Текст книги "Имплантация"

Но из этого можно сделать простой вывод, что, в той мере, в какой филологию в XX веке во Франции начинают понимать «по-немецки», а не «по-французски», позднейшие параллели тому, что мы назвали «филологией по-французски», следует искать не в сфере филологии, а в сфере лингвистики.

И теперь мы можем вернуться к вопросу о соотношениях между филологической программой Ренана и принципами парижской лингвистической школы – вопросу, который мы оставили недоразобранным в конце предыдущего раздела. Надо сказать, что соотношение Ренана с Соссюром и соотношение Ренана с парижской лингвистической школой – две разные проблемы: Соссюр и «парижская школа» – явления, тесно связанные, но не тождественные друг другу (см. об этом [Puech, Radzinsky 1988]). Что же преобладает в соотношении Ренана с парижской лингвистической школой – сходства или различия? Да, Ренан мыслит язык в связи с нацией и расой, а «парижская школа» – в связи с социумом. Да, Ренан связывает язык с устойчивыми (хотя и медленно меняющимися во времени) принципами мышления, а «парижская школа» – с социальными группами и институциями. Но при этом и в филологической программе Ренана, и в исследовательской практике парижской лингвистической школы прослеживается одна и та же траектория движения исследовательской мысли. Эта траектория ведет от языковых данных к истории человечества. Вспомним слова Бюрнуфа: «В языке индийцев мы будем изучать Индию». Эти слова хорошо описывают важнейший аспект филологической программы Ренана. И эта же формула, mutatis mutandis, прекрасно описывает многие важнейшие работы таких представителей парижской лингвистической школы, как Мейе, Бенвенист и Дюмезиль.

Глава 4
Как была создана Практическая школа высших исследований

Шпага Дюмезиля

Когда во Французской академии освобождается одно из ее сорока мест и оставшиеся тридцать девять академиков общим голосованием избирают нового «бессмертного», первыми заботами избранника оказываются: 1) написание инаугурационной речи; 2) пошив двух академических мундиров – «большого» и «малого»; 3) пошив академического головного убора – треуголки и 4) изготовление академической шпаги. На последнем пункте следует остановиться подробнее. От прочих элементов академической униформы шпага отличается тем, что не подчиняется никаким стандартам. Мундиры и треуголки академиков должны быть единообразны: они выражают идею надличного порядка. Но шпаги не должны быть похожи одна на другую: они призваны выражать индивидуальность владельца. Форма и отделка всех частей академической шпаги, от головки эфеса до кончика лезвия, превращаются в символы, отсылающие к биографии «бессмертного».

26 октября 1978 года членом Французской академии был избран Жорж Дюмезиль. 16 мая 1979 года издатель Клод Галлимар устроил в особняке издательства «Галлимар» прием, на котором Дюмезилю была торжественно вручена его шпага. Рукоять шпаги представляла собой переплетение трех человеческих фигурок: они олицетворяли открытую Дюмезилем триаду функций, определявших устройство индоевропейского общества.

~~~~~~~~~~~

Описание шпаги см. в [Dumézil, Lévi-Strauss 1979, 78]. Там же [p. 80–99] – речи Жана Мистлера и Жоржа Дюмезиля, произнесенные при вручении шпаги Дюмезилю. Там же, на фронтисписе издания – фотоизображение шпаги.

~~~~~~~~~~~

На клинке шпаги по желанию Дюмезиля была выгравирована следующая надпись: «Franz Bopp, Max Müller, Michel Bréal, Marcel Mauss, Sylvain Lévi, Marcel Granet, Émile Benveniste duxerunt». На клинке часто гравируется перечень трудов академика. Дюмезиль, однако, предпочел увековечить не список своих cочинений, а список своих предшественников и учителей. Ученый предъявил миру научную родословную.

~~~~~~~~~~~

Обоснование этого символического жеста см. в речи Дюмезиля при получении шпаги [Op. cit., 98], в его инаугурационной речи 14 июня 1979 года [Op. cit., 9–10], а также в его беседах с Дидье Эрибоном [Dumézil 1987, 105–106]. См. также комментарий к этому поступку Дюмезиля в кн. [Eribon 1992, 111].

~~~~~~~~~~~

Этот список чрезвычайно любопытен для всякого, кто хочет понять, как возникла великая французская гуманитарная наука XX столетия. Дюмезиль – лишь один из участников этого широкого научного движения; его специфическая родословная – еще не родословная всего движения в целом. И тем не менее список этот показателен не только для биографии Дюмезиля, но и для истории всех новаторских течений во французском гуманитарном знании ХХ века.

У этого набора имен есть как минимум две интересные особенности. Во-первых, в нем представлены ученые, принадлежащие всего к двум научным традициям – немецкой и французской (Макс Мюллер, хотя и провел основную часть жизни в Англии, был вскормлен немецкой культурой). При этом имена выстроены в строгой последовательности: сначала немцы, потом французы. Поскольку речь идет о хронологической последовательности, мы можем констатировать, что французская наука предстает здесь как преемница науки немецкой: из Германии факел знания переходит во Францию.

Во-вторых, все французские ученые, перечисленные в списке Дюмезиля, – Мишель Бреаль, Марсель Мосс, Сильвен Леви, Марсель Гране, Эмиль Бенвенист – имеют лишь одно общее для всех них свойство. Есть несколько признаков, по которым они объединяются в те или иные группы: дисциплина (Бреаль и Бенвенист – лингвисты, Мосс и Гране – этнографы и социологи), материал (Бреаль, Леви и Бенвенист работали с санскритом), метод (Бреаль и Бенвенист – представители сравнительно-исторического метода в лингвистике). Но есть только один признак, который объединяет их всех без исключения. Они работали в одном и том же учебном заведении.

Это заведение называлось École pratique des hautes études. Оно было основано в 1868 году и изначально делилось на четыре отделения: 1) Отделение математики; 2) Отделение физики и химии; 3) Отделение естественной истории и физиологии; 4) Отделение исторических и филологических наук. В 1886 году к ним добавилось Пятое отделение: наук о религии. В 1947‐м было учреждено Шестое отделение – экономических и социальных наук; в 1975 году оно получило официальную автономию и стало называться École des hautes études еn sciences sociales. Поскольку Первое и Второе отделения были упразднены, сегодня École pratique des hautes études состоит из трех отделений: Отделение наук о жизни и о земле; Отделение историко-филологических наук; Отделение наук о религии. Официально они теперь не имеют порядковых номеров, но в обиходе нередко по-прежнему именуются Третьим, Четвертым и Пятым отделениями.

Название École pratique des hautes études переводилось на русский язык по-разному. Как правило, переводчики стремились приблизить свой перевод к привычным формам русского словоупотребления. Мы, однако же, будем использовать буквальный перевод: Практическая школа высших исследований. Во французском нынешнем узусе широко распространено сокращенное наименование этой школы: ÉРНÉ. Мы, соответственно, будем использовать русскую аббревиатуру ПШВИ.

Число крупных, выдающихся или попросту великих гуманитариев, работавших в ПШВИ, не ограничивается теми пятью, которые фигурируют в генеалогии Дюмезиля. Перечислим еще некоторые, наиболее известные имена. В Четвертом отделении, помимо Бреаля и Бенвениста, преподавали в разные годы историк античной литературы Гастон Буасье и египтолог Гастон Масперо, историк французской средневековой литературы Гастон Парис, лингвисты Фердинанд де Соссюр, Антуан Мейе и Гюстав Гийом, социологи Франсуа Симиан и Морис Хальбвакс, историки Фернан Бродель и Эрнест Лабрусс. В Пятом отделении, помимо Мосса, Сильвена Леви, Гране и самого Дюмезиля, работали историк средневековой философии Этьен Жильсон и Анри-Шарль Пюэш, историк науки Александр Койре и историк византийского искусства Андре Грабар, историк Люсьен Февр, этнолог Клод Леви-Стросс, философ и исламовед Анри Корбен. В Шестом отделении, под руководством Люсьена Февра, а затем Фернана Броделя, работали, наряду со многими уже перечисленными выше, историк древнегреческой культуры Луи Жерне, антрополог Андре Леруа-Гуран и искусствовед Пьер Франкастель. Еще раз повторим: список этот – сугубо выборочный. Но он вполне достаточен, чтобы понять: на протяжении более чем ста лет École pratique des hautes études собирала под своей крышей почти весь цвет французских гуманитарных и социальных наук. Если говорить о первой половине ХХ века, то едва ли не единственным великим (с нашей сегодняшней точки зрения) гуманитарием этого времени, так и оставшимся вне стен ПШВИ, был Марк Блок – хотя и он в 1930 году cделал попытку перейти на работу из Страсбургского университета в Четвертое отделение ПШВИ.

Находиться у себя дома

Как для Марка Блока, так и для его соратника Люсьена Февра ПШВИ выступала в конце 1920‐х – начале 1930‐х годов в качестве одного из трех теоретически мыслимых вариантов парижского трудоустройства, наряду с Сорбонной и Коллеж де Франс. Эпистолярное наследие Блока и Февра [Delangle, Charle 1987]; [Febvre 1997]; [Bloch, Febvre 1994–2003] позволяет увидеть плюсы и минусы вышеназванных заведений глазами двух самых ярких историков-новаторов межвоенного периода. Важен, во-первых, принятый Блоком и Февром исходный принцип отбора институций: столичное местонахождение. В силу жесткой централизованности политического и культурного устройства страны служба в Париже не просто обладала и обладает до сих пор во Франции наивысшим престижем: она дает ученому самый прямой доступ к информационным, издательским и властным ресурсам. Столичность составляла базовое и решающее преимущество, объединявшее для Блока и Февра все три заведения. Если же вынести этот общий множитель за скобки, то картина предпочтений (в целом одинаковая у Блока и у Февра) выглядела так. На последнем месте – профессорство в Сорбонне: университетская служба, во-первых, беспощадно отрывала ученого от исследовательской работы, а во-вторых – ограничивала преподавание рамками устоявшихся специализаций (это особенно отталкивало и Блока, и Февра). На первом месте – кафедра в Коллеж де Франс. Это прямая противоположность Сорбонне: ученый здесь не имеет никакой иной обязанности, кроме как читать лекции по материалам своих текущих исследований, а название преподаваемой дисциплины изначально определяется самим ученым. ПШВИ занимала в предпочтениях Февра и Блока второе, промежуточное место. Ее главным (и фактически единственным) недостатком была низкооплачиваемость должностей: научные руководители в ПШВИ, так называемые directeurs d’études, получали зарплату вдвое меньшую, чем профессора Сорбонны, Коллеж де Франс и даже провинциальных университетов. Зато ПШВИ предоставляла своим сотрудникам такую же свободу преподавания, как и Коллеж де Франс. При этом она обладала одним важным преимуществом над Коллеж де Франс: обеспечивала ученому учеников. Преподавание в Коллеж де Франс строилось в форме публичных лекций для никак не фиксированной аудитории. Преподавание в ПШВИ строилось в форме спецкурсов и семинарских занятий, предназначенных для ограниченного круга постоянных слушателей, записавшихся в Школу. Эти слушатели не должны были сдавать ни вступительных, ни выпускных экзаменов: они должны были подать заявление, пройти вступительное собеседование, получить от председателя отделения разрешение посещать занятия, а в конце трехгодичного обучения написать дипломную работу. Завершив учебу, они не получали никакой ученой степени. Единственной их мотивацией для занятий был интерес к данному предмету и данному преподавателю. «Преподавание в Школе высших исследований означало бы для меня осуществление одного из самых заветных моих желаний: воспитать нескольких учеников. Мне уже пятьдесят, и всегда я видел перед собой студентов, одних студентов; учеников – никогда. Их не было у меня в Дижоне, их нет у меня в Страсбурге и не будет никогда – потому что сами условия преподавания на факультетах препятствуют этому: если ко мне и постучится студент, то лишь затем, чтобы попросить о снисходительности на экзамене или на конкурсе», – писал Февр Эдмону Фаралю в 1929 году [Delangle, Charle 1987, 51].

И Февр, и Блок в конце концов перебрались в Париж, но волею судьбы (а точнее говоря, волею социально-экономической и политико-идеологической конъюнктуры) оба оказались в 1930‐х за пределами ПШВИ: Февр получил кафедру истории цивилизации Нового времени в Коллеж де Франс (в 1933 году), Блок – кафедру экономической и социальной истории в Сорбонне (в 1936 году). Февр придет в ПШВИ уже после войны, в 68-летнем возрасте, чтобы возглавить новообразованное Шестое отделение. В обычных же случаях сотрудники ПШВИ рекрутировались из относительно молодых людей: к этому подталкивала прежде всего экономическая логика, основанная на низкооплачиваемости работы в ПШВИ. И если говорить об ученых, получивших в более или менее молодом возрасте возможность преподавать в Четвертом или Пятом отделениях ПШВИ, то они, как правило, стремились задержаться в Школе надолго. Для многих – например, для Мейе в 1890‐е годы, для Гийома в 1910‐е или для того же Дюмезиля в 1930‐е – École des hautes études вообще оказалась спасительным пристанищем, единственной нишей, позволявшей работать по специальности, в кругу коллег и в соответствии со своим исследовательским призванием. В 1891 году, когда решался вопрос о зачислении Антуана Мейе в преподавательский штат Четвертого отделения, 24-летний ученый всерьез готовился покончить с собой в случае неуспеха (см. [Meillet 1987, 124]) – хотя был человеком весьма хладнокровным и не склонным впадать в отчаяние. Но даже если речь шла не о начинающих исследователях, а о маститых профессорах, уже завоевавших себе кафедру в Коллеж де Франс, – и в этом случае профессора, как правило, не бросали преподавания в Практической школе.

~~~~~~~~~~~

Все тот же Дюмезиль, после того как он в 1949 году был избран в Коллеж де Франс, продолжал преподавать в ПШВИ вплоть до своего выхода на пенсию в 1968 году. Вот как он сам описывает такую двухколейную стратегию: «С тех пор [с избрания в Коллеж де Франс] я стал, как это заведено [comme il est usuel], служить в двух функциях – монологизировать в Коллеже и диалогизировать в Школе» [Dumézil 1987, 75].

~~~~~~~~~~~

Дело было не только в материальной выгоде от совмеcтительства (так называемого cumul, традиционной практики французских профессоров): выгода в данном случае была не столь уж значительна, и денежные соображения здесь играли, судя по всему, подчиненную роль. Главным было другое: именно в Четвертом и Пятом отделениях ПШВИ французские гуманитарии чувствовали себя находящимися в своем собственном мире. Это чувство хорошо выразил индолог Абель Бергень (1838–1888), начавший карьеру репетитором в Четвертом отделении ПШВИ, а закончивший – членом Академии надписей и изящной словесности, профессором Сорбонны. И вот, «уже будучи профессором Сорбонны и академиком, Бергень говорил, что считает именно Школу высших исследований своей настоящей научной родиной и только здесь чувствует себя полностью находящимся у себя дома» [Bréal 1895, 17].

Находиться «у себя дома» – это значило: находиться в месте, где наука принадлежит самой себе, где она максимально свободна от посторонних обязательств, целей и ограничений. Если перевести слова Бергеня на язык социологической теории Пьера Бурдьё, находиться «у себя дома» – значит находиться на полюсе максимальной автономии в выбранном тобою социальном поле. Дело в том, что ПШВИ была во Франции фактически единственным учреждением, обеспечивавшим воспроизводство исследовательской деятельности для большинства гуманитарных специальностей. Это было единственное учебное заведение во Франции, функция которого состояла именно и только в подготовке исследователей. Работа в ПШВИ дарила всякому ученому чувство прямой причастности к будущему своей науки – а возможность влиять на будущее всегда ценится высоко. Все тот же Февр в письме к Анри Берру от 7 декабря 1929 года так обосновывал свое желание работать в ПШВИ:

Для меня находиться в Hautes Études означало бы возможность оказывать в Париже влияние на молодежь – иметь наконец-то учеников – людей, которым можно передать свое направление ума [des gens à qui transmettre un esprit]. Стало быть, необходимость преподавания, не ограниченного узкими рамками, не узкоспециализированного. Пусть это называется «метод исторического исследования», пусть это называется «общая история», пусть это называется как угодно, – суть в том, чтобы я мог свободно излагать мои мысли, предлагать темы для исследования, указывать направления работы, заниматься созиданием [faire œuvre constructive] [Febvre 1997, 378].

При этом само устройство Школы давало ученым неслыханную свободу, не встречавшуюся ни в одной другой «высшей школе» (grande école) Франции: «необыкновенный климат свободы, идеально подходящий для творчества», – так охарактеризовал эту атмосферу Клод Леви-Стросс в интервью газете «Libération» от 22 сентября 1986 года (Цит. по [Baubérot et al. 1987, 158]).

ПШВИ впервые во Франции институционально воплотила собой идею профессиональной исследовательской работы в сфере гуманитарных и социальных наук – работы, организованной по образцу профессиональных естественнонаучных исследований. И вплоть до создания в 1936 году Национального центра научных исследований (CNRS) École pratique des hautes études так и оставалась единственной во Франции институцией, смысл которой состоял в служении этой идее.

Понятно, что ПШВИ была воплощением функционально-ценностных представлений, полностью противоречивших той матрице, о которой шла речь в первом очерке нашей книги. Каким образом удалось создать ПШВИ? Почему она приобрела тот вид, который приобрела? Как вписалась ПШВИ в систему французских учебных заведений? Ответам на эти вопросы будет посвящен настоящий очерк. Но прежде чем пытаться проследить основные взаимосцепления фактов, сделаем несколько теоретических экскурсов.

«Блокированное общество»

На протяжении последних пятидесяти лет к Франции часто прилагается понятие «блокированное общество». Так называлась книга, выпущенная в 1970 году французским социологом Мишелем Крозье и переизданная им в 1994 году. В предисловии к изданию 1994 года Крозье писал, что, хотя за последнюю четверть века Франция внешне преобразилась до неузнаваемости, все диагнозы, поставленные им в 1970 году, по-прежнему остаются в силе. Крозье говорит об «исключительно устойчивой системе гомеостатических отношений», которую он назвал «французской бюрократической моделью» [Crozier 1994, 96].

Первая черта этой системы – ее чрезвычайная централизованность. Но, как подчеркивает Крозье, глубинный смысл этой централизации состоит вовсе не в том, чтобы сосредоточить на вершине пирамиды абсолютную власть. Смысл централизации состоит в том, чтобы установить жесткую дистанцию или достаточный защитный экран между теми, кто принимает решения, и теми, к кому эти решения относятся. Те, кто принимает решения, недостаточно знакомы с практической стороной проблем, подлежащих решению. Те, кто обладает практическим знанием проблем, не имеют доступа к принятию решений. Такая система, как пишет Крозье, удобна для начальников, которым не приходится претерпевать на своей шкуре последствия своих решений, и одновременно удобна для подчиненных, которым не приходится бояться, что начальники вмешаются в их проблемы.

С централизацией, согласно Крозье, коррелирует другая важнейшая особенность французской бюрократической модели – ее стратифицированность (мы бы добавили здесь слово «сегментированность», поскольку речь идет в данном случае о рассеченности не только по вертикали, но и по горизонтали). Все французские административные системы очень сильно сегментированы по функциональным и стратифицированы по иерархическим разделительным линиям. Переход из категории в категорию здесь сложен, а коммуникация между категориями осуществляется плохо. Внутри же каждой отдельно взятой категории преобладает уравнительный принцип, при котором осуществляется значительное давление группы на индивида. Такая система управления находится в отношениях глубокой взаимообусловленности со всем строем, как выражается Крозье, «французской коллективной жизни» [Op. cit., 128]. В основе французского стиля коллективных действий лежит, согласно Крозье, глубокая и постоянная оппозиция между группой и индивидом [p. 130]. Группа выступает как орган защиты и опеки, действия группы всегда негативны по своей сути. Неизменной склонностью французского общества является капсулирование любых участков деятельности, любых функций, любых каст, сред и интеллектуальных групп (familles d’esprit) в форму закрытых корпораций, и эта форма делает все эти объединения людей и ригидными, и хрупкими, и неэффективными в одно и то же время: любые переговоры и любые обмены между корпорациями могут производиться только через высшую инстанцию, и любая инициатива парализуется здесь корпоративной подозрительностью [p. 132].

Крозье подчеркивает исключительную устойчивость и долговечность этого административного стиля. Французская бюрократическая модель в полной мере проявилась еще при Старом режиме. По мнению Крозье, «за последние два с половиной века, несмотря на революции, войны и приход машинной цивилизации, [положение] ничуть не изменилось» [р. 96]. Все наиболее острые характеристики французской системы управления, которые мы находим в книге Токвиля о Старом режиме, звучат сегодня, по словам Крозье, столь же актуально, как в те годы, когда Токвиль писал свою книгу [Ibid.].

Говоря об имплантации новых представлений о знании и соответствующих этим представлениям новых образовательных учреждений в культурную систему Франции, мы должны учитывать два эшелона блокировок, которые препятствовали такой имплантации. Первый эшелон состоял из представлений о культуре (и соответствующих габитусов): это была та самая «матрица», которой посвящен первый очерк нашей книги. Второй эшелон состоял из представлений об управлении (и соответствующих габитусов): это был «французский административный стиль», о котором говорит Мишель Крозье.

Понятно, что в условиях «блокированного общества» осуществление инноваций, особенно структурных инноваций, оказывается весьма нетривиальной задачей. Все вышеприведенные диагнозы Крозье в полной мере относятся и к положению дел с институциями научного знания во Франции. На протяжении последних четырехсот лет, то есть всего Нового и Новейшего времени, производство нового научного знания во Франции неизменно натыкалось на мощнейшие институциональные блокировки, причем главную такую блокировку неизменно – от XVI и до XX века включительно – осуществляла главная, центральная научная корпорация, то есть корпорация университетская. Без преувеличения можно сказать, что если бы все решалось только университетами, то никакой великой науки – ни точной, ни естественной, ни гуманитарной – во Франции не было бы никогда: ни в XVI, ни в XX веке. Однако же великая наука во Франции, как мы знаем, возникла, и возникла она благодаря двум механизмам, работу которых мы можем наблюдать на протяжении всех этих четырехсот лет.