Текст книги "Имплантация"

Системообразующим принципом истории человечества, как и истории любого живого организма, является, согласно Ренану, стадиальность: организм проходит в своем развитии несколько основных стадий (ступеней, этапов):

Подобно тому, как познание человеком какого-нибудь сложного объекта состоит из трех актов: 1) общее и неясное видение объекта в его цельности; 2) отчетливое и аналитическое видение отдельных частей объекта; 3) синтетическое восстановление цельности объекта, основанное на знании отдельных его частей, – подобно этому и человеческий дух в своем развитии проходит три состояния, которые могут быть названы соответственно синкретизмом, анализом и синтезом и которые соответствуют трем вышеуказанным фазам познания [AS, 329]; [БН, 3-я паг., 31].

Гегелевские (а в очень отдаленной и опосредованной перспективе – неоплатонические) корни этой ренановской триады достаточно очевидны. Вместе с тем гегелевское влияние, как подчеркивает Анни Пети, уравновешивается у Ренана воздействием биологизирующего эволюционизма; Пети напоминает, что Ренан в предисловии 1890 года к «Будущему науки» акцентирует именно этот свой «решительный эволюционизм»:

В это время я еще не видел достаточно ясно тех зияний [arrachements], которые человек оставил в животном царстве ‹…›; но зато я обладал вполне верным чувством того, что я называл происхождением жизни. ‹…› Будучи слишком мало натуралистом, чтобы следить за развитием жизни в том лабиринте, на который мы смотрим, не видя его, я был решительным эволюционистом во всем, что касается продуктов человечества: языков, систем письменности, литератур, законодательств, социальных форм. ‹…› Подобно Гегелю, я был неправ, приписывая человечеству центральное значение во Вселенной. Очень может быть, что все развитие человечества имеет не больше значения, чем мох или лишай, которыми покрывается всякая влажная поверхность [AS, 71–72]; [БН, 1-я паг., 9–10].

Пети комментирует этот пассаж следующим образом:

Он хвалит себя за свой биологизирующий эволюционизм и выражает сожаление, что не был в еще большей степени эволюционистом. Эту свою неправоту он объясняет чрезмерной близостью к Гегелю. Напомним здесь, что Гегель в Предисловии к «Феноменологии духа» определяет свою философию истории в полемике с романтическим витализмом натурфилософии, к которой он первоначально примыкал [Petit 1995а, 25].

Впрочем, иногда Ренан сводит свою концепцию стадиального развития человечества не к трем, а к двум главным этапам:

верный взгляд на человечество, который, в сущности, есть не что иное, как критика, – такой взгляд могут дать лишь науки исторические и филологические. Первый шаг наук о человечестве состоит в том, чтобы различать две фазы человеческого мышления: первобытный возраст, возраст спонтанности, когда способности в их творческой производительности, безо всякого самосозерцания, по внутреннему влечению, достигали объекта, не целясь в него предварительно, – и возраст рефлексии, когда человек смотрит на себя со стороны и владеет собой; это возраст комбинирования, возраст трудных процедур, возраст познания, основанного на антитезах и спорах. Одна из заслуг Кузена перед философией состоит в том, что он ввел это различение и изложил нам его со свойственной ему ясностью. Но только наука покажет нам его определенно и приложит его к разрешению наиболее прекрасных проблем. История первобытного периода, эпосы и стихотворения спонтанных веков, религии, языки – все это откроет нам свой смысл лишь тогда, когда указанное выше великое различение станет само собой разумеющимся для всех [AS, 293–294]; [БН, 3-я паг., 10].

Готовность Ренана ограничиться двоичным противопоставлением cтадий вместо противопоставления троичного объясняется тем, что по-настоящему его интересует лишь один концепт – концепт, общий для этой диады и для этой триады. Это первый член обоих противопоставлений: стадия первобытности, «l’âge primitif». Одна из важнейших целей, которые Ренан ставит перед собой в «Будущем науки», состоит в том, чтобы буквально вбить в голову читателя понятие о первобытном мышлении как о самостоятельном типе мышления, подчиняющемся своим особым законам:

Теория первобытного состояния человеческого духа, столь необходимая для познания человеческого духа как такового, является нашим [= нашей эпохи] великим открытием; она внесла в философскую науку совершенно новые данные [AS, 297]; [БН, 3-я паг., 13].

Изучение первобытного мышления Ренан именует «эмбриологией человеческого духа» – «embryogénie de l’esprit humain» [AS, 213]; [БН, 1-я паг., 109]. Именно с изучением первобытного мышления связаны отдельные исследовательские задачи, которые Ренан ставит перед «науками о человечестве».

I. К числу наиболее общих задач такого рода Ренан относит:

1) разработку «подлинно исторической психологии» [AS, 227]; [БН, 1-я паг., 119] и прежде всего таких ее частей, как:

– «психология первобытного состояния» («psychologie primitive», [AS, 216]; [БН, 1-я паг., 111] (выделено автором). Это должен быть совершенно новый раздел в психологической науке. Основными объектами изучения для этого раздела психологии должны стать: 1) мышление ребенка; 2) мышление дикаря; 3) структура архаических языков; 4) литературные памятники древности [AS, 214–216, 229–230]; [БН, 1-я паг., 110–111, 121];

– историческая психология иррациональных феноменов:

сон, сумасшествие, бред, сомнамбулизм, галлюцинации представляют для индивидуальной психологии гораздо более богатое поле наблюдений, чем нормальное состояние ‹…› Точно так же и психология человечества должна будет основываться на изучении помешательств человечества, его грез, его галлюцинаций и всех тех интересных нелепостей, которые встречаются на каждой странице истории человеческого духа [AS, 230–231]; [БН, 1-я паг., 122];

2) дальнейшую разработку «философской и сравнительной теории языков» [AS, 301]; [БН, 3-я паг., 14], то есть сравнительно-исторического и сравнительно-типологического языкознания. Согласно Ренану, важность этой дисциплины невозможно переоценить. «Мы не устанем повторять, что через изучение языков мы непосредственно прикасаемся к первобытному» [AS, 302]; [БН, 3-я паг., 15]. Ренан, в частности, подчеркивает важность таких аспектов сравнительной лингвистики, как: а) генеалогическая классификация языков – ее данные важны для этнографии и для изучения происхождения человечества; б) изучение общих закономерностей глоттогенеза – оно важно для понимания общих принципов первобытного мышления; 3) контрастивная грамматика – то есть, по формулировке Ренана, «сравнительное изучение приемов, посредством которых различные расы выражали различные сплетения мыслей» [AS, 301]; [БН, 3-я паг., 15];

3) создание сравнительного религиоведения.

Сравнительное изучение религий, когда оно будет окончательно установлено на прочных основаниях критики, составит самую прекрасную главу истории человеческого духа, стоящую между историей мифологий и историей философий. ‹…› Итак, истинной историей философии является история религий. Самым неотложным трудом для прогресса человеческих знаний была бы философская теория религий [АS, 304, 309]; [БН, 3-я паг., 17, 20].

Первым шагом сравнительного религиоведения, согласно Ренану, должно стать разбиение всех религий на два класса:

религии организованные, обладающие священными книгами и ясно определенными догмами, и религии неорганизованные, не имеющие ни священных книг, ни догм, являющиеся всего лишь более или менее чистой формой культа природы и никоим образом не выставляющие себя в качестве откровений.

Еще один критерий, дополняющий это основное разбиение, – нетерпимость или терпимость религий к другим верованиям [AS, 313–314] [БН, 3-я паг., 21]. Сравнительное изучение религий дает материал как для психологии первобытного состояния, так и для сравнительной характеристики различных рас [AS, 315–318]; [БН, 3-я паг., 22–24].

II. В числе наиболее важных частных задач, стоящих перед гуманитарными науками, Ренан называет:

– составление критического каталога рукописей, хранящихся в различных библиотеках (самая неотложная задача, по мнению Ренана) [AS, 258]; [БН, 1-я паг., 141];

– создание специальных монографий по всем частным научным вопросам [AS, 271–273]; [БН, 1-я паг., 150–152];

– издание документов гностической секты мандаитов (христиан Иоанна Крестителя): они важны для построения психологии иррациональных феноменов [AS, 230]; [БН, 1-я паг., 122];

– создание «Критической истории происхождения христианства» [AS, 231, 310]; [БН, 1-я паг., 123; 3-я паг., 20–21].

Следует отметить, что мы сейчас в нашем пересказе, пронумеровав задачи и разделив их на более общие и более частные, придали этой программе более систематизированный вид, чем она имела у Ренана. У него все вышеперечисленные задачи выдвигаются очень постепенно, по ходу общего изложения; Ренан не стремится ни ограничить число этих задач, ни установить между ними отношения логического подчинения. Для ренановского мышления вообще характерна форма открытого, а не закрытого списка: в этом проявляется специфическая текучесть его образа мыслей, отличающая Ренана от таких догматиков-систематизаторов, как Конт или Тэн.

Чтобы оценить своеобразие ренановской научной программы и ее место в развитии гуманитарных и социальных наук во Франции, необходимо контекстуализировать эту программу в двух направлениях: в направлении прошлого и в направлении будущего. Иначе говоря, мы должны сейчас поставить фигуру Ренана поочередно в два ряда: в один ряд с его предшественниками и в один ряд с его преемниками. Начнем с преемников.

Историко-филологическая программа Ренана и французская наука XX века

Мы не станем сейчас говорить о воздействии программы Ренана на развитие французской науки в краткосрочной перспективе: этот вопрос будет затронут в следующем очерке. Сейчас постараемся оценить значение программы Ренана в долгосрочной перспективе, насколько таковая нам доступна в данном случае – то есть на протяжении ста пятидесяти лет, от создания книги «Будущее науки» и до конца ХХ века. Если рассматривать программу Ренана в рамках этого режима «средней длительности», то невольно поражаешься тому, сколь многие важнейшие направления развития французской науки XX века были предсказаны в манифесте Ренана. Мы говорим «предсказаны», чтобы обойтись и без слишком осторожного слова «предвосхищены», и без слишком категоричного «запрограммированы». Дело в том, что лишь некоторые из фактических последователей Ренана эксплицитно апеллировали к его программе. Помимо таких последователей были и другие: они шли в направлении, которое указал в свое время Ренан, но шли «в обход», опираясь не на Ренана, а на других авторов. Соответственно, его роль по отношению к французским гуманитарным наукам XX века оказывается двойственна: отчасти это роль предтечи, остающегося в тени; отчасти – признанного основоположника. Мы попытаемся очень кратко проследить, как переплетаются здесь основные генеалогические линии (а переплетаются они между собой очень тесно, но наша задача сейчас – их по возможности разделить)[25]25
  При этом одну из возможных генеалогических линий, восходящих к Ренану, мы в принципе выносим здесь за пределы рассмотрения. Мы имеем в виду вопрос о вполне возможном решающем влиянии Ренана на исходную проблематику социологии Дюркгейма. Мы выносим этот вопрос за скобки, поскольку на Дюркгейма повлияла не историко-филологическая программа Ренана, а ренановская концепция нации, изложенная в знаменитой лекции 1882 года «Что такое нация?». Подробнее об этом см. [Lacroix 1976]. Заметим, впрочем, что и в этом случае перцептивным фоном, обусловившим актуальность идейного влияния, служила франко-немецкая конфронтация – хотя конфронтация эта приобрела в 1870 году совершенно новый смысл, и в условиях, сложившихся после франко-прусской войны, Ренан переакцентировал свою публичную позицию в отношении Германии сравнительно с предшествующим периодом. Акценты переставлялись, ценностные значения менялись на противоположные – но Германия по-прежнему оставалась для французских гуманитариев главной референтной инстанцией, в подражание которой или против которой вырабатывалась повестка дня.


[Закрыть].

Собственно говоря, лишь одна отрасль гуманитарных и социальных наук во Франции XX века декларативно признает Ренана своим основоположником. Эта отрасль – религиоведение, так называемые sciences religieuses. «Науки о религии» были конституированы на французской почве как отдельный комплекс дисциплин в 1880‐х годах: в 1880‐м была создана кафедра истории религий в Коллеж де Франс, а в 1886‐м в Практической школе высших исследований открывается новое, Пятое отделение – Section des sciences religieuses (подробнее об институциональном развитии религиоведения во Франции см. [Poulat 1966]). В течение последующего столетия это отделение служило институциональной рамкой для работы таких ученых, как Марсель Мосс, Анри Гюбер, Марсель Гране, Александр Койре, Андре Грабар, Жорж Дюмезиль, Клод Леви-Стросс и многие другие. А в 1919 году в Париже было основано научное общество по изучению истории религий: оно получило официальное название «Общество Эрнеста Ренана». Общество объединяло в своих рядах крупнейших французских ученых, чьи исследования строились на материале религиозного и мифологического сознания, – историков, социологов и этнографов; как уже говорилось выше, заседания Общества проходили в стенах Коллеж де Франс (об этом, как и о составе Общества в 1950‐х годах, см. с. 170). Таким образом, Ренан был канонизирован как официальный «патрон» французских религиоведов – но вышеприведенные имена этих «религиоведов» ярко свидетельствуют о том, что в дисциплинарном отношении понятие «sciences religieuses» надо понимать предельно широко.

Мы видели, что сравнительное изучение истории религий было, согласно Ренану, одной из трех наиболее важных общих задач, связанных с решением общей сверхзадачи – построения теории первобытного мышления. Двумя другими важнейшими сферами, разработка которых была призвана служить решению все той же сверхзадачи, являлись, по мнению Ренана, историческая психология и «философская и сравнительная теория языков». Как выглядит в ХХ веке связь французской науки с этими двумя направлениями исследований, указанными Ренаном?

Что касается исторической психологии, то она стала одним из магистральных направлений развития французской науки в XX веке. Причем уже в первые его десятилетия главным предметом исторической психологии стало первобытное мышление, как того и добивался Ренан. Однако случилось так, что этот важнейший пункт вышеизложенной программы Ренана оказался реализован в трудах автора, чья научная генеалогия восходила не к Ренану, а к Конту и Тэну. Мы имеем в виду Люсьена Леви-Брюля (1857–1939): о генеалогии творчества Леви-Брюля см. [Keck 2008]. В знаменитом труде Леви-Брюля «Первобытное мышление» («La mentalité prmitive», 1922) и более поздних его работах была фактически осуществлена мечта Ренана о построении «психологии первобытного состояния». Подчеркнем, что этот ренановский проект осуществился у Леви-Брюля именно в той концептуальной форме, которая была предложена Ренаном: Леви-Брюль опирается на тот же самый ключевой термин «primitif», причем использует его в том же значении, что и Ренан. Работы Леви-Брюля сильно повлияли в 1920‐х годах на Марселя Мосса: таким образом, изучение первобытного мышления оказалось включено в повестку дня французской антропологии (то есть этнографии). В эту генеалогическую линию вписываются, конечно же, и труды Леви-Стросса: сколь бы далеко Леви-Стросс ни ушел от концепций Леви-Брюля, речь у него идет все о том же мышлении дикарей, к изучению которого призывал Ренан.

Но была и еще одна генеалогическая линия: она протянулась от Леви-Брюля к школе «Анналов». Тут надо напомнить, что в заглавии труда Леви-Брюля поставлены рядом два термина – ренановский термин «primitive» и неведомый Ренану в 1848 году термин «mentalité»[26]26
  Первое отмеченное словарями употребление термина mentalité во французском языке относится к 1877 году. Ср. салонный разговор о входящем в моду неологизме «mentalité», приводимый в романе Пруста «У Германтов» (в переводе Н. М. Любимова слово «mentalité» заменено словом «направление» [Пруст 1980, 241]). Описываемый Прустом разговор отнесен ко времени дела Дрейфуса, т. е. к концу 1890‐х. Герои Пруста прибегают к этому слову, говоря об индивидуальном образе мыслей. Тогда же, в 1898–1899 гг., слово «mentalité» в значении ‘образ мыслей’ начинает встречаться на страницах авторитетнейшего умеренно-консервативного журнала «Revue des deux Mondes». А к 1915 году на его страницах становятся возможны такие названия статей, как «Mommsen et la mentalité allemande» – см. [Pichon 1915].


[Закрыть], введенный Леви-Брюлем вместо ренановского термина «esprit humain» («человеческий дух, человеческий ум»). Именно от Леви-Брюля (при опосредующем воздействии Шарля Блонделя) термин «ментальность» перейдет к Люсьену Февру (который разовьет его дальше в понятие «outillage mental») и Марку Блоку (который будет предпочитать понятие «atmosphère mentale»), а от них – к третьему поколению школы «Анналов» (представители которого сосредоточатся на разработке «истории ментальностей» – «histoire des mentalités»). Люсьен Февр включал Леви-Брюля в число своих «духовных отцов» – см. ниже таблицу 6а, с. 419. О понятии «ментальность» у Февра см. [Гуревич 1993, 60–64]; из обширной литературы, посвященной проблеме ментальности в методологии школы «Анналов», выделим статью [Chartier 1983], где приводятся текстуальные параллели между работами Февра и Леви-Брюля. Итак, налицо генеалогическая связка «Леви-Брюль – Февр», но интересно отметить, что если «отец» (Леви-Брюль) обходился почти безо всяких ссылок на Ренана, то «сын» (Февр) сочетает зависимость от «отца» с декларативной верностью «дедушке»: напомним приведенные в начале нашего очерка отзывы Февра о Ренане, свидетельствующие о стремлении возвести к Ренану символическую родословную «Анналов».

Еще одна линия развития исторической психологии во Франции была связана с деятельностью Иньяса Мейерсона (1888–1983).

~~~~~~~~~~~

Иньяс Мейерсон (которого не следует путать с его дядей, философом Эмилем Мейерсоном) был изначально медиком с философскими интересами: закончив изучать в Париже физиологию, медицину и философию, он проработал несколько лет интерном в парижской больнице Сальпетриер. Его первые работы были посвящены физиологии. В 1920‐х годах его интересы смещаются в сторону эволюционной и исторической психологии. Интеллектуальная траектория и профессиональная карьера Мейерсона находились в сильной зависимости от его многолетней дружбы с историком Шарлем Сеньобосом (1854–1942), который опекал Мейерсона начиная с 1911 года. Позитивист Сеньобос был человеком широких взглядов и глубокого ума: собственные его работы дают лишь весьма частичное представление о его личности (к вопросу о восприятии личности и творчества Сеньобоса см. [Charle 1998, 125–152]; [Morel 1998]; [Prost 1994]). В 1903–1910 годах труды Сеньобоса (и его соавтора Шарля-Виктора Ланглуа) служили мишенью для острой методологической критики со стороны профессионального сообщества французских социологов, вождем которых был Эмиль Дюркгейм; в 1930‐х к этому прибавилась не менее беспощадная критика в адрес Сеньобоса со стороны журнала «Анналы», в первую очередь Люсьена Февра. Если полемика между Сеньобосом и социологами не помешала сближению Иньяса Мейерсона с некоторыми представителями школы Дюркгейма, то контакты Мейерсона со школой «Анналов» – по крайней мере в довоенный период – были сведены к минимуму (о неприязненном отношении «анналистов» к Мейерсону см. краткие замечания Ж.-П. Вернана: [Vernant 1996, 158–159]). Что касается творчества Мейерсона, то он навсегда остался автором одной книги – своей докторской диссертации «Психологические функции и произведения» (1948) (мы не говорим здесь о его всегда лаконичных статьях и многочисленных рецензиях). Но едва ли не более важной была роль Мейерсона как организатора науки, связанная с его работой в редакции профессионального журнала французских психологов «Journal de psychologie normale et pathologique», ответственным секретарем которого Мейерсон стал в 1920‐м. В 1938–1962 годах (с перерывом на 1940–1945 годы, когда вишистское правительство вывело его из состава редакции) он был содиректором этого журнала, а с 1962‐го и до своей смерти – единоличным директором «Journal de psychologie». Фактически Мейерсон «собственноручно» выпускал этот журнал на протяжении почти шестидесяти лет. Мейерсон придал журналу ярко выраженный междисциплинарный характер и гуманитарную направленность. Он привлек к регулярному сотрудничеству таких философов, как все тот же Леви-Брюль, Анри Делакруа, Андре Лаланд, Ксавье Леон, Александр Койре, а позднее Эрнст Кассирер, Гастон Башляр и Морис Мерло-Понти; таких лингвистов, как Антуан Мейе (его вклад в журнал был особенно весомым), Шарль Вандриес, Морис Граммон, Шарль Балли, а затем и Эмиль Бенвенист; таких этнографов, как Марсель Мосс и Марсель Гране. Став в 1951 году профессором Шестого отделения Практической школы высших исследований (см. о ней следующий очерк), Мейерсон создал в рамках этой школы Центр исследований по сравнительной психологии (1952–1987).

~~~~~~~~~~~

Мы не обладаем достаточными данными, чтобы доказательно говорить о том или ином отношении Мейерсона к Ренану. Ограничимся двумя фактами. С одной стороны, фундаментальная для Ренана дихотомия «первобытного» и «рефлексивного» мышления вызывала у Мейерсона глубокий скепсис. Мы это знаем по его реакциям на аналогичную дихотомию, использованную Леви-Брюлем. Согласно Мейерсону, концепция Леви-Брюля страдает упрощенностью: на самом деле существуют не две формы ментальности, а гораздо большее число таких форм; задача «истории психологических функций» – выделить эти формы и многочисленные переходы между ними (см. [Di Donato 1990, 161]). С другой же стороны, следует учесть слова Мейерсона, которые Риккардо Ди Донато впоследствии пересказал Жан-Пьеру Вернану: «Мейерсон выразил ‹…› убежденность в абсолютной научности и позитивистичности своего подхода, он был убежден, что создает некоторым образом естественную историю человеческого духа» [Vernant 1996, 151]. «Une histoire naturelle de l’esprit humain» – это совершенно ренановская идея и совершенно ренановское выражение: напомним для сравнения формулу Ренана об «эмбриогенезе человеческого духа» (embryogénie de l’esprit humain); как уже говорилось выше, Ренан постоянно сопоставлял филогенез и онтогенез. Из вышеприведенных фактов можно заключить, что Мейерсон строил абсолютно ренанианскую по общему духу историческую психологию, хотя аналитические конструкции, применяемые в этой психологии, должны были быть гораздо сложнее ренановских.

Наконец, необходимо подчеркнуть еще одну деталь. Учеником и своего рода духовным наследником Мейерсона был уже упоминавшийся выше Жан-Пьер Вернан. Историческая психология Мейерсона является одним из двух (наряду с исторической социологией Луи Жерне) источников вернановской исторической антропологии античного мира. Таким образом, не только структурная антропология Леви-Стросса, но и два важнейших французских варианта исторической антропологии – «анналистский» и вернановский, – независимо от личных установок конкретных авторов, могут быть в самом первом приближении соотнесены с ренановским проектом исторической психологии, предложенным в 1848 году (и опубликованным в 1890 году).

Перейдем к последней из трех научных сфер, разработку которых так настойчиво проповедовал Ренан, – к языковедению. Как соотносится развитие французской лингвистики в ХХ веке с ренановским идеалом «философской и сравнительной теории языков»?

Сравнительно-историческое языкознание стало ведущим направлением во французской лингвистике второй половины XIX – первой половины ХХ веков. При этом уже с 1860‐х годов во Франции начинает постепенно возникать специфически французская модификация сравнительно-исторического языкознания. Она первоначально формировалась в работах Мишеля Бреаля; важное влияние на ее развитие оказала также книга Фюстеля де Куланжа «Античный город» (1864). Главным принципом, определившим специфику этой модификации, был социологический подход к явлениям языка. Такой подход, связывавший язык с социальной жизнью, противопоставлял себя немецкому романтическому подходу, связывавшему язык с духовной жизнью больших и малых монад (раса, нация, индивид). Эта французская модификация сравнительно-исторической лингвистики получила название парижской лингвистической школы. К ней принадлежали самые крупные французские лингвисты XX века – от Мейе до Бенвениста (подробнее о парижской лингвистической школе см. ниже, в начале 5‐го очерка).

Каковы были соотношения между парижской лингвистической школой и филологической программой Ренана?

Вернемся к статье Антуана Мейе «Ренан как лингвист», уже цитированной нами в начале этого очерка (теперь уместно будет подчеркнуть, что статья эта, как и прочие материалы к столетнему юбилею Ренана, была напечатана в мейерсоновском «Journal de psychologie»). Констатировав устарелость многих частных наблюдений и выводов Ренана, Мейе, однако же, подчеркнул, что самые общие исходные принципы Ренана-лингвиста по-прежнему сохраняют свою силу. Приведем и другое генеалогическое свидетельство: Жорж Дюмезиль, который тоже принадлежал к парижской лингвистической школе (см. об этом [Milner 2008]), возводил свою научную родословную к Францу Боппу (об этом см. ниже, в 4-й главе, в разделе «Шпага Дюмезиля»). Дюмезиль не упомянул имени Ренана в своей научной родословной. Ренан не был для него учителем. Но показательно, что и для Ренана, как мы могли видеть, именно Бопп служил исходным ориентиром в лингвистических исследованиях. Таким образом, глядя «с высоты птичьего полета», правомерно будет сказать, что и Ренан, и Мейе, и Дюмезиль принадлежали в самом общем смысле к единой лингвистической парадигме – сравнительно-историческому языкознанию, – восходившей прежде всего к немецкой науке первой половины XIX века. Была и еще одна вещь, объединявшая парижскую лингвистическую школу с Ренаном: сциентистский пафос. Как подчеркивает Жан-Клод Мильнер, парижская лингвистическая школа «более, чем какая-либо другая, вдохновлялась идеалами героического сциентизма; эту страсть к научности она унаследовала, вероятно, от Ренана» [Milner 2008, 66].

Эта глубинная общность не отменяет существенных различий между Ренаном и парижской лингвистической школой. Ренановское понимание языка было «немецким», оно восходило к Гердеру, братьям Шлегелям и особенно к Вильгельму фон Гумбольдту: Ренан мыслил язык в связи с психикой расы, нации или индивида. Его интересовали формы мышления этих субъектов (если угодно – «личностей»), запечатлевшиеся в языке: языковые изменения привлекали к себе внимание Ренана постольку, поскольку эти изменения отражали стадиальное развитие человеческого духа, его «эмбриогенез». Бреаль же и его последователи мыслили язык в связи с социальными группами и учреждениями. Представителей парижской лингвистической школы интересовала взаимообусловленность, существующая между языком и социальными объединениями людей; в изменчивости языковых форм они видели выражение изменений, постоянно происходящих в исторической жизни общества. Соответственно этому Бреаль и его последователи категорически отвергали органицистскую метафорику, лежавшую в основе дискурса как у Ренана, так и у немецких мыслителей и языковедов от Гердера до Шлейхера (см. об этом [Aarsleff 1981]). Современные исследователи говорят в этой связи о переходе от «бесплодной органицистской парадигмы» к «открытой социально-исторической парадигме» [Puech, Radzynski 1988, 76]; мы бы предпочли говорить здесь о переходе от органицистской базовой метафорики к метафорике прагматистской. В прагматистской метафорике моделью для описания любых процессов служат человеческие действия – малые и большие. Прагматистская метафорика в этом понимании – явление гораздо более широкое, чем прагматизм как философская школа:

Итак, отношения между Ренаном и позднейшей французской сравнительно-исторической лингвистикой – это сложные отношения, в которых базовое методологическое родство сочетается с глубокими концептуальными расхождениями. И все же в рассматриваемой нами перспективе родственные черты, пожалуй, имеют большее значение, чем различия, сколь бы важны ни были последние. Но прежде чем пояснить, что мы имеем в виду, мы должны отступить в прошлое и погрузиться в вопрос о связи Ренана с его предшественниками.