Текст книги "Имплантация"

Автоцитаты

Первая задача, которая стоит сегодня перед комментатором «Апологии истории», – выявление скрытых автоцитат. Как отмечал Оливье Дюмулен в своей книге о Блоке, «наиболее часто цитируемый Марком Блоком автор – это сам Марк Блок» [Dumoulin 2000, 290]. Следует уточнить, что речь идет не столько о дословных цитатах, сколько о повторах. Это повторы иллюстрирующих примеров, концептуальных построений, метафор, ключевых слов – короче, параллельные места. Если говорить об интересующем нас пассаже, то к нему обнаруживаются два таких параллельных места: одно из них мы находим в раннем тексте Блока, а второе – в поздней переписке Блока с Февром. К переписке обратимся позже, а начнем с раннего текста Блока. Это произнесенная в 1914 году и тогда же напечатанная отдельной брошюрой речь Блока перед выпускниками амьенского лицея, озаглавленная «Историческая критика и критика свидетельства». Соотношение этой речи с позднейшими работами Марка Блока анализировалось многократно (пионерскую роль здесь сыграла рецензия Карло Гинзбурга [Ginzburg 1965]); сейчас нам важно лишь, что в этом раннем тексте наличествуют многочисленные схождения с текстом «Апологии истории»: они отмечены Этьеном Блоком в подготовленных им изданиях работ отца. Среди этих схождений есть и пассаж о сносках, вызывающих гнев у слишком изнеженных читателей [Bloch 2006a, 100). Здесь нет еще упоминаний о «приличных людях», «эрудитах» и «остроумцах», но уже есть главная установка, объединяющая начальный и завершающий тексты Марка Блока: стремление легитимировать профессиональную историческую науку в глазах общества.

Это схождение двух текстов показывает, что комментируемый пассаж (как, впрочем, и вообще очень многое в «Апологии истории») уходит своими корнями в размышления Блока, относящиеся еще к периоду до Первой мировой войны. Именно в этот период во Франции развернулись чрезвычайно острые дискуссии о путях развития гуманитарных и социальных наук и об их соотношении с классической французской культурой XVII века.

К истории вопроса

За последние тридцать пять лет эти дискуссии несколько раз становились предметом специального рассмотрения. В 1983 году они были рассмотрены в статье Жана Капо де Киссака «Action française против Сорбонны историков» [Quissac 1983]. В 1985 году Вольф Лепенис посвятил этим полемикам отдельную главу в своей книге «Три культуры: социология между литературой и наукой» [Lepenies 1985, Kap. II]. В 1988 году вышла в свет единственная монография, целиком посвященная данной теме: книга Клер-Франсуазы Бонпер-Эвек «Дискуссия об университете в эпоху Третьей республики: борьба против новой Сорбонны» [Bompaire-Evesque 1988]. Наконец, в 2004 году эти дискуссии стали предметом внимательного социологического анализа с бурдьеанских позиций у Жизели Сапиро в ее статье «Защита и прославление „приличного человека“: литераторы против социологии» [Sapiro 2004]. Бонпер-Эвек дает очень полную сводку фактов, но ее подход к этим фактам скорее описательный. Статья Сапиро гораздо более концептуальна и аналитична, но, как и очерк Лепениса, она сосредоточена лишь на полемиках вокруг социологии: историко-филологические науки оставлены у Лепениса на периферии, а у Сапиро и вовсе за рамками рассмотрения. По отбору анализируемого материала ближе всего подходит к целям нашего анализа статья Капо де Киссака. Следует, однако, отметить, что эта статья, весьма богатая по материалу и наиболее детально представляющая аргументацию правых идеологов в их борьбе против позитивистской исторической науки, не свободна от специфической односторонности. Киссак полностью обходит молчанием борьбу правых с Дюркгеймом и дюркгеймианцами; между тем без учета этой борьбы нельзя до конца понять и позицию правых по отношению к профессиональным историкам. Это молчание по поводу Дюркгейма соотносится у Киссака с полным игнорированием антисемитского и ксенофобского пафоса, пронизывавшего выступления критиков «новой Сорбонны»: фактически статья Киссака может быть прочитана как попытка академической легитимации наследия «Action française». Невозможно в этой связи не вспомнить, что Капо де Киссак тесно связан с праворадикальным полюсом в общественной жизни Франции[51]51
  Биография Капо де Киссака прослеживается по разрозненным ссылкам в интернете; некоторые из этих ссылок были впоследствии удалены. Перечислим некоторые симптоматичные факты, которые оказались нам доступны: 1) в 1973 году Киссак напечатал в националистическом журнале «L’ordre français» воспоминания о своем школьном учителе философии Луи Жюнье; сам Жюнье именовал себя «католиком-контрреволюционером» (см. https://fr.wikipedia.org/wiki/Louis_Jugnet; ссылка проверена 09.07.2017). Главным редактором «L’ordre français» был последователь Морраса Пьер Дебре; 2) в феврале 1997 года Киссак, являвшийся профессором истории в Тулузском университете, был освобожден от научного руководства студентами и аспирантами на основании жалобы студенческих организаций, сообщивших, что Киссак в своих лекциях фактически солидаризировался с позицией «ревизионистов» по вопросу о геноциде евреев (см. http://www.humanite.fr/node/151760; ссылка проверена 09.07.2017). Фамилия Киссака фигурировала также в следующих ссылках, удаленных к настоящему времени (09.07.2017): 1) Daeninckx D. La réhabilitation des nazionalistes bretons de 1943 à la fac de Toulouse www.amnistia.net/news/enquetes/membret/membret.htm; 2) Eussner G. Die Zukunft des Front National: Nachfolge– und Dynastieprobleme m Hause Le Pen www.eussner.net/artikel_2005-09-08_11-33-00.html, Fussnote 12.


[Закрыть].

Говоря дальше о полемиках конца XIX – начала XX века, мы будем учитывать работы всех четырех названных выше исследователей, но не будем ограничиваться ими ни в том, что касается общих характеристик, ни в том, что касается цитируемого материала.

Рамки конфликта

Коротко опишем ситуацию с высоты птичьего полета (при этом неизбежно придется повторить кое-что из уже сказанного в предшествующих очерках).

Конфликты, о которых идет речь, были связаны с внедрением во Франции практик профессионального гуманитарного и социального знания, относящихся к сфере науки и построенных по немецкому образцу. Эти практики категорически противоречили ценностно-функциональной матрице, лежавшей в основе институционального устройства французской культуры и восходившей к культурным нормам, утвердившимся во второй половине XVII века. Согласно этим нормам, гуманитарное знание относилось к сфере изящной словесности (belles lettres), а не к сфере науки (science); к сфере досуга, а не к сфере профессиональной службы; к сфере общего (т. е., в позднейших категориях, среднего) образования, а не к сфере специального (т. е., в позднейших категориях, высшего) образования. И, соответственно, адресатом этого знания был «приличный человек», а не специалист. Деятельность инноваторов XIX века, внедрявших во французскую почву гуманитарные и социальные науки, построенные по немецкому образцу, не могла разрушить эту матрицу; она могла лишь с большим трудом переместить гуманитарное и социальное знание в другой нишевой ряд этой матрицы – в ряд научного знания, специального образования и профессиональной службы. В числе главных вдохновителей этой функциональной переориентации гуманитарного и социального знания в середине XIX века были семитолог Эрнест Ренан, индоевропеист Мишель Бреаль, филолог-романист Гастон Парис и историк-франсист Габриэль Моно; в следующем поколении их миссию подхватили социолог Эмиль Дюркгейм, историки Шарль-Виктор Ланглуа и Шарль Сеньобос, литературовед Гюстав Лансон. Поскольку в основе всего этого процесса лежал культурный импорт во Францию из Германии, большую роль в процессе играли социокультурные меньшинства, находившиеся в промежуточном положении между Францией и Германией, т. е. протестанты и эльзасско-лотарингские евреи. Программа реформации гуманитарного знания стала активно осуществляться в 1860‐е годы, с созданием журнала «Revue critique» и историко-филологического отделения Высшей практической школы; после краха Второй империи и создания Третьей республики, на волне синдрома поражения, эта программа была увязана с задачами широкой реформы образования. Завершающими достижениями этой программы можно считать университетские реформы 1896 года, присоединение Высшей нормальной школы к Сорбонне в 1904 году и реформы ученых степеней бакалавра и лиценциата соответственно в 1902 и 1907 годах.

Этот последний этап пришелся на годы резкой поляризации общественно-политической жизни. Поляризация была связана с делом Дрейфуса. В годы дрейфусовского дела (1896–1906) быстро кристаллизуются два антагонистических лагеря: дрейфусары и антидрейфусары, левые и правые, республиканцы и монархисты, сторонники справедливости и сторонники порядка. Университетские реформы и лежащая в их основе переориентация функций гуманитарного знания стали еще одним поводом для борьбы двух лагерей: тут надо учесть, что подавляющее большинство сторонников онаучивания гуманитарного знания заняло активную дрейфусарскую позицию. В ответ правые разворачивают в 1900–1910‐х годах целую серию кампаний антисциентистской реакции на университетские реформы. Перечислим главные звенья этой серии в хронологическом порядке:

1899–1905 – цикл газетных статей Шарля Морраса «Клан Моно о клане Моно» (Les Monod peints par eux-mêmes);

1905 – инициированное газетой «Аction française» празднование 75‐й годовщины со дня рождения Фюстеля де Куланжа (умершего в 1889 году);

1907 – скандал вокруг защиты диссертации Пьера Ласерра в Сорбонне;

1907–1908 – курс лекций Пьера Ласерра «Официальная доктрина Университета», прочитанный в Институте «Аction française»;

1908 – скандал с рукоприкладством по поводу профессора Таламаса, допускавшего оскорбительные высказывания о Жанне д’Арк;

1909 – памфлет Ласерра «Г-н Круазе, историк афинской демократии», посвященный декану факультета словесности в Сорбонне, историку-античнику Альфреду Круазе;

1910 – цикл статей Анри Массиса и Альфреда де Тарда «Дух новой Сорбонны», опубликованный под псевдонимом Агафон в газете «L’ Opinion»;

1911 – «Дух новой Сорбонны» Агафона выходит отдельной книгой;

1912 – выходит отдельной книгой «Официальная доктрина Университета» Ласерра.

С июля 1910 года, с началом публикации статей Массиса и Тарда в газете «L’ Opinion», кампания против реформированной Сорбонны перемещается в центр общественной жизни и перерастает в широкую публичную дискуссию. В первой половине 1911‐го вопрос об итогах университетской реформы несколько раз обсуждается в парламенте; в ходе этих обсуждений полемический дух понемногу выдыхается, парламентское большинство твердо выступает в поддержку реформ, а центр дискуссий переносится с проблем университетского образования на судьбу латыни и французского языка в системе среднего образования.

«Honnête homme» в полемическом дискурсе

Вопрос об honnêtes gens был тесно связан с самой сутью перечисленных выше полемик. Еще в 1858 году Ренан на страницах «La Revue des deux Mondes» в своем фирменном публичном стиле – «sine ira et studio», столь отличавшемся от страстности его непубличных высказываний, – подробно проанализировал различие между «критиком» (т. е. гуманитарием-сциентистом) и «моралистом» (т. е. «приличным человеком»): см. об этом ранее, с. 83–86. В 1860‐х годах Ренан переходит от простой констатации глубокого различия этих двух интеллектуальных типов – к проектированию реформы высшего образования, направленной на поощрение исследовательской работы. Выше (с. 336) мы показали, что уже в 1864 году, не называя имени Ренана, к его позиции фактически присоединился Бреаль. В 1872‐м, в новой ситуации «после катастрофы», именно Бреаль в своей книге «Несколько слов об общественном образовании во Франции» сформулировал главные направления всеобъемлющей реформы образования, необходимой для того, чтобы модернизировать Францию и позволить стране взять реванш над Германией. В главе «Лицей», рассматривая идеологию среднего образования во Франции, Бреаль, в частности, пишет:

Дело в том, что все познания лицей подчиняет одной цели: лицей сводит все образование к искусству письма. Говоря это, я нисколько не собираюсь обличать наш Университет [под Университетом Бреаль подразумевает всю национальную систему образования в целом. – С. К.]: для него искусство письма есть искусство мысли. Идеал, который имеют в виду наши профессоры, – это приличный человек, как его понимали в XVII веке: человек, всегда умеющий здраво распорядиться своим умом, всегда умеющий найти для своих мыслей верное и естественное выражение. Но разве не существует теперь иного идеала, который пришел на смену идеалу, описанному выше? К появлению этого нового идеала привели перемены в обществе и успехи науки – привели не для того, чтобы упразднить прежний идеал, а для того, чтобы преобразить и расширить его. Сегодня, наряду с искусством мыслить логически, появилось новое искусство, не менее необходимое: это искусство открывать и наблюдать факты, понимать и проверять истину [Bréal 1872, 158–159] (выделено нами – С. К.).

На книгу Бреаля немедленно откликнулся Гастон Буасье. В своей рецензии [Boissier 1872b] он полностью поддержал Бреаля и подробнее развил некоторые его тезисы. Главный вывод, который Буасье делает из книги Бреаля, – это необходимость перестройки коллежского образования на немецкий лад, с упором на пробуждение в учащихся «научного духа», esprit scientifique:

Если мы хотим вернуть себе то влияние, которое мы столь долго оказывали на Европу и которое причитается нам по праву, нужно приложить любые усилия к тому, чтобы у нас наконец пробудился научный дух. Наши профессоры должны как можно быстрее вернуться к серьезным ученым изысканиям, которые они слишком забросили. Если у профессоров вновь пробудится вкус к исследованию, то, независимо от их воли, этот вкус просочится в их классы, и реформы, которых требует г-н Бреаль, свершатся сами собой [Boissier 1872b, 696].

Но уже к концу 1870‐х, по мере того как развертывается движение в пользу реформы образования, все громче начинают звучать и голоса противников «научного» подхода к словесности. Так, в 1879 году 30-летний Фердинанд Брюнетьер, пока еще присягающий на верность рационализму и свободомыслию, тем не менее уже бичует современную историко-филологическую «эрудицию» за то, что она стремится подменить собою любовь к чтению и литературный вкус как таковые:

Из полумрака библиотек, из недр Школы Хартий вышло в наши дни на свет целое поколение молодых эрудитов, которым прежняя умеренная любовь к литературе и языку Средневековья кажется уже недостаточной. Все это началось с тех пор, как лингвистика и филология узурпировали в формировании эрудита то первое место, которое раньше причиталось одним лишь studia humanitatis [т. е. фактически риторике. – C. К.]. С тех пор как репутации европейского масштаба стали основываться всего лишь на прочтении или на переводе какой-нибудь chanson de geste [прозрачный намек на Гастона Париса. – С. К.]. С тех пор как у приличного человека перестали спрашивать, умеет ли он отличить подлинно остроумное выражение от сомнительной шутки:

…inurbanum lepido seponere dicto[52]52
  Гораций. Послание к Пизонам, ст. 273: «отличить от изящного грубое слово» (пер. М. Л. Гаспарова).


[Закрыть],

– но стали вместо этого спрашивать, известны ли ему досконально тайны протезы, эпитезы и эпентезы. Болезнь эта пришла к нам из Германии [Brunetière 1879, 621–622] (выделено автором).

К теме «приличного человека» Брюнетьер возвращается и три года спустя, в статье «По поводу одного издания Катулла» [Brunetière 1882, 453].

В 1890 году тему «приличного человека» затронул профессор Макс Бонне на страницах своего лекционного цикла «Классическая филология». Во второй лекции Бонне задается вопросом о причинах долговременного упадка, который классическая филология переживала во Франции на протяжении последних двух с лишним веков. Отвечая на поставленный вопрос, Бонне пространно, целыми страницами, цитирует одно из писем некоего анонимного французского профессора классической филологии, опубликованных в английском журнале «Classical Review» (cм.: Anonyme 1887, Anonyme 1888): как кажется, есть известные основания предполагать, что этим анонимом был сам Бонне. Цитируемый в книге Бонне анонимный автор связывает упадок классической филологии во Франции с культурными изменениями XVII века – такими, как перенос внимания на развитие национальной литературы, салонно-светская ориентация этой литературы, роль иезуитских школ с их инструментально-поверхностным подходом к античной словесности и, наконец, культ «приличного человека», исключающий всякую специализацию и всякое «педантство» [Anonyme 1888, 49]; [Bonnet 1890, 60]. Иначе говоря, анонимный автор, с которым полностью солидаризируется Бонне, в основном воспроизводит исторический анамнез французской культуры, ранее изложенный Ренаном в его статье 1864 года «Высшее образование во Франции».

Наконец, в 1893 году позиция сциентистов по вопросу о «приличном человеке» получила формулировку, которую можно назвать классической. По сути выраженных идей в этой формулировке не было почти ничего нового сравнительно с приведенным выше высказыванием Бреаля. Но новая формулировка была гораздо более агрессивной, категоричной и полностью отказывала «приличному человеку» не только в культурном авторитете, но и в моральном праве на существование. Кроме того, отношение к «приличному человеку» было здесь вписано в открыто и последовательно изложенную целостную систему мировоззрения. Речь идет о книге Эмиля Дюркгейма «О разделении общественного труда».

Во введении к книге Дюркгейм писал:

Прошло время, когда совершенным человеком нам казался тот, кто, умея интересоваться всем и не привязываясь ни к чему исключительно, обладал способностью все пробовать и все понимать и находил средства соединять и собирать в себе все лучшее в цивилизации. Но в настоящее время эта общая культура, столь хвалимая когда-то, производит на нас впечатление чего-то изнеженного и расслабленного. ‹…› Благовоспитанный человек былых времен [l’honnête homme d’autrefois] в наших глазах просто дилетант, а мы отказываем дилетантизму во всякой моральной ценности. Мы видим скорее совершенство в компетентном человеке, который не стремится быть всесторонним ‹…› который имеет свою ограниченную задачу и посвящает себя ей [Дюркгейм 1991, 46] (выделено нами; оригинал см. по [Durkheim 1991, 4–5]).

Развенчание «благовоспитанного человека былых времен» продолжалось далее в разделе, посвященном фактору наследственности (кн. II, гл. 4):

Достаточно сравнить ‹…› благовоспитанного человека [l’honnête homme] XVII века с его открытым и малокультивированным умом и теперешнего ученого, вооруженного всеми навыками, всеми необходимыми для его нaуки знаниями ‹…›, чтобы увидеть значение и разнообразие комбинаций, понемногу наложившихся на первоначальную основу [Дюркгейм 1991, 299, с изменением]; [Durkheim 1991, 308].

С начала XХ века социология Дюркгейма превращается в один из важнейших идеологических компонентов, чтобы не сказать – в идеологическую базу программы образовательных реформ, осуществляемой режимом Третьей республики. В социологии Дюркгейма сторонники сциентификации гуманитарного знания обрели наиболее широкую и артикулированную философско-идеологическую платформу для своей деятельности. Дискурс реформаторов образования становится неотличим от дискурса дюркгеймианцев. Уничижительные отсылки к наследию XVII века и, в частности, к культу «приличного человека» становятся одним из элементов этого дискурса. Яркий пример этого усвоения дюркгеймианской аргументации – лекция Эрнеста Лависса «Воспоминания о неудачном образовании», прочитанная зимой 1902/1903 годов в Школе высшего социального образования в рамках лекционного цикла «Воспитание демократии». Подробно описав полученное им в 1850–1860‐х годах – сначала в коллеже, а затем в Высшей нормальной школе – образование, отличавшееся риторичностью, абстрактностью и отсутствием связи с жизнью, Лависс приходит к выводу, что любые частные реформы окажутся бесполезны, если не будет пересмотрена сама идеология образования, восходящая к XVII веку.

Идеал воспитателей XVII века был прост, и ничто ему не мешало быть таковым, – говорит Лависс. – ‹…› Человеку того времени вполне хватало studia humanitatis, как их тогда понимали, то есть эстетического и морального изучения великих писателей, направленного на формирование «приличного человека» [l’honnête homme], что было практически равнозначно формированию человека благопристойного [l’homme comme il faut] [Lavisse 1903, 23–24].

Новый же идеал образования обязан соответствовать достигнутому уровню общественного развития и должен представлять собой подготовку активного самостоятельного человека, умеющего приспосабливаться к окружающей природе и к эпохе, в которую он живет, – такова Лависсова транскрипция дюркгеймовского «человека компетентного». Подобная идеология образования, нашедшая себе опору в дюркгеймовской концепции разделения труда как показателя общественного прогресса, подразумевала: 1) значительную дифференциацию и специализацию среднего образования; 2) повышение удельного веса естественных наук, живых языков и практических навыков в программе среднего образования, 3) историзацию и релятивизацию смыслов и ценностей в рамках среднего и высшего гуманитарного образования и, наконец, 4) решительный поворот к практике самостоятельных исторических исследований в рамках высшего гуманитарного образования. С точки зрения сторонников реформ, общим знаменателем всех этих нововведений было их соответствие современности; с точки зрения противников реформ, общим знаменателем всех предлагаемых и внедряемых новаций был утилитаризм и/или релятивизм.

Критика образовательных реформ разворачивается еще в 1890‐х годах. Она строится как апология «либерального» образования в противовес «утилитарному» или как апология «общей образованности» (culture générale) в противовес «специализации». Одним из первых манифестов в защиту «oбщей образованности» стала брошюра Фердинанда Брюнетьера «Воспитание и образование» (1895). Брюнетьер говорит, в частности, о вкладе, который внесли ученые-гуманитарии в дело «дезорганизации публичного образования»:

Если прежняя система воспитания ставила себе задачей формирование «приличного человека», которому учители старались дать «ясные представления обо всем», который не вешал на себя никакой «вывески» и который благодаря именно этой универсальности мог соответствовать любой жизненной ситуации ‹…› то наши эрудиты задались целью формировать неких якобы «cпециалистов», которые на самом деле вовсе никакие не специалисты, ибо невозможно быть специалистом ни в двадцать, ни даже в двадцать пять лет. Зато на глаза этим «специалистам» надеты шоры. И, хотя цель состояла в том, чтобы заставить этих «специалистов» смотреть только в одну сторону – прямо перед собой, – от этого они не стали видеть ни дальше, ни ‹…› прямее. Дело в том, что наши эрудиты умудрились каким-то образом спутать общие представления с представлениями расхожими или банальными ‹…› Но если бы они захотели узнать, какова на самом деле роль общих представлений, я бы отослал наших эрудитов не к преподавателю риторики и не к профессиональному философу, а к естествоиспытателю – к Клоду Бернару и его «Введению в экспериментальную медицину», которое я когда-то сравнил с Декартовым «Рассуждением о методе», в чем нисколько не раскаиваюсь ‹…› Мы знаем, как ответил этот великий физиолог одному из учеников, который преподнес ему свою добросовестную и высокоученую монографию о каком-то животном. «Превосходно, – сказал он, – эта работа делает вам честь. Но скажите: что осталось бы от нее, если бы изученного вами животного по каким-нибудь причинам не существовало?» Я бы хотел, чтобы эти слова Бернара были высечены на фронтоне наших средних учебных заведений,

– пишет Брюнетьер и далее развивает свою мысль:

Наши эрудиты ‹…› не видят, что именно благодаря общим представлениям все мы, пока живем, обладаем способностью выходить за собственные границы ‹…› Именно благодаря общим представлениям наши частные представления – пришедшие к нам по наследственности или извлеченные из опыта – могут быть упорядочены и как бы организованы в живую концепцию нашего времени, человека и мира ‹…› Наконец, именно посредством общих представлений мы общаемся друг с другом, и в этом смысле надо признать, что общие представления составляют узы, скрепляющие общество в единое целое. Наши частные представления нас разделяют; наши общие представления нас сближают и объединяют ‹…› [они] суть то истинно человеческое и, следовательно, истинно социальное, что в нас есть [Brunetière 1895, 47–49 (примечание), 47–53 (основной текст)] (курсив автора).

Похоже, что весь этот пассаж целит в Дюркгейма, идеи которого к тому времени вот уже три года как будоражили маленький мирок парижских профессоров и студентов (см. об этом новейшую биографию Дюркгейма [Fournier 2007, 184–189, 192–195]). Брюнетьер не без внешнего блеска пытается выстроить из того же строительного материала, которым пользуется Дюркгейм (дихотомия социального и индивидуального, представление о примате социального над индивидуальным и фиксирующее этот примат базовое понятие «cоциальная связь» – lien social), конструкцию, прямо противоположную дюркгеймовской: не разделение труда и вытекающая из него все более ранняя специализация обеспечивают социальную связь, а, наоборот, источником и гарантом социальной связи является «общая образованность» – система «общих представлений», закладываемая во всех членов коллектива еще до всякой специализации. (Через три года после статьи Брюнетьера эти же идеи будут подробно развиты философом Альфредом Фулье в книге «Классическое образование и демократия» – [Fouillée 1898].)

Статья «Воспитание и образование» появилась сразу после того, как Брюнетьер оповестил читающую публику о своем окончательном повороте направо. В январе 1895 года он напечатал в редактируемом им журнале «La Revue des deux Mondes» статью «После посещения Ватикана», в которой категорически отверг претензии современной науки на формирование человеческого мировоззрения как несостоятельные. По мнению Брюнетьера, только церковь может спасти современную демократию от морального кризиса и распада социальных связей. Напечатав эту декларацию, Брюнетьер не замедлил сделать и следующий шаг: он вернулся в лоно Католической церкви. Статья «После посещения Ватикана» вызвала бурное возмущение в республиканских кругах и немедленно породила целую волну полемических откликов, важнейший из которых принадлежал патриарху французской науки Марселену Бертло. Текст Бертло «Наука и мораль» был напечатан в феврале 1895 года в «La Revue de Paris» – журнале, специально возрожденном в 1894 году для того, чтобы конкурировать с «La Revue des deux Mondes». Вокруг текстов Брюнетьера и Бертло возникла обширная дискуссия, известная под названием «полемики о банкротстве науки» (ход всей полемики подробно прослежен в статье [Paul 1968]). Зримым апогеем республиканской реакции на статью Брюнетьера стал колоссальный банкет, устроенный 4 апреля 1895 года в честь Бертло под девизом «Hommage à la science, source de l’affranchissement de la pensée» («Наука – источник освобождения мысли»). На банкете присутствовали около 750 гостей, в число которых входили важные публичные фигуры Третьей республики – такие, как министр образования Раймон Пуанкаре, председатель палаты депутатов Анри Бриссон, бывший премьер-министр Рене Гобле и другие. В ходе банкета было произнесено 13 спичей: все ораторы чествовали Бертло и в его лице – современную науку. Некоторые ораторы (например, всегда осторожный Пуанкаре) воздержались от острых полемических выпадов, но другие (например, Бриссон и Эмиль Золя) вполне открыто бичевали глашатаев идеи о «банкротстве» и при этом подчеркивали политическую подоплеку крестового похода против науки. Банкет знаменовал собой политизацию вопроса о роли науки и вытекающее из этой политизации вовлечение интеллектуалов в политическую борьбу. Политическая поляризация, возникшая в ходе дискуссии о банкротстве науки, в точности предвосхищала по своим очертаниям и ценностному содержанию ту поляризацию, которая возникнет (при решающем участии все того же Золя) три года спустя, в ходе дела Дрейфуса: недаром в 1932 году Альбер Тибоде, говоря об истории «партии интеллектуалов» во Франции, напомнит о забытой к этому времени «полемике Брюнетьер – Бертло» и назовет ее «увертюрой (в музыкальном смысле) к делу Дрейфуса» [Thibaudet 2007c, 499]; о возникновении «партии интеллектуалов» в ходе дела Дрейфуса см. работы Кристофа Шарля, в частности [Шарль 2005а]).

Но вернемся к Брюнетьеру. Полемический талант Брюнетьера и его институциональная позиция (с 1893 года Брюнетьер – главный редактор журнала «La Revue des deux Mondes») естественным образом выдвигали его на авансцену идейной борьбы. Статья «Воспитание и образование» была, как уже говорилось выше, логическим продолжением брюнетьеровского поворота направо. Следующим и самым скандальным шагом на том же пути стала его статья «После суда», опубликованная в марте 1898 года и посвященная делу Дрейфуса. В ней Брюнетьер провозгласил свою антидрейфусовскую позицию, хотя и недвусмысленно отмежевался от антисемитизма. По сути, статья представляла собой размышление о пагубной роли индивидуализма в современном обществе и возлагала вину за общественное разложение (частным проявлением которого явился и пересмотр дела Дрейфуса) на слой «интеллектуалов», являющихся разносчиками индивидуалистического подхода к жизни. Статья вызвала очень широкую полемику в печати и привела к открытому столкновению ее автора с Дюркгеймом, который в июле того же года ответил на обвинения Брюнетьера программной статьей «Индивидуализм и интеллектуалы»[53]53
  В целом о жизни и об идейной позиции Брюнетьера см. богатую материалом книгу [Compagnon 1997]. О статье «После суда» и о полемике Дюркгейма с Брюнетьером см. [Fournier 2007, 375–379].


[Закрыть].

Таким образом, вопрос о «приличном человеке в старом смысле слова» оказывался вопросом об отношении современного образования к «общей культуре» и при этом предполагал совершенно определенные общественно-политические импликации. Все это в еще большей степени проявилось в период между окончанием дела Дрейфуса и началом Первой мировой войны: в это время главным очагом антиреспубликанских настроений становится вдохновляемое Шарлем Моррасом движение «Action française». Упоминание о «приличном человеке» c неизбежностью возникает на страницах книги Пьера Ласерра «Официальная доктрина Университета» (1912), которая представляет собой если и не всеобъемлющую, то наиболее развернутую критику новейшей французской системы образования (как высшего, так и среднего) с позиций «Action française». Ласерр посвящает целую главу язвительному разбору «Воспоминаний о неудачном образовании» Лависса и, естественно, останавливается на его отношении к «приличному человеку» как идеалу прежней французской образовательной системы. «Cтыдно слышать из уст директора Высшей нормальной школы столь неправильное словоупотребление», – пишет Ласерр и затем разъясняет свою мысль:

Он [Лависс] превращает приличного человека в «человека благопристойного», то есть в чисто светский и совершенно поверхностный в своей приятности человеческий тип. И он бросает в аудиторию это определение, как если бы оно соответствовало каким-то общеочевидным банальным историческим фактам. ‹…› Но неужели профессор Сорбонны не склонится перед текстами, пусть даже тексты эти всем известны и общедоступны? Писатели той эпохи [эпохи Людовика XIV] часто описывали тип приличного человека, и все они – в частности Паскаль, Мольер, Лабрюйер – наделяли его такими признаками, как серьезность, сила и достоинство в сочетании с грацией, свободой и непринужденностью, причем сочетание это таково, что два вышеуказанных ряда качеств как бы выступают гарантией друг для друга: ведь истинная широта ума и подлинное владение знаниями непременно отличаются от педантизма известной грацией, точно так же как естественная грация отличается некоторой серьезностью от аффектации» [Lasserre 1912, 29–31].

И Ласерр подкрепляет свои слова цитатой из Паскаля.