Текст книги "Имплантация"

Часть как целое

Процитированное выше письмо Габриэля Моно директору газеты «Le Temps» позволяет нам сфокусироваться на важнейшей особенности устройства ПШВИ. Эта особенность, вообще говоря, очевидна – но важно до конца осознать последствия, к которым она приводила. Речь идет о внутренней структурной асимметрии ПШВИ. Как подчеркивает Моно, обвинения в «несуществовании» могут быть сочтены справедливыми применительно к первым трем отделениям ПШВИ, но никак не могут быть отнесены к Четвертому отделению – поскольку оно организовано на совершенно иных основаниях, чем остальные. Первые три отделения не имеют своей собственной резиденции, не имеют своих собственных органов единого управления – поэтому с административной точки зрения они могут быть сочтены несуществующими. Более того, их не существует и с внутренней точки зрения: ни для внешнего, ни для внутреннего наблюдателя эти отделения не обладают никакой психологической реальностью как целое. В отличие от первых трех только Четвертое отделение имело собственную резиденцию, собственные рабочие помещения, собственную систему самоуправления, основанную на вовлеченности всего профессорско-преподавательского состава в решение вопросов общей жизни коллектива. Четвертое отделение позволяло включить всех преподавателей и всех студентов в общую коммуникацию – что создавало как интеллектуальные, так и эмоциональные связи между участниками коммуникации. Благодаря переходу в физическую реальность Четвертое отделение смогло обрести и реальность психологическую – по выражению Луи Аве, оно обзавелось душой [Приложение 3, с. 504]. Короче говоря, из всех отделений ПШВИ только Четвертое отделение было реально существующим в полном смысле слова. Как сформулировал в 1921 году тот же Аве,

Одно лишь наше отделение смогло вскоре говорить о себе с полным на то правом: Я то, которое есть [Приложение 3, с. 506].

Эта асимметрия в степени существования чем дальше, тем больше приводила к тому, что выражения «ПШВИ» и «Четвертое отделение» начинали восприниматься и употребляться как взаимозаменяемые. Люди говорили «Школа высших исследований», хотя имели в виду только одно из отделений Школы. В общественном сознании Четвертое отделение стало представительствовать за всю Школу в целом. Когда 1 декабря 1921 года в присутствии президента Французской республики Мильерана и восьмисот почетных гостей в сорбоннском амфитеатре им. Ришелье торжественно отмечалось пятидесятилетие ПШВИ (дата, выбранная для торжества, была, разумеется, условной) – полное название этого празднества звучало именно так: «Празднование пятидесятилетия Школы высших исследований». А сообщение об этом торжественном заседании начиналось словами:

В четверг 1 декабря в торжественных условиях было отпраздновано 50-летие Практической школы высших исследований (Отделение историко-филологических наук) [Cinquantenaire 1922, 1].

Это двоящееся словоупотребление, когда ПШВИ открыто приравнивается к Отделению историко-филологических наук, – не что иное, как пример метонимии. Достаточно хорошо известно латинское выражение pars pro toto – «часть вместо целого». Так называется определенный вид метонимии. Но существует и другое, чуть менее известное сегодня выражение – totum pro parte: целое вместо части. Может быть, самый распространенный сегодня пример употребления этой второй метонимии – выражение «Америка» вместо Соединенных Штатов Америки. Именно с такой метонимией мы сплошь и рядом имеем дело, когда речь идет о ПШВИ в первые пятьдесят лет ее существования. И это при том, что уже с 1886 года в Школе функционировало еще одно вполне реальное отделение – Пятое, посвященное религиоведению. Тем не менее, как видим, на стороне Четвертого отделения даже в 1921 году сохранялся решающий символический перевес – потому что только оно существовало как реальная организация начиная почти с самого основания ПШВИ, только оно как реальная организация было детищем Дюрюи и его соратников. В первые пятьдесят лет только Четвертое отделение было «настоящей ПШВИ».

Итоги: победа/поражение

Дюрюи был внезапно освобожден от министерских обязанностей 19 июля 1869 года «по состоянию здоровья». На самом деле Наполеон III принес его в жертву, чтобы умиротворить клерикалов. В качестве компенсации Дюрюи получил место сенатора. В сенате Дюрюи оставался до 1870 года: там он разрабатывал план реформы факультетов. Во время франко-прусской войны Дюрюи был в ополчении. Он поддержал Третью республику и в 1876‐м выставил свою кандидатуру в сенат, но безуспешно. В политику он так и не вернулся. Умер Дюрюи 25 ноября 1894 года.

Практическая школа высших исследований не функционировала в 1870/71 учебном году из‐за войны, но осенью 1871‐го возобновила занятия. Важную роль в выживании Школы сыграл директор управления высшего образования Министерства общественного образования, соратник Дюрюи Арман Дюмениль.

Мишель Бреаль, Гастон Парис и Габриэль Моно на протяжении 1870–1900‐х годов занимали ключевые посты в системе научных и образовательных институций Франции.

Мишель Бреаль сохраняет на протяжении 1870‐х годов ту совокупность институциональных позиций, которую он закрепил за собой в 1860‐х. Он читает лекции на своей кафедре в Коллеж де Франс, остается научным руководителем по сравнительной грамматике в ПШВИ (лекции для студентов ПШВИ он тоже читает в помещении Коллеж де Франс) и уделяет особое внимание своему личному детищу – Парижскому лингвистическому обществу, секретарем которого является с 1868 года и вплоть до своей смерти в 1915‐м (по словам Мейе, «на протяжении сорока лет Бреаль оставался душой Парижского лингвистического общества» – Цит. по [Desmet, Swiggers 1995, 4]). Он является также главным редактором «Записок Парижского лингвистического общества» и одновременно участвует в работе «Revue critique». В декабре 1875 года его избирает своим членом Академия надписей и изящной словесности. С 1879 по 1888‐й Бреаль занимает также пост генерального инспектора общественного образования по вопросам высшего образования. Он принимает активнейшее участие в публичном обсуждении образовательных реформ начиная с 1872 года, когда выходит в свет его книга «Несколько слов об общественном образовании во Франции». Также он много занимается популяризацией науки в периодических изданиях для неспециализированной аудитории. С 1876‐го Бреаль становится одним из вдохновителей Общества высшего образования, которое будет официально основано в 1878 году. В 1880, 1881 и 1884 годах он является председателем этого общества. В 1881‐м Бреаль передает преподавательские функции в ПШВИ Фердинанду де Соссюру, оставаясь в должности научного руководителя по сравнительной грамматике. Он сохранит за собой эту должность вплоть до самой смерти в 1915 году.

Гастон Парис в 1870‐х становится одним из самых популярных преподавателей Четвертого отделения. С первых дней он возглавляет в ПШВИ направление «Романская филология» – сначала в должности заместителя научного руководителя, затем, с 1872 года, в должности научного руководителя. В том же 1872‐м Коллеж де Франс избирает его своим профессором (до этого он уже читал лекционные курсы в Коллеж де Франс в 1866, 1867, 1869, 1870 и 1871 годах, исполняя обязанности профессора вместо своего отца Полена Париса). Он продолжает сотрудничать c «Revue critique» и одновременно с этим сотрудничеством основывает совместно со своим другом и коллегой из Школы хартий Полем Мейером журнал по романской филологии – «Romania», который станет его любимым детищем. В 1876 году его избирают членом Академии надписей и изящной словесности. В 1886‐м он становится преемником Леона Ренье на посту председателя Четвертого отделения. Это место он будет занимать всего лишь девять лет: в 1895‐м уступит его Габриэлю Моно. В 1896‐м его избирают членом Французской академии. Он умрет в 1903 году.

Габриэль Моно, вопреки своим первоначальным планам, проработал в Практической школе высших исследований до самой смерти. Он продолжал вести свой источниковедческий семинар, начатый в 1868 году. В 1874‐м Моно стал «научным руководителем» исторических семинаров Четвертого отделения. С 1873 по 1887 год он был содиректором «Revue critique». В 1875 году вместе со своим учеником по Практической школе высших исследований Фаньезом основал «La Revue historique» – главный профессиональный журнал французских историков. В 1888–1905 годах он был также «руководителем конференций» в Высшей нормальной школе. В 1897‐м избран членом Академии моральных и политических наук. В 1906–1911 годах преподавал в Коллеж де Франс. С 1895 года и до своей смерти в 1912‐м Моно был председателем Четвертого отделения Практической школы высших исследований.

Реформа факультетской системы состоялась лишь в 1896 году. О ее декоративном характере говорилось во второй главе нашей книги. Несмотря на тщательную двадцатилетнюю подготовку, реформа свелась к переклейке ярлыков. Мечта о пяти-шести мощных учебных центрах так и не была реализована.

Двухкамерная система высшего образования существует во Франции до сих пор.

В 1892 году Гастон Парис писал:

Когда читаешь все, что было написано о нашем высшем образовании ‹…› начиная с Виктора Кузена, который уже в 1833 году увидел и сказал все, что следовало увидеть и сказать, и когда констатируешь, что все эти книги, статьи и доклады ‹…› не привели – во всяком случае, с точки зрения интересов науки, – почти ни к чему, за исключением создания Практической школы высших исследований, да и той не смогли обеспечить условий для развития, – поневоле теряешь всякую веру в будущее [Paris 1894, 37].

Действительно, более чем двухвековая история попыток структурного реформирования французской образовательной системы может навести на мысль о тщете реформ.

Но история ПШВИ наводит на иные мысли.

У Школы было одно крупное достоинство, которое в 1894 году не смог оценить в полной мере Гастон Парис: ПШВИ сохранилась. Благодаря усилиям Леона Ренье, Мишеля Бреаля, Габриэля Моно, самого Гастона Париса, а также нескольких министров образования, от Жюля Симона до Леона Буржуа, и нескольких администраторов системы высшего образования, от Армана Дюмениля до Альбера Дюмона, удалось не только уберечь ПШВИ от угрозы упразднения, но и сохранить в неприкосновенности главные организационные принципы, определявшие своеобразие и притягательность Четвертого отделения Школы: автономию и свободу. Тем самым удалось обеспечить его долговечность и сравнительно долговременную продуктивность. Долговечность и долговременная продуктивность – важнейшие параметры, по которым измеряется успех всякой институции. Этот успех был достигнут в условиях, которые отнюдь не были самыми благоприятными. Как отмечал в своей надгробной речи памяти Леона Ренье Мишель Бреаль, «можно было счесть, что росток, столь недавно посаженный в землю, зачахнет» [Приложение 3, c. 500]. Угроз для независимости ПШВИ в 1870‐х годах действительно возникало достаточно. И тем не менее исходные принципы Четвертого отделения удалось отстоять. Это было первым и самым главным успехом, без которого невозможны все прочие достижения.

Но, кроме того, вопреки оценке Гастона Париса, ПШВИ показала свою способность к развитию. Впервые это было продемонстрировано в 1886 году, с созданием Пятого отделения ПШВИ. Что бы ни думал Гастон Парис в 1894‐м о научном уровне и научной ценности трудов Пятого отделения, оно уже с первых десятилетий XX века стало показывать свою продуктивность. Своего расцвета это отделение достигло в период между двумя войнами. Способность ПШВИ к развитию, а в конечном счете и к размножению, была вновь продемонстрирована в 1947 году, с созданием Шестого отделения, а затем в 1975‐м, когда это отделение было преобразовано в отдельную институцию, Высшую школу социальных наук. Шестое отделение автономизировалось и постепенно развилось до впечатляющих масштабов – но это развитие совершалось на основе тех самых принципов, которые были заложены в организационную матрицу Четвертого отделения. Это были принципы автономии и свободы[48]48
  О создании Шестого отделения ПШВИ в контексте институциональной конъюнктуры послевоенного периода см. прекрасную книгу Брижит Мазон [Mazon 1988]. На русском языке см. статью Александра Бикбова [Бикбов 2006].


[Закрыть].

В чрезвычайно неблагоприятных условиях французской университетской системы XIX века Четвертое отделение Школы стало продуктивной моделью институционализации творческого поиска для сферы гуманитарных и социальных наук[49]49
  Социологическую характеристику специфических особенностей этой институционализации см. в работе [Бикбов 2006].


[Закрыть]. Этот поиск разворачивался на территории, достаточно четко ограниченной заведениями дополнительного подмножества. Территория эта со временем все больше расширялась: в частности, она включила в себя такой крупный и уже чисто исследовательский центр, как CNRS (Национальный центр научных исследований), формально основанный в октябре 1939 года, а после войны фундаментально реорганизованный. Тем не менее самые общие принципы организации поля образования и научных исследований сохранили значительную преемственность по отношению к принципу, утвердившемуся в XVI–XVII веках: это поле по-прежнему строится во Франции на основе принципа дифференциации, а не интеграции функций, аналитическое начало по-прежнему господствует над синтетическим. «Творимая наука», как и раньше, развивается главным образом на специально выделенной территории. Однако территория эта оказалась достаточно обширной, а главное, вопреки мрачному взгляду Гастона Париса, на протяжении ХХ века ей была обеспечена возможность роста. Радикально настроенные молодые участники научного лобби 1860‐х годов сказали бы, что все равно, как бы ни расширялась территория резервации, перед нами – история поражения. Мы же, оглядываясь на эту историю из нашего времени, склонны скорее видеть в ней историю побед.

Глава 5
Историческая наука и «приличные люди»: материалы для комментария к «Апологии истории»

Задача

Книга Марка Блока «Апология истории» сегодня нуждается в обширном комментарии, которого не существует. Если критическое издание «Апологии истории», выпущенное Этьеном Блоком в 1993 году [Bloch 1993][50]50
  Текст этого издания воспроизведен и в новейшем собрании сочинений Марка Блока [Bloch 2006]. В дальнейшем ссылки на французский текст «Апологии истории» приводятся по этому последнему изданию.


[Закрыть], впервые снабдило читателей надежным текстом незавершенной книги Блока, то задачу комментирования это издание решило в весьма ограниченной, хотя и очень важной степени: Этьен Блок привел для целого ряда пассажей «Апологии» параллельные места из других сочинений своего отца. Требуется, однако, и иной, более широкий комментарий, который детально соотносил бы текст Блока с контекстом французской научной и идеологической жизни первой половины ХХ века. Ни одно известное нам издание «Апологии истории» не дает такого комментария. Не могут заменить его и примечания А. Я. Гуревича к русскому изданию книги Блока при всей их содержательности. Указанная выше задача историко-научной контекстуализации в этих примечаниях не ставилась, да и не могла быть поставлена – как по издательским условиям того времени, так и, что еще важнее, в силу совершенно недостаточной разработанности данной проблематики и в 1973‐м, и даже в 1986 году. Но исследования и публикации по истории гуманитарных и социальных наук, появившиеся за последние тридцать пять лет, позволяют подойти к решению этой задачи. Никакое движение к созданию такого комментария на русском языке немыслимо без памяти об А. Я. Гуревиче, благодаря которому русский читатель смог получить еще при советской власти высококачественное издание «Апологии истории», не изуродованное никакими конъюнктурными довесками. Русская «Апология истории» была первым и важнейшим, но, как известно, далеко не единственным вкладом А. Я. Гуревича в дело исследования и популяризации наследия школы «Анналов».

Насущная необходимость историко-научного комментария продиктована спецификой стиля изложения, которого Блок придерживается в «Апологии»: этот стиль можно было бы назвать подчеркнуто невоинственным. Блок, разумеется, противопоставляет свой взгляд другим существующим позициям, но делает это всегда очень взвешенно и нюансированно, в спокойном тоне и с минимумом персональных полемических отсылок. Персональная полемика оказывается отодвинута в глубокий подтекст. Эту имплицитность изложения, принятую Блоком в «Апологии», отметил Жерар Нуарьель в своей статье «Знание, память, власть»: по мнению Нуарьеля, воздержание Блока от острой персональной полемики в «Апологии» объясняется сверхзадачей этой книги – упрочить автономию профессионального сообщества историков, не раскалывать сообщество, а консолидировать его в условиях вражеской оккупации и вмешательства политических властей в научную деятельность. В этом – отличие стиля «Апологии истории» от стиля другой работы Блока, написанной практически одновременно с «Апологией», – «Странное поражение». «Странное поражение» – книга боевая и эксплицитная, «Апология истории» в значительной мере имплицитна [Noiriel 2005, 219–220]. Цель искомого комментария должна состоять в экспликации всех тех связей с научным и общественным контекстом, которые в тексте Блока остались скрытыми или подразумеваемыми.

Нижеследующий очерк представляет собой попытку сделать шаг к такому комментарию. Речь пойдет лишь об одном разделе блоковской книги – об «Очерке истории критического метода». Это 1-й раздел 3-й главы «Апологии истории».

Текст

Блок здесь рассуждает о колоссальном значении критического метода, основы которого были заложены в XVII веке Папеброхом, Мабильоном и Ришаром Симоном, а затем он подчеркивает трудности, с которыми до сих пор сталкивается историческая наука. В числе этих трудностей он сперва называет интеллектуальные недоработки самих историков, после чего говорит:

Surtout, le besoin critique n’a pas encore réussi à conquérir pleinement cette opinion des honnêtes gens (au sens ancien du terme) dont l’assentiment, nécessaire sans doute à l’hygiène morale de toute science, est plus particulièrement indispensable à la nôtre. Ayant les hommes pour objet d’étude, comment, si les hommes manquent à nous comprendre, n’aurions-nous pas le sentiment de n’accomplir qu’à demi notre mission? [Bloch 2006, 910] (выделено нами. – С. К.)

Главное же – потребность в истории еще полностью не овладела умами «честных людей» (в старом смысле этих слов), чье признание, нужное, конечно, для моральной гигиены всякой науки, особенно необходимо в нашей. Ведь предмет нашего изучения – люди, и, если люди не будут нас понимать, не возникнет ли у нас чувство, что мы выполнили свою миссию лишь наполовину? [Блок 1986, 51] (выделено нами. – С. К.)

То, что Е. М. Лысенко в русском издании «Апологии» перевела выражением «честные люди» – это honnêtes gens, а «старый смысл» выражения honnêtes gens, на который ссылается Блок, – это смысл, восходящий к классической французской культуре XVII века. Перевод «честные люди» здесь вполне допустим (ср., например, название фонвизинского журнала: «Друг честных людей, или Стародум»), но мы будем придерживаться уже привычного нам перевода: «приличные люди».

Если посмотреть на ближайший контекст этого пассажа, то мы увидим здесь еще два слова, характерных для французского культурного обихода XVII века. Это слово érudit, обозначавшее в XVII веке человека, занимающегося историко-филологическими изысканиями, и слово bel-esprit – «остроумец». Контекст здесь следующий. Блок иллюстрирует свою мысль о сохраняющемся разрыве между профессиональными историками и читающей публикой. И в качестве иллюстрации этого разрыва он приводит «великий спор о примечаниях» – «la grande querelle des notes». В этом споре, по мнению Блока, неправы обе стороны: с одной стороны – «эрудиты», злоупотребляющие сносками до нелепости, а с другой стороны – «изнеженные» читатели, жалующиеся, что от малейшего подстрочного примечания у них туманятся мозги. Здесь-то как раз и упоминаются «остроумцы» (в переводе Е. М. Лысенко – «остряки»), которые издеваются над сносками, не понимая их серьезной роли в процессе установления истины.

Итак, с одной стороны – не думающие о публике эрудиты, с другой стороны – не думающие об истине остроумцы, а посередине – приличные люди, которые сегодня находятся под влиянием остроумцев, но которые должны в идеале оказаться в союзе с эрудитами. Блок описывает сегодняшние отношения между исторической наукой и публикой с помощью терминов XVII века. Почему он это делает? На первый взгляд все объясняется тем, что Блок описывает здесь судьбу критического метода, восходящего в блоковском изложении главным образом к XVII веку, и такое единство терминологии позволяет ему подчеркнуть единство всего процесса. Но за этой очевидной причиной скрываются на самом деле важные подтексты, связанные с самоопределением Блока по отношению к околонаучным идеологическим конфликтам конца XIX – первой половины XX века.