Тэн в 1862 году, – состоит в том, чтобы достичь сущности, как говорят немцы, – но не стремительным натиском, а прийти к этой сущности по широкой торной дороге, где могут ездить повозки. Заменить интуицию (insight), абстракцию (Geist, Vernunft) – ораторским анализом. Но торить такую дорогу трудно [Taine 1902–1907, vol. II, 259].

Что же касалось до собственно историко-филологических наук в их наиболее передовой – т. е. немецкой – версии, то они представлялись Тэну бесконечно скучными. Пытаясь объяснить самому себе загадочные «внутренние пружины подобной жизни» (т. е. профессиональной жизни филологов), Тэн не находил ничего лучшего, как сослаться на свойственный студентам «юношеский энтузиазм», на «собственническое чувство, присущее англосаксонскому сквоттеру» и на «англо-германскую способность заниматься скучным делом, не испытывая скуки» [Op. cit., 362]. (Cправедливости ради отметим все же, что однажды Тэн посвятил носителю филологической ментальности некрологический очерк, пронизанный умилением и сочувствием. Речь в этом очерке 1864 года шла о востоковеде и математике Франце Вёпке, умершем, не достигнув славы, в возрасте 37 лет; см. [Taine 1866].) Если же говорить об общем отношении Тэна к немецким историко-филологическим наукам, то здесь ценным свидетельством является дневниковая запись все того же Габриэля Моно (от 2 марта 1872 года):

Воистину любопытно видеть человека столь умного и в то же время столь ограниченного в своем уме. Для него не существует другого таланта, кроме как талант изображать и воображать. Ранке, Рот, Вайц в его глазах – не более чем собиратели документов, для создания их трудов было потребно лишь терпение. Для него единственные современные историки, достойные называться историками, это Ренан, Сент-Бёв (себя он не назвал), а в Германии – Моммзен. Той высшей разновидности разума, которая позволяет классифицировать документы, улавливать тонкие аналогии между учреждениями, понимать эпоху до такой степени, чтобы быть в состоянии установить, что в документах истинно, а что ложно, – этой разновидности разума для него не существует. Единственное, что имеет ценность в его глазах, – это колорит, это внешняя сторона жизни (Цит. по [Rioux 1990, 42–43]).

Иначе говоря, историю Тэн мыслил как форму литературы и философии: из двух традиций, в совокупности и взаимодействии образующих европейское историческое знание, – «исторической» и «антикварной» (см. о них классические работы [Momigliano 1950] и [Momigliano 1990]) – Тэну была интересна лишь первая. Прочие же авангардные отрасли гуманитарных наук того времени – классическая филология, сравнительно-историческая лингвистика – Тэну не были интересны вовсе.

В этом отношении Ренан представляет собой полную противоположность Тэну: если Тэн по своим исходным интересам был философом, то Ренан был филологом. «J’étais philologue d’instinct», «Я был филологом по инстинкту», – напишет он позднее в своих мемуарах [Renan 1983, 165]. И если для самоопределения Тэна референтными фигурами выступали Аристотель, Спиноза, Гегель и другие философы, то Ренан в практике своих исследований первого периода[15]15
  Смысл этой ограничительной оговорки станет понятен из дальнейшего. Дело в том, что при определении сверхзадач всей своей жизни Ренан ориентировался на фигуры, в известном смысле еще более масштабные, чем Аристотель или Спиноза. Но в любом случае его ориентирами не были философы.


[Закрыть] ориентировался на гораздо более скромную фигуру Франца Боппа: «Я задался целью сделать, в меру моих сил, для семитских языков то, что г-н Бопп сделал для индоевропейских языков», – писал он в предисловии к своему труду «Общая история и сравнительная система семитских языков» (1855) [Renan 1947–1961, VIII, 134][16]16
  Тексты Ренана далее цитируются по следующим источникам: «Воспоминания о детстве и юности» и «Будущее науки» – по наиболее авторитетным комментированным изданиям [Renan 1983] и [Renan 1995]; записные тетради 1840‐х годов – по первоизданиям [Renan 1906], [Renan 1907]; прочие тексты – по 10-томному «Полному собранию сочинений» [Renan 1947–1961], c указанием тома и страницы.


[Закрыть]. Ренан с самого начала воспринял ценности и парадигмы немецкого историко-филологического знания как свои личные. Такое изначальное расхождение интересов и установок Тэна и Ренана привело в конечном счете к совершенно разному статусу двух этих авторов в гуманитарных науках XX века. Если труды Тэна были полностью отторгнуты гуманитариями XX столетия (яркий пример такого отторжения – беспощадная критика Тэна-историка в работах Шарля Сеньобоса и Альфонса Олара: [Seignobos 1899, 267–279]; [Aulard 1907]), то отношение гуманитарного научного сообщества к Ренану оказалось гораздо более дифференцированным и в целом позитивным – несмотря на то что конкретные научные результаты Ренана устарели не в меньшей степени, чем построения Тэна. Приведем два примера.

Пример первый: в 1923 году Антуан Мейе представил на совместном заседании нескольких парижских научных обществ, посвященном столетию со дня рождения Ренана, доклад «Ренан как лингвист». Он заключил этот доклад следующим приговором:

Подробности лингвистического труда фатально устаревают по прошествии нескольких лет. Но принципы, основанные на верном видении вещей, имеют долговечную ценность. И с этой точки зрения «История семитских языков», в которой устарело столько подробностей, остается отнюдь не памятником прошлого [Meillet 1923, 334].

Второй пример – отношение к Ренану Люсьена Февра. В заметках 1953 года «Pro parva nostro domo» Февр отвергает понятие «школа „Анналов“», но отмечает, что, в отличие от термина «школа „Анналов“», вполне правомерны такие понятия, как «группа „Анналов“» и «дух „Анналов“» (заметим в скобках, что по своим терминологическим противопоставлениям и по аргументам это рассуждение Февра, mutatis mutandis, в точности предвосхищает рассуждение Бронстейна по поводу «французского стиля» в науковедении, приведенное нами в начале этого очерка). Что же касается понятия «дух „Анналов“», то Февр поясняет его так: «дух „Анналов“, по нашему разумению, был у многих людей, которые не только никогда не сотрудничали с нашим журналом – но которые, более того, мыслили и печатались вообще задолго до создания „Анналов“» [Febvre 1953, 513]. И чуть ниже, для иллюстрации того, как настоящий историк относится к жизни (т. е. фактически для иллюстрации того, что такое «дух „Анналов“»), Февр приводит две цитаты из книги Ренана «Будущее науки». Закончив цитировать, Февр, в свойственной ему манере, темпераментно восклицает: «Великолепное размышление!» Иначе говоря, Февр делает из Ренана предтечу «духа „Анналов“» и, таким образом, вписывает фигуру Ренана в идеальную генеалогию группы «Анналов». Это отношение к Ренану как к прямому предшественнику подтверждается и тем, что еще в 1949 году, цитируя предисловие Ренана к сборнику его статей «Современные вопросы», Февр писал: «Никогда наша [т. е. Февра с Блоком. – С. К.] мысль не была выражена столь удачно». По мнению Февра, этот пассаж из предисловия к «Современным вопросам» был бы наилучшим эпиграфом для «Анналов», если бы обложка журнала предусматривала наличие эпиграфа. Согласно Февру, Ренан – «один из самых оригинальных мыслителей XIX века – этой великолепной эпохи, богатства которой все еще далеки от исчерпания» [Febvre 1949, 201]. При этом Февр нисколько не закрывает глаза на устарелость конкретных научных результатов, достигнутых Ренаном – но он всегда подчеркивает, что чтение даже тех работ Ренана, которые с собственно научной точки зрения вполне устарели, является в том или ином отношении поучительным: см. [Febvre 1950, 523]; [Febvre 1952, 391–392]; [Febvre 1956, 115].

~~~~~~~~~~~

Тут следует также затронуть институциональный, эдиционный и персонально-биографический аспекты той актуализации Ренана, которую мы наблюдаем во Франции во второй половине ХХ века. Высказывания Февра, на которые мы только что ссылались ([Febvre 1949], [Febvre 1950], [Febvre 1952], [Febvre 1956]), взяты из его откликов на полное собрание сочинений Ренана, которое начало выходить в издательстве Кальман-Леви в 1947 году. Февр считал необходимым лично откликаться в «Анналах» на каждый новый том этого собрания сочинений. Это объяснялось, конечно, и его собственным отношением к текстам Ренана – но не только этим. Единоличным составителем и редактором этого собрания сочинений была внучка Ренана Анриетта Псикари (1884–1972), чрезвычайно многообразно включенная в сети интеллектуального общения, имевшиеся во Франции в 1920–1940‐х годах. Отец Анриетты Псикари Жан Псикари (1854–1929) на протяжении большей части своей жизни работал в Четвертом отделении Практической школы высших исследований – одном из главных оплотов авангардной гуманитарной науки во Франции первой половины XX века (подробнее об этом учреждении см. следующий очерк). При этом с 1935 года и вплоть до периода оккупации сама Анриетта Псикари работала административным секретарем «Французской энциклопедии» – колоссального многотомного предприятия, главным редактором (directeur général) которого был Люсьен Февр. Вплоть до начала войны редакция «Французской энциклопедии» на рю дю Фур функционировала как большой интеллектуально-светский cалон, в котором встречались политики, литераторы и ученые разных специальностей. С 1939 года редакция «Анналов», лишившаяся поддержки издательства «Armand Colin», также переехала под крышу «Французской энциклопедии», и Анриетта Псикари с этого момента взяла на себя также обязанности редакционного секретаря «Анналов» [Zemon Davis 1992, 123]; о работе А. Псикари во «Французской энциклопедии» см. в ее воспоминаниях [Psichari 1962, 155–170]. Через фигуру Анриетты Псикари издание полного собрания сочинений Ренана было тесно связано с полем французских гуманитарных наук середины XX века. Если эдиционная деятельность Анриетты Псикари облегчала новым поколениям образованной публики доступ к наследию Ренана, то отклики таких людей, как Февр, возбуждали и надлежащим образом фокусировали читательский интерес этому наследию. С другой стороны, в 1952 году возобновило свою деятельность Общество Эрнеста Ренана – научная ассоциация, основанная в Париже в 1919 году «для развития исследований по истории религий» (см. [Poulat 1966, 81]). В Комитет Общества Эрнеста Ренана по состоянию на 1952 год входили, среди прочих, наряду с Люсьеном Февром, такие ученые, как лингвисты Эмиль Бенвенист и Жозеф Вандриес, религиоведы Анри Жанмер и Анри-Шарль Пюэш, историк Анри-Ирене Марру и этнограф Арнольд Ван Геннеп. Членом этого комитета был и 89-летний Анри Берр – создатель журнала «Revue de synthèse historique» и знаменитой книжной серии «Эволюция человечества», двух важнейших инновационных ниш французского гуманитарного знания первой половины XX века. Все эти фигуры олицетворяли собой прямую связь Общества Эрнеста Ренана с авангардной гуманитарной наукой и с теми учреждениями (наряду с «Анналами», а также с вышеуказанными институциями, созданными Берром, это прежде всего Коллеж де Франс и Практическая школа высших исследований), в рамках которых по преимуществу и развивалась французская передовая гуманитарно-научная мысль. Показательно, что заседания Общества Эрнеста Ренана проходили в здании Коллеж де Франс.

Применительно к фигуре Тэна мы не наблюдаем во второй половине XX века ничего сопоставимого с этой институциональной активностью. Не существует ни собрания сочинений Тэна (не говоря уж о полном собрании сочинений), ни общества Ипполита Тэна. Набрав в «Гугле» словосочетания «Hippolyte Taine œuvres complètes» или «Société Hippolyte Taine», мы получаем в первую очередь ссылки на «Ernest Renan œuvres complètes» или же, соответственно, на «Société Ernest Renan».

~~~~~~~~~~~