Текст книги "Имплантация"
Автор книги: Сергей Козлов
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
Подготовка общественного мнения
Теперь приглядимся внимательнее к тому, как плелась и развертывалась вся сеть реформаторского лобби и как это лобби продвигало свои идеи в сферу общественного мнения.
На протяжении 1850–1860‐х годов во французском обществе постепенно все шире распространялось уважение к науке. Культ науки стимулировался признанием заслуг таких естествоиспытателей, как Клод Бернар, Марселен Бертло (ближайший друг Ренана) и особенно Луи Пастер. Тем не менее инициативы по переориентации высшего образования на исследовательскую работу исходили отнюдь не из среды естествоиспытателей. Казалось бы, видные ученые-естественники, опираясь на накопленный символический капитал, могли первыми попытаться изменить равнодушное отношение государства к институциональному обеспечению научных исследований. На деле же естествоиспытатели выступили последними – и все, на что они оказались способны, это публично протестовать против убогого состояния своих лабораторий. Самым ярким примером такого протеста стал памфлет Пастера «Бюджет науки» (1868).
Во главе борьбы за переориентацию высшего образования встали не естественники, а гуманитарии – выражаясь на языке эпохи, «словесники» (les lettrés). Их неформальным лидером был Эрнест Ренан. Их борьба, собственно, и была борьбой за то, чтобы перестать называться «словесниками», а называться «учеными» (les savants). Для них это была борьба за смену своей групповой идентичности. Точнее говоря, за преодоление раздвоения групповой идентичности, когда социум считал их «словесниками», а они сами, говоря словами Пушкина, «думали о себе что-то другое».
Разматывая генеалогию «научного лобби» назад, к его началу, мы видим, что исходной точкой в процессе формирования этого лобби можно считать 1856 год. Напомним еще раз факты, о которых говорилось выше. В 1856 году в Академию надписей и изящной словесности избрали Ренана и Леона Ренье. При этом победа обоих была облегчена тем, что Альфред Мори в их пользу отказался от выставления своей кандидатуры, а Ренье к тому же был избран в значительной мере благодаря поддержке Ренана. Ренан, Ренье и Мори знали друг друга и раньше, но с этого момента их отношения переходят на новый уровень: они становятся союзниками в борьбе за власть на академическом поле. Союзниками, которые обязаны друг другу и которые поддерживают друг друга (Ренье отказался в пользу Ренана от борьбы за первое из двух кресел, а Мори вообще снял свою кандидатуру). Лидерство Ренана при этом вряд ли подвергалось сомнению. Мори стал членом Академии надписей в следующем, 1857 году. Таким образом, после этого все трое оказываются на одинаково продвинутых институциональных позициях, и эти позиции сообщают всем троим одинаковый формальный авторитет. При этом важно отметить еще две связи, которыми обладала эта новообразованная тройка. Первой связью был непременный секретарь (т. е. фактический руководитель) Академии надписей Жозеф-Даниэль Гиньо. Он оказывал на протяжении многих лет особую поддержку Альфреду Мори. Второй связью стала г-жа Корню, которая, если верить словам Ренана, именно с 1856 года начала постоянно посещать заседания Академии надписей. Тем самым образовался зачаток реформаторской сети влияния, исходными точками в которой были Ренан, Ренье, Мори, Гиньо и г-жа Корню. Разумеется, каждый из них мог при желании считать именно себя центром сети. В наименьшей степени это относилось, видимо, к Ренье; в наибольшей – к г-же Корню, вся жизнь которой уходила на неустанное построение сетей влияния. Но вопрос о центре, хотя и мог бы быть (чисто теоретически говоря) решен сегодняшним исследователем с помощью построения исчерпывающей модели сети и последующего подсчета сравнительного числа валентностей у каждого из акторов, вряд ли поддается столь однозначному решению. Ведь центр определяется не только количественными параметрами, но и тем, как эти последние преломляются в индивидуальных сознаниях и в групповом сознании. Для генеалогии интересующего нас околонаучного движения важен весь этот зачаток в целом. Мы можем назвать этот зачаток «кластером старших реформаторов».
Одновременно с этим начинает складываться другой участок сети – кластер младших реформаторов. Центральное положение в этом кластере займут Гастон Парис (1839–1903) и Габриэль Моно (1844–1912). В их габитусе и профессиональных траекториях было много общего: хороший стартовый социальный капитал, ярко выраженный габитус «наследников», наконец, одинаково построенная стратегия профессионального восхождения. Главным элементом этой стратегии (и для Париса, и для Моно эту стратегию выбрали их отцы) было раннее и глубокое врастание в немецкую науку. В 1856 году, сразу после окончания коллежа, 17-летний Гастон Парис отправляется в Германию. В Германии он проводит два учебных года: первый год – в Боннском университете, второй – в Гёттингенском. В Бонне ставка была сделана на тесное общение с романистом Фридрихом Дицем, в Гёттингене – на общение с эллинистом Эрнстом Курциусом. Вернувшись в 1859 году из Германии, Гастон Парис поступает в Школу хартий и заканчивает ее в январе 1862‐го: в выпуске этого года он занимает второе место.
Моно был младше Париса на пять лет. В 1862 году, после выпуска из лицея, он поступает на отделение истории в Высшую нормальную школу, которую триумфально заканчивает в 1865‐м: в конкурсе на звание агреже занимает первое место. После этого Моно отправляется за границу: проводит год в Италии и два года в Германии. В Берлине он слушает курсы Филиппа Яффе по дипломатике и по истории; затем переезжает в Гёттинген, где в течение года посещает знаменитый источниковедческий семинар Георга Вайца. Моно возвращается в Париж в 1868 году – как раз в те месяцы, когда Дюрюи обдумывает проект будущей Практической школы высших исследований.
Был и еще один ученый, построивший сходную траекторию социального восхождения: Мишель Бреаль. Бреаль был старше Гастона Париса на семь лет: по возрасту он занимал промежуточное место между поколением Ренана и поколением Париса, он был младшим среди старших и старшим среди младших. Идейная близость к Ренану будет проявляться у Бреаля на всем протяжении его научной карьеры. Бреаль изначально существовал на границе двух культур, немецкой и французской, и цель его жизни, по его собственному признанию[33]33
«Цель моей жизни состояла в достижении союза между двумя этими странами» (письмо 1872 г. к Анджело де Губернатису; Цит. по [Décimo 2014, 72]).
[Закрыть], состояла в том, чтобы подружить эти две культуры. Родился он в 1832 году в буржуазной еврейской семье двойного происхождения: мать была родом из лотарингского города Метц, а отец, работавший юрисконсультом, – из Рейнланд-Пфальца, где и проживал. Французское гражданство отец Бреаля получил только после Французской революции, когда левый берег Рейна был оккупирован Францией. Бреаль родился в Рейнланд-Пфальце, в городе Ландау – уже когда эта местность после поражения Наполеона снова стала немецкой. Там он получил начальное образование. Но тут отец Бреаля умер, и его мать перебралась к родственникам в Эльзас, в Виссембург, или, говоря по-французски, в Виссанбур. Среднее образование Бреаль начал получать уже в Виссанбуре – т. е. на французской территории, по другую сторону границы. После Виссанбура он учится в Метце и в Париже, в престижнейшем лицее Людовика Великого: всюду он выделяется своими способностями и интересом к классической словесности. С 1852 по 1855 год он учится в ВНШ, где профессор-эллинист Эмиль Эггер посоветовал ему взяться за изучение санскрита: Бреаль последовал этому совету. В 1857 году Бреаль проходит агрегацию, и после этого, в 1858‐м, его направляют на стажировку в Германию. Он едет в Берлин: там он слушает курс сравнительной грамматики у Франца Боппа и курс санскрита у Альбрехта Вебера. Одновременно с этим в Берлине он читает только что вышедшую книгу Ренана «О происхождении языка». В 1860‐м он возвращается во Францию, где сменяет Ренана на посту хранителя восточных рукописей в Императорской библиотеке. С 1864‐го Бреаль преподает сравнительную грамматику в Коллеж де Франс – сперва в качестве и. о. профессора, а с 1866 года в качестве полноценного профессора. Одновременно он начинает работу над переводом шеститомной «Сравнительной грамматики» Боппа: этот перевод будет опубликован в 1866–1874 годах.
Если читатель еще помнит раздел «Plus ça change, plus c’est la même chose» из главы «Матрица», то у него может возникнуть вопрос: а почему мы тут сейчас ничего не говорим ни о Фюстеле де Куланже, ни о Гастоне Буасье? В вышеназванном разделе они были упомянуты в одном ряду с Ренаном и Бреалем – как молодые ученые, поставленные перед необходимостью так или иначе отреагировать на когнитивный диссонанс между немецкими моделями и французскими традициями. Где же они были в 1850–1860‐х годах? Почему их имена не фигурируют в списке участников реформаторского лобби? Ответ будет таков: по отношению к реформаторскому движению Фюстель занимал ощутимо дистанцированную позицию, а Буасье – позицию периферийно-компромиссную. Это было связано с профессиональными траекториями Фюстеля и Буасье: между этими траекториями было много общего. И Фюстель, и Буасье были одиночками, которые «сделали себя сами»; и тот и другой были «нормальенами»; и тот и другой после окончания ВНШ прошли в своей карьере более или менее длительную провинциальную стадию, прежде чем получить престижное место в Париже. Первым выдвинулся Буасье: ему было 38 лет, когда он в 1861 году стал и. о. профессора в Коллеж де Франс; в 1865‐м он получил также место «руководителя конференций» (maître de conférences) (это соответствует в привычной нам номенклатуре месту доцента) в ВНШ. Что до Фюстеля, он перебрался в Париж (во все ту же ВНШ, тоже на должность maître de conférences) только в 1870‐м, в возрасте 40 лет. Все 60‐е годы Фюстель провел в Страсбурге, в должности профессора университета: уже одна эта удаленность от Парижа могла бы помешать его активному участию в лоббистской жизни. Но главное было не в этом. Главное состояло в том, что и Буасье, и Фюстель, в отличие от Ренана, Бреаля, Париса и Моно, были изначально оторваны от немецкого языка и немецкой академической культуры. Буасье начал учить немецкий лишь в 1857 году, в возрасте 34 лет. «Поскольку он никогда не бывал в Германии, он так и не заговорил по-немецки, но выучился довольно бегло читать на этом языке» [Perrot 1908, 667]. Что касается Фюстеля, истинная степень его знакомства с немецким языком остается загадкой. Ясно, однако, что эта степень была невелика.
Знал ли Фюстель немецкий язык? В своем первом письме к Варнкёнигу [1864] он просит прощения за свое «незнание немецкого». Однако в его личном деле мы находим заполненные им анкеты, где, отвечая на вопрос «какими иностранными языками владеет», он написал «немецким». Кроме того, среди его рабочих записей мы находим ссылки (довольно немногочисленные) на немецкие издания. Отсюда можно заключить, что он читал или мог разбирать тексты на немецком, но не писал и не говорил на нем [Hartog 1984, X].
Эта оторванность Буасье и Фюстеля от немецкой академической культуры отразилась на их научной продукции. Отличительными чертами их трудов – в том числе и двух книг, которые принесли им первую славу («Античный город» Фюстеля, 1864, и «Цицерон и его друзья» Буасье, 1867) – стали стройность композиции, изящество и живость изложения и отсутствие (у Фюстеля – полное, у Буасье – почти полное) ссылок на научную литературу. Все это делало их книги доступными для «приличных людей» – и решительно удаляло их от стандартов немецкой научной монографии.
Степень близости Фюстеля и Буасье к «научному лобби» была, судя по всему, строго пропорциональна степени их владения немецким языком. Фюстель владел немецким хуже (если в этом случае вообще можно говорить о «владении») – и не поддерживал с научным лобби никаких постоянных связей. Буасье владел немецким лучше, знал немецкую науку ближе, чем Фюстель, – и потому принимал более заметное участие в обсуждении реформ образования. Он активно поддерживал в общем виде идею «германизации» французского образования – но предлагал компромиссные пути достижения этой цели: тут сказывалась его глубокая близость к ВНШ.
Первой публичной декларацией «научного лобби» в сфере высшего образования стала статья Ренана «Высшее образование во Франции» (1864). В этой статье Ренан призвал проводить принципиальное различие между «готовой наукой» (la science déjà faite) и «творимой наукой» (la science en voie de se faire). Если факультеты наук и словесности, в силу сложившегося во Франции порядка вещей, являются рассадниками «готовой науки», то, значит, для «творимой науки» нужно отвести особую нишу, и этой нишей, по мнению Ренана, должен стать Коллеж де Франс.
Пусть Коллеж де Франс вновь станет тем, чем он был в XVI веке, чем он много раз бывал и впоследствии, – лабораторией c широко распахнутыми дверями, где подготавливаются открытия, где публика может увидеть, как ученые работают, как они делают открытия, как они подвергают контролю и проверке результаты своих открытий. В этом заведении неуместны интересные или просто общеобразовательные лекции; здесь не должно быть речи об учебных программах, образующих единое целое. Сами рамки Коллежа должны постоянно меняться ‹…› названия кафедр должны быть по большей части подвижными [Renan 1868, 106].
Нетрудно увидеть, что, проводя свое различение между двумя видами науки, Ренан тем самым внедряет в сознание общества идею о преподавании и исследовании как о двух различных, но равно необходимых видах деятельности.
В сфере гуманитарного знания задача поборников научности была сложна вдвойне: требовалось бороться не только за финансирование и за место в системе образования, но также и за трансформацию «картины мира», присущей всем культурным французам. Пересмотр этого ценностно-функционального расклада, описанного нами в очерке «Матрица», был возможен только при обращении к внеположным культурным ориентирам, прежде всего к немецкой культурной модели. На протяжении 1850–1860‐х годов три французских гуманитария – Мишель Бреаль, Гастон Парис и Габриэль Моно – совершили независимо друг от друга научное паломничество в Германию, после чего, возвратясь в Париж, стали посредниками между немецкой «наукой» и французской «ученостью»: дальнейшая профессиональная деятельность каждого из них основывалась на переносе во Францию парадигм немецкой лингвистики, филологии и истории[34]34
См. в связи с этим статьи [Werner 1991] и особенно [Werner 2004] (вторая статья представляет собой расширенный и переработанный вариант первой).
[Закрыть]. Во многом они воспроизвели тем самым, каждый в сфере своей дисциплины, карьерную схему, выстроенную за тридцать лет до них Виктором Кузеном в дисциплинарном поле философии.
Рубежным моментом консолидации «научного лобби» в сфере гуманитарного знания стало в 1866 году начало издания журнала «La Revue critique d’histoire et de littérature». Основателями и содиректорами журнала были два выпускника Школы хартий, специалисты по средневековой словесности Гастон Парис и Поль Мейер – и два выпускника немецких университетов, проживавших в Париже: филолог-классик Шарль Морель и арабист Герман Цотенберг. Из этих четверых Мейер культурно ориентирован на Англию; остальные трое всецело ориентированы на Германию. Участие в издании журнала (особенно активное с 1872 года) принимал Мишель Бреаль; в 1873‐м место Мейера в дирекции занял Габриэль Моно. Инициатором проекта был Цотенберг, но главной движущей силой журнала стал Гастон Парис. Образцами для «Revue critique» послужили такие издания, как лейпцигский «Litterarisches Zentralblatt» и лондонские «Academy» и «Athenaeum». Журнал выходил еженедельными выпусками и целиком состоял из рецензий на книжные новинки, касающиеся любых отраслей исторического и филологического знания. Главными принципами рецензирования были сжатость, беспристрастность, внимание к мелочам и техническим деталям рецензируемой книги, тщательная критика научных недостатков издания; самый же главный принцип формулировался так: «Для нас не существует автора; предметом критики является только книга». Эти слова содержались в обращении дирекции журнала к читателям [Revue critique, 1867, T. 2, fasc. 1, 1]. Задавая совершенно непривычный стиль обсуждения историко-филологических публикаций, журнал навязывал французской образованной публике радикально новые ценностные установки, отсылавшие к нормам немецкой и английской научной жизни, – и одновременно с этим формировал целую сеть постоянных рецензентов, постепенно сплачивая их в профессиональное сообщество, объединенное общими ценностями.
~~~~~~~~~~~
Журнал просуществовал до 1935 года. О «Revue critique» см. [Baehler 2004, 121–124] (ценные фактические уточнения); [Werner 2004, 215–217] (к вопросу о формировании сети франко-немецкого научного общения); [Ridoux 2001, 283–290] (наиболее подробный обзор, к сожалению, грешащий неточностями).
~~~~~~~~~~~
Впоследствии состоялась и специальная встреча Наполеона III c группой представителей французского «научного лобби»: среди них были Клод Бернар и Пастер (см. [Guerlac 1951, 86–87]). Ученые-естественники донесли до императора свое возмущение бедственным положением дел во французских лабораториях. Все элементы реформаторской констелляции вошли во взаимный контакт.
Последним и, возможно, наболее весомым аргументом в пользу реформ высшего образования стал аргумент военно-политический. После прусско-австрийской войны 1866 года, закончившейся полным разгромом австрийцев в битве при Садовой, наиболее проницательные наблюдатели стали понимать весь масштаб прусской военной угрозы и всю потенциальную цену отставания Франции от Пруссии в научно-техническом плане и в плане интеллектуальной подготовки кадров.
«Школу создает университет, – писал Ренан в предисловии к сборнику «Современные вопросы» (1868). – Говорят, что при Садовой победил [немецкий] учитель начальной школы. Нет: при Садовой победила германская наука, германская чистота духа, победил протестантизм, победила философия, победили Лютер, Кант, Фихте, Гегель. Просвещенность народа есть следствие высшей образованности известных классов» [Renan 1868, VII].
И для императора, и для Дюрюи Садова неизбежно должна была стать дополнительным стимулом к осознанию настоятельной необходимости подтянуть высшее образование до уровня немецкой системы. Но для того чтобы эта необходимость была окончательно понята французским обществом, потребовался Седан.
«Историко-филологические науки»: ребрендинг
Итак, задачей реформаторского лобби было не просто создание новых учреждений, но переформатирование французской культурной матрицы. Первая задача не могла быть успешно решена без решения второй. Внедрение новых институтов было неразрывно связано со внедрением новых целей и представлений, понятий и слов. Институциональное строительство и дискурсивная перестройка взаимно обуславливали друг друга. Поставщиком новых целей, понятий и слов был в первую очередь Ренан. Его активно поддерживали молодые ученые-германофилы: Бреаль, Парис, Моно.
Если первым институциональным завоеванием реформаторского лобби можно считать создание журнала «La Revue critique d’histoire et de littérature», то первой их дискурсивной победой стало введение в оборот и институциональное закрепление понятия «историко-филологические науки» (sciences historiques et philologiques). Привычное французскому обществу понятие érudition было неотделимо от матрицы; оно автоматически влекло за собой весь набор культурных стереотипов, успевших за триста лет полностью натурализоваться, т. е. перейти в статус «естественных», «само собой разумеющихся». Успешная пересадка германской культурной модели на французскую почву была немыслима без отказа от понятия érudition. Надлежало оттеснить это понятие на культурную периферию, а на освободившемся месте утвердить другие понятия: science, histoire, philologie. Надлежало утвердить эти понятия именно в качестве взаимосвязанных.
В статье «Высшее образование во Франции» Ренан выдвинул несколько базовых категориальных конструкций. Первой из них, как мы уже сказали, было противоставление готовой науки и творимой науки. Второй же конструкцией было понятие sciences historiques et philologiques. Ренан писал:
Революция отнюдь не прервала развитие наук физико-математических; напротив, она, казалось, придала им новый импульс. Но не так сложилось дело в сфере, которую мы называем «словесность» и которую гораздо лучше было бы называть сферой историко-филологических наук [Renan 1868, 92].
Статья Ренана увидела свет в 1864 году. И уже в 1867–1868 годах его пожелание удалось осуществить. Осуществил его все тот же хитроумный Дюрюи. Он сумел использовать в своих интересах неожиданную оказию: проведение в Париже очередной Всемирной выставки.
Всемирная выставка проходила в Париже с 1 апреля по 3 ноября 1867 года на Марсовом поле. Для Парижа это была уже вторая Всемирная выставка: первая состоялась в 1855‐м. Выставка мыслилась как всеобъемлющий смотр достижений разных наций на ниве цивилизации. Каждая страна-участница выходила здесь на суд международного общественного мнения. Свою лепту внесло и французское Министерство общественного образования. По случаю Всемирной выставки оно издало под своим грифом серию отчетов о достижениях Франции в различных областях науки и словесности. Среди этих изданий два выпуска были посвящены достижениям французской учености. Но на обложке этих выпусков значилось: «Recueil des rapports sur les progrès des lettres et des sciences en France. Sciences historiques et philologiques» – «Сборник отчетов об успехах словесности и наук во Франции. Науки историко-филологические». Первый из двух сборников вышел в 1867 году: во всяком случае, в качестве года издания на обложке указан 1867‐й. Этот выпуск был посвящен египтоведению и востоковедению. Второй сборник выпустили в 1868 году: он был посвящен успехам в изучении классической древности, Средних веков, а также кельтской филологии и нумизматики. Ответственным редактором обоих сборников выступал 74-летний Жозеф-Даниэль Гиньо, непременный секретарь Академии надписей и изящной словесности. Его предисловие к первому сборнику было датировано 1 декабря 1867‐го, ко второму – 1 апреля 1868 года.
Заметим нестыковку, которая бросается в глаза. Она касается хронологии. Выставка закрылась 3 ноября 1867 года. Но предисловие Гиньо к первому, более раннему сборнику датировано 1 декабря. Стало быть, сборник ушел в печать самое раннее в декабре 1867‐го. Второй же сборник и вовсе был сдан и напечатан в 1868 году. Таким образом, публика Всемирной выставки заведомо не могла ознакомиться с ними. Так нам открывается первая особенность этих двух изданий: на уровне декларации они обращены к международной публике, в реальности же их подразумеваемым читателем является читатель французский.
Эта двойная адресация – декларируемая и подразумеваемая – имеет прямое отношение к категоризации, предлагаемой на обложке сборников. Нигде не обосновывается появление новой категории, непривычной французскому читателю, – «историко-филологические науки». Она вводится безмолвно, по умолчанию: читатель оказывается поставлен перед фактом новой категоризации. Но читателю дается возможность сообразить: сборник обращен к международной аудитории, поэтому он использует категории, ставшие привычными для международного обихода. При переводе с французского на «международный» – то есть в тех условиях прежде всего на немецкий – французская «ученость» превращается в «историко-филологические науки». Такова легитимация новой терминологии. Однако в реальности, как мы знаем, это не международному, а внутреннему читателю предлагается теперь по-новому, на иностранный лад именовать французскую «ученость». И это словоупотребление является официальным: отныне оно санкционировано Министерством общественного образования. Таким образом, эти два сборника вводят словосочетание «историко-филологические науки» во французский административный обиход. Ребрендинг совершился; он обоснован интересами позиционирования страны на мировой арене. Теперь можно на него ссылаться как на прецедент – и делать следующие шаги по имплантации понятия «историко-филологические науки» во французскую реальность.
В предисловии ко второму сборнику Гиньо, в частности, заявлял:
Вместе с тем следует признать, что, хотя в некоторых отношениях у нас и есть преимущества, хотя мы и обладаем нашими особыми достоинствами в области ума и его применений, тем не менее в наших образовательных заведениях мы все еще отстаем от Германии, отстаем как по части широты, так и по части основательности филологического знания. Так обстоит дело применительно к греческой литературе, так же оно обстоит и применительно к литературе латинской. Это признает в своем отчете [опубликованном в сборнике] такой компетентный судья, как г-н Буасье, который превосходно преподает латинскую литературу в Коллеж де Франс. Согласимся, однако же, что наша Высшая нормальная школа дает пример многочисленных исключений из этого прискорбного положения вещей; люди в Высшей нормальной школе знают, что для древней словесности филология – все равно что геометрия для точных наук. Стало быть, университетская власть, со всеми инструментами, находящимися в ее распоряжении, может, при помощи сильного и устойчивого побуждения, вернуть филологическим занятиям ту важность, которую они когда-то у нас имели ‹…› [Guigniaut 1868b, II–III].
~~~~~~~~~~~
(Заметим между прочим, что слова Гиньо «для древней словесности филология – все равно что геометрия для точных наук» являются парафразой слов Ренана: «Филология есть точная наука о явлениях умственной жизни [des choses de l’esprit]. Для наук о человечестве она является тем же, чем физика и химия являются для философской науки о телах» [AS, 200; БН, 1-я паг., 101; курсив автора]. В 1868 году «Будущее науки» еще не было издано. Остается предположить, что либо Ренан давал Гиньо читать «Будущее науки» в рукописи, либо же Гиньо слышал от Ренана эти слова в устной форме – что, учитывая их афористический характер, представляется вполне возможным.)
~~~~~~~~~~~
Напоминаем, что предисловие Гиньо было датировано 1 апреля 1868 года. Декрет о создании ПШВИ был подписан 31 июля 1868 года. Когда Гиньо сдавал второй сборник в печать, до подписания декрета оставалось всего три месяца. Трудно не прийти к выводу, что два сборника отчетов, изданных Министерством общественного образования за несколько месяцев до подписания декрета, призваны были не представлять французскую науку на Всемирной выставке, а подготовить почву для решающих шагов, которые Дюрюи сделал в июле 1868 года.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.