Текст книги "Имплантация"

Институциональное шунтирование

Первый механизм можно назвать «институциональным шунтированием», то есть построением обходных путей, байпасов. Все производство новаторского знания шло во Франции Старого режима в обход университета. Роль этих шунтов отчасти выполняли институции средневекового типа, то есть духовные конгрегации, например бенедиктинская конгрегация св. Мавра, под крышей которой родилась современная научная критика текста. Отчасти роль байпасов выполняли такие институции нового, ренессансного типа, как академии. Но наиболее долгая, продуктивная жизнь была уготована новым институциям иного, третьего типа. Эти институции составили то самое «дополнительное подмножество», о котором подробно говорилось выше, во втором очерке нашей книги. Все это «дополнительное подмножество» было создано посредством институционального шунтирования. Как уже говорилось во втором очерке, после начала Великой французской революции путь внеуниверситетского строительства высших учебных заведений, ранее бывший путем обходным, превратился в основной. А после того как Наполеон своими декретами от 10 мая 1806 года, 17 марта и 17 ноября 1808 года воссоздал во Франции университетскую (точнее говоря, факультетскую) систему, путь внефакультетского строительства образовательных институций вновь превратился из основного в обходной. Снова став обходным, он от этого не стал менее насущным. И в XIX, и в XX веке все институции, нацеленные на производство нового знания, создавались во Франции путем институционального шунтирования.

«Вертикальный сговор»

Начиная с созданного в XVI веке института королевских лекторов (будущего Коллеж де Франс), самые важные операции институционального шунтирования осуществлялись во Франции с помощью специфического типа реформаторских действий: этот тип действий можно назвать «вертикальным сговором». Это и есть второй механизм, который мы имеем в виду. Механизм «вертикального сговора» был описан Джозефом Бен-Дэвидом в его книге «Роль ученого в обществе» (Бен-Дэвид, правда, не обозначил этот механизм каким бы то ни было термином). По словам Бен-Дэвида, если в других «важных в научном отношении» странах источником инноваций служили либо конкурирующие инициативы различных независимых университетов и иных учреждений, либо давление и целенаправленная политика научных элит, действующих от лица научного сообщества в целом (в качестве примера Бен-Дэвид приводит английское Королевское Общество), либо же активное лоббирование со стороны формальных и неформальных ассоциаций, членами которых выступали как отдельные ученые, так и научные учреждения (случай, характерный для США), – то во Франции для успешных нововведений требовалось не «горизонтальное» взаимодействие научных учреждений или отдельных ученых, а удачное «вертикальное» сложение усилий, шедших навстречу друг другу сверху и снизу. Снизу шли усилия отдельных научных «антрепренеров» или научных клик (обычно соотносимых с теми или иными политическими тенденциями), а сверху – усилия отдельно взятых администраторов и политиков [Ben-David 1984, 105]; [Бен-Дэвид 2014, 198]. Бен-Дэвид пишет о недолговечности существования подобных констелляций: лишь в редких случаях это благоприятное совпадение индивидуальных воль и властных позиций сохраняется настолько долго, чтобы стало возможным довести намеченную программу реформ до завершения. Самым характерным примером такой недолговечной констелляции Бен-Дэвид называет как раз ситуацию создания ПШВИ.

Замечательно то, что, анализируя все упомянутые выше модели социального взаимодействия, исследователи французского общества и французской истории без малейших оговорок указывают на «французскость» этих моделей. О «французской бюрократической модели» говорит Мишель Крозье. А, например, Франсуа Фюре в 1980 году констатировал: «История французского высшего образования подчиняется закону периферического развития» [Furet 1980, 5]: под периферическим развитием Фюре имел в виду именно то, что мы здесь называем «институциональным шунтированием». Без каких-либо уточнений повторила слова Фюре Брижит Мазон в своей книге о создании парижской Высшей школы социальных исследований [Mazon 1988, 4]. То же самое видим и у Бен-Дэвида: при всем своем профессиональном социологизме и компаративизме он описывает модель «вертикального сговора» как специфичную именно для Франции. Никто из вышеназванных авторов, конечно, не говорит «специфичная только и исключительно для Франции», но тем не менее все они описывают французскую специфику путем ссылки на эти механизмы, безо всякого указания на какую-либо более широкую сферу бытования этих моделей.

Между тем при взгляде из России становится особенно очевидно, что во всех этих случаях речь не может идти о каком-то французском «особом пути». Параллели между французскими и русскими моделями и случаями столь многочисленны, что составить тут исчерпывающий список вряд ли возможно. Мы остановимся лишь на одном случае из советской истории, имеющем касательство к модели вертикального сговора, поскольку это нам поможет при дальнейшем анализе.

Советская параллель: создание усилителя «Бриг»

Из всего множества примеров вертикального сговора, характерных для русской истории, мы приведем только один, относительно мало известный читателям-гуманитариям. Пример взят из истории отечественной аудиотехники. Речь идет о создании в первой половине 1970‐х годов на ленинградском объединении «Океанприбор» (!) небывалого для советской промышленности усилителя «Бриг», полностью соответствовавшего требованиям западного рынка. Создатель этого легендарного усилителя инженер-изобретатель Анатолий Маркович Лихницкий без ложной скромности описывал ситуацию следующим образом:

Почему «чудо» родилось в «Морфизприборе», а не во ВНИИРПА [Всесоюзный научно-исследовательский институт радиовещательного приема и акустики] или где-нибудь в другом месте? Думаю, что благодаря условиям, которые в научно-исследовательских институтах социалистического образца обычно не сочетаются. Прежде всего, дело возглавили три неординарные личности, и притом единомышленники. Я [меломан и фанат hi-fi, инженер-изобретатель А. М. Лихницкий] знал тогда, что надо делать и как это технически осуществить, Каляева [А. Н. Каляева, меломанка и фанатка hi-fi, руководитель отдела по разработке товаров народного потребления в институте «Морфизприбор», приятельница А. М. Лихницкого] была способна выбивать всё, что для этого было нужно (оборудование, помещения, подключать для выполнения работ любые службы института), а Свиридов [Н. Н. Свиридов, меломан и фанат hi-fi, начальник 10‐го главного управления Министерства судостроительной промышленности СССР] обеспечивал нам в министерстве зеленый свет и щедрый денежный дождь [Лихницкий 1996, 75].

Добавим, что, по рассказу того же Лихницкого, при запуске «Брига» в серийное производство высшее политическое прикрытие проекту стал обеспечивать еще один «страстный хайфайщик» – заместитель председателя Военно-промышленной комиссии Совета министров СССР Л. И. Горшков (см. об этом ниже)[27]27
  В мемуарном очерке А. М. Лихницкого Горшков ошибочно именуется «председателем Военно-промышленной комиссии при ЦК КПСС». За указание на эту неточность благодарю Н. А. Митрохина.


[Закрыть].

Текст Лихницкого дает возможность наметить стандартную ролевую структуру той констелляции реформаторов, которая создается в результате вертикального сговора. Позволим себе здесь для еще большей наглядности провести параллель с другой известной моделью секретного взаимодействия: с заказными убийствами. Как и в случае заказных убийств, структура вертикального сговора в основе своей трехуровневая, правда, роли здесь специфицируются иначе, чем при заказных убийствах. При заказных убийствах, как известно, выстраивается триада «заказчик – организатор – исполнитель». При вертикальном сговоре реформаторов на среднем уровне тоже оказывается организатор: точнее, администратор, выступающий в функции организатора. Но выше администратора выступает не заказчик, а прикрывающий: политическая фигура или политическая сила, обеспечивающая проекту политическое прикрытие. Наконец, низший уровень, уровень исполнителей: от них, как и при заказных убийствах, в решающей степени зависит конечный результат дела. Применительно к модели вертикального сговора точнее, видимо, будет говорить не об исполнителях, а об экспертах: людях, по выражению Лихницкого, «знающих, что надо делать», – причем в случае крупномасштабного проекта речь обычно идет о целой сети таких экспертов, на мнение которых опирается администратор. Этих экспертов мы будем называть «реформаторское лобби». Разумеется, речь идет об абстрактной схеме: в реальности один актор может брать на себя роли двух уровней и, наоборот, роль одного уровня может раздваиваться на акторов, занимающих разные ранги в официальной иерархии.

Мы применили к этой модели понятие «сговор», потому что кажется принципиально важным подчеркнуть закрытый – или, как говорили при советской власти, «келейный» – и одновременно подрывной характер, по необходимости присущий всякому реформаторскому проекту в этой системе отношений. Реформаторы сговариваются за спиной существующих корпораций, потому что любой проект реформы воспринимается соответствующими корпорациями как несущий угрозу их интересам, а то и самому их существованию. Все в том же очерке А. М. Лихницкого мы находим колоритные картинки как триумфа реформаторов, так и реакции бюрократических корпораций на осуществившийся благодаря вертикальному сговору инновационный прорыв:

Познакомившись со всем этим, Свиридов остался очень доволен и предложил нам организовать в Москве «шоу с демонстрацией чуда». «Шоу» состоялось в кабинете министра судостроительной промышленности [Б. Е.] Бутомы. Министр часа два крутил ручки «Брига», радуясь, как ребенок, разглядывал наши макеты, задавал наивные вопросы и внимательно выслушивал объяснения, а потом позвонил ‹…› Л. Горшкову и попросил его заехать: мол, есть что посмотреть. Бутоме было хорошо известно, что Горшков – страстный хайфайщик и уже много лет добивается от ВНИИРПА им. А. С. Попова разработки отечественного hi-fi, а там очень умело доказывают, что этого сделать нельзя.

В кабинете министра были уже собраны все замы и начальники главных управлений, когда приехал Горшков.

Молча, в сопровождении Бутомы Горшков обошел горы привезенной нами западной аппаратуры и горку поменьше наших макетов и образцов, после чего все расселись по местам. Появились графики и таблицы, затем с докладом выступила эффектно одетая Каляева. Зрелище было великолепным, Свиридов, сидевший с министром в первом ряду, торжествующе улыбался.

Выслушав доклад, Горшков задал только один вопрос: «Какие транзисторы стоят на выходе усилителя?» Каляевой это было неизвестно, но она не растерялась и через головы высокопоставленных лиц крикнула мне: «Анатоль, какие там у нас транзисторы?»

Это неформальное общение «через головы высокопоставленных лиц» наглядно проявляет самую суть отношений, характерных для вертикального сговора. Но продолжим цитату:

Шоу оказалось очень продуктивным. У Горшкова было получено разрешение использовать в «Бриге» электроэлементы, предназначенные только для спецтехники (в том числе танталовые конденсаторы), и огромная по тем временам денежная премия из фонда министра.

Дня через три после описанного шоу весь «генералитет» ВНИИРПА был вызван в Кремль, где Горшков встретил прибывших вопросом: «Как вы могли допустить, чтобы какой-то Судпром вас обставил?» В вину ВНИИРПА ставилось, прежде всего, отставание в области разработки усилителей. Крутые разборки продолжились в самом ИРПА. На одной из них начальник лаборатории усилителей Крутиков скончался от инфаркта [Там же].

Констелляция

Теперь мы можем вернуться к истории создания Практической школы высших исследований.

Окно возможностей для осуществления той «повестки № 1», о которой говорилось во втором очерке нашей книги, стало чуть-чуть приоткрываться лишь в 1860‐х годах. Именно тогда возникла констелляция реформаторских сил, благодаря которой стало возможным создание ПШВИ. В данной констелляции центральную роль – роль администратора, или организатора, – играл министр общественного образования Виктор Дюрюи. Роль прикрывающего играл император Наполеон III. Наконец, в роли лобби выступала группа (или, точнее, сеть) ученых, относившихся к разным дисциплинам и принадлежавших к трем возрастным когортам – старшей (1809–1817 годов рождения), средней (1823 года рождения: эту когорту представлял Эрнест Ренан) и младшей (1832–1844 годов рождения).

Рассмотрим, как складывалась эта констелляция – причем рассмотрим по возможности подробно, «под микроскопом». Прежде чем описывать создание ПШВИ, проследим взаимосцепление событий, предшествовавших ее созданию. Речь пойдет о предпосылках, к тому же о предпосылках «субъективных». На этом первом этапе реконструкции мы выделим из всех участников вышеуказанного лобби три фигуры: Леона Ренье, Альфреда Мори и Виктора Дюрюи. Все они принадлежали к старшему поколению реформаторов. Их отличие от прочих экспертов-участников состоит в том, что и Ренье, и Мори, и Дюрюи находились в многолетнем личном контакте с Наполеоном III. В 1868 году они заняли на историко-филологическом отделении ПШВИ ведущие административные должности: Ренье стал председателем отделения, а Мори – научным руководителем по истории.

Понятно, что модель вертикального сговора в принципе основана на слабо институционализированных социальных взаимодействиях. В том и состоит ее смысл, что она заменяет формальную коммуникацию между институтами – неформальной коммуникацией между отдельными реформаторами-индивидами. Поэтому для формирования подобного рода констелляций решающее значение приобретают факторы, так сказать, микроисторические: стечение обстоятельств, личные связи, личностные особенности. На этой микропредыстории мы сейчас и остановимся – максимально подробно. Из разрозненных и зачастую малоизвестных сведений мы постараемся собрать единую мозаику. Нас будет интересовать, какие именно случайные факторы сделали возможным формирование именно этой констелляции реформаторов. Какова была специфическая антропология именно этого вертикального сговора?

Старшие реформаторы: сообщество выскочек

Наполеон III. Все началось с того, что Наполеон III захотел писать биографию Юлия Цезаря. Причины глубокой увлеченности фигурой Цезаря лежат на поверхности: к тени Цезаря «Наполеон малый» обращался за символической легитимацией своей собственной политической карьеры; судя по всему, после государственного переворота 2 декабря 1851 года он испытывал хроническую внутреннюю потребность в такой легитимации. С конца 1850‐х к этому прибавилась явная усталость от практического управления страной и желание уйти от реальности в идеальный мир великих мужей древности. Но представления Наполеона III о работе историка были самые смутные.

~~~~~~~~~~~

О возможных мотивациях Наполеона III, о ходе работы над «Историей Юлия Цезаря», об особенностях содержания этой книги и о ее резонансе см. подробную статью Мелвина Кранцберга: [Kranzberg 1954]. См. также [Hemmerdinger 1987]; [Boer 1988, 80–84]; [Maison 2001]; [Nicolet 2006, 160–172].

~~~~~~~~~~~

По счастью, в окружении Луи-Наполеона был один человек, к которому он мог обратиться за помощью, – госпожа Корню.

Госпожа Корню. Имя г-жи Корню (1809–1875) помнят сегодня даже не все историки, профессионально занимающиеся французским XIX веком. Однако о ней есть биографическая статья в русском Брокгаузе и даже в русской Википедии. Яркие характеристики этой женщины содержатся в некрологическом очерке Эрнеста Ренана [Renan 1958], воспоминаниях Максима Дюкана [Du Camp 1949, 172–177] и Эмиля Оливье [Ollivier 1900, 69–71]; единственная монография, посвященная г-же Корню, была издана во Франции в 1937 году [Émerit 1937]: никаких других исследований о ней нам не известно вообще. Марсель Эмери опубликовал переписку между г-жой Корню и Наполеоном III; лишь недавно была издана переписка между ней и Ренаном [Сornu – Renan 1998]. Между тем эта дама играла совершенно исключительную роль в осуществлении контактов между Наполеоном III и образованной частью французского общества. Выражаясь сегодняшним языком, она служила одним из главных каналов обратной связи между властью и интеллектуалами. Это посредничество носило абсолютно неформальный характер и основывалось всецело на личной инициативе г-жи Корню.

Гортензия Корню (в девичестве Лакруа) была дочерью одной из горничных Гортензии Богарне, матери будущего Наполеона III, в бытность ее королевой Голландии. Луи-Наполеон родился в апреле 1808 года, Гортензия Лакруа – в апреле 1809‐го. Королева Гортензия стала крестной матерью маленькой Гортензии. Дети росли вместе, в одном доме, и с шестилетнего возраста стали неразлучны. Они получали вместе одно и то же домашнее образование, но Луи-Наполеон был туповатым тугодумом, а Гортензия отличалась исключительной живостью ума и очень быстро взяла Луи-Наполеона «на буксир». После крушения империи Гортензию Лакруа опекали различные царствующие дома Германии; она глубоко пропиталась немецкой культурой и впоследствии опубликовала в своем переводе (под псевдонимом Sébastien Albin) сборник немецких баллад и народных песен, а также книжку «Гёте и Беттина» и очерк по истории германского изобразительного искусства. Из Германии Гортензия Лакруа перебралась в Италию, там совершенно итальянизировалась, страстно увлеклась изобразительным искусством и в 1834 году вышла замуж за ученика Энгра, забытого теперь живописца Себастьена Корню, с которым познакомилась в Риме и рядом с которым прожила всю дальнейшую жизнь. Она была чрезвычайно экстравертна, энергична, инициативна и поглощена учеными и политическими интересами. Приведем здесь ее выразительный портрет, набросанный Дюканом и относящийся к 1850‐м годам:

Это была маленькая женщина с седеющей шевелюрой, с огромными выпуклыми глазами, словно выскакивавшими из орбит, очень подвижная, аффектированная в своем поведении, болтливая как сорока, все время куда-то направляющаяся, все время о ком-то хлопочущая, требующая всего для других, не требующая ничего для себя, отъявленная интриганка, остроумная и очень добрая [Du Camp 1949, 172].

Менее тактичную характеристику дает Эмиль Оливье:

Кажется, в юности у нее была живая, изящная, обольстительная наружность; в годы же, когда я был с ней знаком, в ней уже не было ничего обольстительного, кроме ее беседы, оживленной и пропитанной знаниями. Это была горбунья с выпученными глазами, с пронзительным голосом, очень злоязычная; в общем и целом, похожая на одну из макбетовских ведьм [Ollivier 1900, 69].

Но Оливье полностью совпадает с Дюканом в характеристике лоббистских действий г-жи Корню:

Она использовала свой фавор совершенно бескорыстным образом, ничего не просила для себя, ходатайствовала лишь за своих друзей-ученых [Op. cit., 71].

Cеть контактов г-жи Корню была исключительно широка: она охватывала Францию, Италию, Германию, Англию и Швейцарию. К числу собеседников и корреспондентов г-жи Корню принадлежали особы из королевских домов, политики, дипломаты, ученые и люди искусства. Представление о г-же Корню как о собеседнице дают записи ее бесед, сохранившиеся в документе большой исторической ценности – дневниках английского экономиста Нассау Вильяма Сениора [Senior 1878], [Senior 1880]. Что касается связей с французским ученым миром, то здесь опорным пунктом г-жи Корню стала Академия надписей и изящной словесности:

Она не стремилась блистать на придворных балах; у нее не было ложи в Опере; но она была единственной женщиной, получившей разрешение присутствовать на заседаниях Академии надписей и изящной словесности, и она пользовалась этим разрешением регулярно. Как рассказывал мне г-н Пенгар [Антониус Пенгар – пристав Французского Института в 1830–1859 годах. – С. К.], она садилась на маленькую банкетку справа от стола заседаний, а все академики подходили к ней и толпились вокруг нее, глухие к звону председательского колокольчика, возвещавшего о начале заседания [Reinach 1905, 60].

По утверждению Эрнеста Дежардена, г-жа Корню «даже писала отчеты о заседаниях Академии надписей и изящной словесности для одного немецкого журнала» [Desjardins 1887, XIV]. По словам Ренана,

основательная образованность и собственные многолетние изыскания г-жи Корню сделали из нее ученого в буквальном смысле слова. Она любила участвовать в ученой беседе и, начиная с 1856 года, вряд ли пропустила хотя бы одно заседание Академии надписей и изящной словесности. Мы относились к ней как к собрату; мы разговаривали с ней о лакунах, существующих в наших штудиях, о массе важнейших задач, подлежащих решению, о массе реформ, подлежащих осуществлению [Renan 1958, 1119].

Однако Гортензия Корню была убежденной республиканкой и после декабрьского переворота 1851 года (сопровождавшегося, как известно, расстрелами) прервала с Луи-Наполеоном всякие отношения. Как сообщает Соломон Рейнак,

когда принц-президент [так именовали Луи-Наполеона до того, как он был провозглашен императором. – С. К.] заехал навестить ее после совершенного им преступления, она громко прокричала сверху лестницы – так, чтобы он ее расслышал, – что не желает принимать убийц в своем доме [Reinach 1905, 58–59].

По воспоминанию принцессы Матильды, зафиксированному в дневнике Эдмона де Гонкура (запись от 17 февраля 1892 года), г-жа Корню в начале Второй империи публично называла принцессу Матильду «кузиной убийцы» [Goncourt 2004, III, 666]. На протяжении 1850‐х она воссылает своему бывшему другу проклятия, распространяет о нем самые уничижительные отзывы, общается с семьями политзаключенных, жертвует (из весьма скудных сбережений) деньги в пользу детей казненного Орсини, живет под колпаком, а имя ее стоит в полицейских списках на высылку (см. [Ollivier 1900, 70]). Но в 1859 году Луи-Наполеону захотелось писать биографию Цезаря. Он обратился к Гортензии, и прежняя дружба между ними возобновилась. Правда, в течение четырех лет они общались только через посредников или путем переписки; первое личное свидание между ними состоялось лишь в марте 1863 года. По поводу причин, сделавших возможным такой поворот в отношениях, можно было бы высказать ряд соображений психологического свойства, но мы сейчас не будем в них вдаваться. Для нас важно то, что с 1859 года отношения между Луи-Наполеоном и Гортензией входят в прежнюю, давно наезженную колею.

Колея эта наметилась еще в те годы, когда маленькая Гортензия делала за Луи-Наполеона его домашние задания. Окончательно эта колея определилась в 1840–1846 годах, когда неудачливый претендент на престол, приговоренный за очередную попытку переворота к пожизненному заключению, сидел в крепости Гам, занимаясь самообразованием и литературными трудами (главными из которых были трактат «Анализ швейцарского вопроса» и брошюра «Искоренение пауперизма»). Все материалы для этих литературных трудов посылала Луи-Наполеону из Парижа Гортензия Корню, которая ради этого, как пишет Ренан, «просиживала целые дни в библиотеках» [Renan 1958, 1117]. В эти шесть лет сформировался их тандем: Луи-Наполеон пишет, а все материалы ему подбирает Гортензия. Судя по всему, тогда же сформировалась и практика вовлечения третьих лиц в литературное сотрудничество Луи-Наполеона и г-жи Корню; во всяком случае, именно так обстояло дело, согласно свидетельству, приводимому все в том же дневнике братьев Гонкуров (запись от 25 сентября 1857 года). Речь идет о только что скончавшемся Гюставе Планше (1808–1857), влиятельном литературном критике из «Revue des deux Mondes»:

Эдуар Лефевр ‹…› рассказал нам прекрасный и редкий факт из жизни Планша. Когда Бонапарт сидел в Гаме и писал книги, совершенно не умея их писать, – он посылал свои черновики на переработку некоей г-же Корню, жене одного художника. Та же, имея связи в редакции «Revue des deux Mondes», доверила эти черновики Планшу, который переписал их, затратив на это много труда и тщания. Бонапарт узнал об этом и, когда стал президентом (я думаю, это было именно тогда – во всяком случае до назначения Ньеверкерке), предложил Планшу безо всяких условий должность директора Департамента изящных искусств. Планш отказался [Goncourt 2004, I, 298].

Луи-Наполеон был избран президентом Французской республики 10 декабря 1848 года; Эмильен де Ньеверкерке был назначен главным директором национальных музеев Франции 25 декабря 1849 года (он въехал в Лувр на следующий же день после своего назначения). За альтернативным выбором из двух кандидатур – Планша и Ньеверкерке – угадывается альтернативная опора Луи-Наполеона в «вопросах культуры» на двух женщин: на свою подругу детства Гортензию Корню (а чьей же еще креатурой, спрашивается, был Планш?) и на свою кузину, а в прошлом и невесту, принцессу Матильду, сожителем которой начиная с 1846 года был Ньеверкерке. Если это так, то это означает, что уже в конце 1840‐х наметилась конкуренция между г-жой Корню и принцессой Матильдой за влияние на Луи-Наполеона; об этой конкуренции нам еще придется говорить далее. Но еще более важен для нас другой факт: если верить вышеприведенному свидетельству, уже в 1840‐х годах полностью определилась модель взаимодействия Луи-Наполеона с ученым миром: Луи-Наполеон пишет – г-жа Корню подбирает для него материалы и профессионалов-помощников – Луи-Наполеон награждает помощников руководящими должностями.

Именно эту схему отношений с г-жой Корню стремился восстановить император, и Гортензия не смогла ему отказать. Параллелизм складывающейся ситуации с ситуацией 1840–1846 годов был очевиден для них обоих, и Луи-Наполеон сознательно играл на этом параллелизме. 21 мая 1860 года г-жа Корню рассказывала Нассау Сениору:

Несколько дней тому назад он попросил меня навести для него кое-какие справки в Германии в связи с его книгой. Мокар [глава секретариата императора. – С. К.] прислал мне благодарственное письмо. Луи-Наполеон сделал на нем собственноручную приписку: «Это мне напоминает ту доброту, которую г-жа Корню проявляла к гамскому узнику. Крайности сходятся, ибо Тюильри – это еще одна тюрьма» [Senior 1878, II, 336].

В работу над книгой императора постепенно оказался так или иначе вовлечен очень широкий круг лиц. Их можно разделить на две основные подгруппы: ученых и военных. Подбором ученых занималась г-жа Корню, и все ее выдвиженцы так или иначе связаны с Академией надписей и изящной словесности: среди них были, в частности, археологи Л.-Ф. Кеньяр де Сольси и А. Прево де Лонперье. Однако с 1863 года важное место среди археологов-референтов занял молодой немецкий археолог Вильгельм Фрёнер, знакомый с приемной теткой императора Стефанией де Богарне и тесно связанный с Лувром, а значит, с врагами г-жи Корню: Ньеверкерке и принцессой Матильдой. (О Фрёнере см. [Reinach 1905, 225–227]; [Boer 1988, 82–83]; [Nicolet 2009, 415]). Кроме того, как мы только что видели, по отдельным вопросам истории Древнего Рима г-жа Корню, выполняя просьбу императора, наводила справки в Германии. В числе немецких светил, так или иначе привлекавшихся к консультациям, были Фридрих Ричль, Август Вильгельм Цумпт и Вильгельм Друман. (О контактах Теодора Моммзена с Наполеоном III нам придется говорить чуть ниже.) Что же касается военных, то на полковника Вершера де Реффи была возложена реконструкция баллистики древних армий, майор артиллерии Стоффель уточнял на реальной местности маршруты и стоянки войск Цезаря в Галлии (в частности, проводил раскопки в Алезии), а адмирал Жюрьен де Лагравьер руководил постройкой настоящей триремы на верфи в Аньере (трирема так и не была спущена на воду, поскольку подходящих гребцов для нее не нашлось). Кроме этих двух подгрупп имелся также литератор и знаток древностей, выступавший в роли литературного консультанта, – Проспер Мериме (напомним, что Мериме, помимо всего прочего, был автором двухтомных «Изысканий по римской истории» и другом семьи Наполеона III). Роль консультантов или референтов по тем или иным отдельным вопросам выполняли и другие специалисты.

Но за исключением Фрёнера все вышеперечисленные лица оказались – независимо от своего профессионального веса – помощниками и консультантами второго ряда. Ближайшими же сотрудниками императора при работе над «Жизнью Юлия Цезаря» стали – во всяком случае на период до 1863 года, когда вперед стал выдвигаться Фрёнер, – два специалиста по древностям: Леон Ренье и Альфред Мори. Оба они были выдвиженцами г-жи Корню.

Альфред Мори. Никак нельзя сказать, чтобы память об Альфреде Мори (1817–1892) была сегодня утрачена. Стоящий особняком бюст Альфреда Мори – фактически первое, что встречает посетителя Национальных архивов Франции, после того как он поднимется по парадной лестнице дворца Субиз. Но его научное наследие пало жертвой истории в другом отношении: память о Мори оказалась, по точному выражению Жаклин Карруа и Натали Ришар, «фрагментирована» [Carroy, Richard 2007, 11]. До недавнего времени в истории культуры сосуществовало как минимум три совершенно разных Альфреда Мори: 1) директор Национальных архивов; 2) археолог; 3) автор работ по психологии, предвосхитивших теорию бессознательного. При этом были практически забыты Мори-историк, Мори-этнограф и Мори-географ. Лишь в самое последнее время совместными усилиями ряда французских исследователей отдельные грани личности и творчества Мори начинают складываться в единое целое. Первая коллективная монография, ему посвященная, вышла в 2007 году [Carroy, Richard 2007]. Нельзя не упомянуть здесь и о том, что до сих пор не изданы обширные и чрезвычайно информативные мемуары Мори – «Воспоминания литератора»; в настоящее время этот документ готовят к публикации Морис Ганье и Центр переписок и дневников при факультете словесности Брестского университета.

Альфред Мори родился под Парижем, в городе Мо, в семье среднего достатка[28]28
  Нижеследующее резюме жизни и творчества Мори опирается главным образом на статью Мирей Пастуро [Pastoureau 2007].


[Закрыть]. Его отец был дорожным инженером, выпускником Политехнической школы. Родители не стали отсылать сына в коллеж и дали ему домашнее образование. Мори с детства отличался выдающейся памятью и специфическими интересами: уже в десятилетнем возрасте он больше всего любил читать газеты, придворные альманахи, а также имевшиеся в доме ежегодники Бюро географических координат и Управления дорог и мостов. Во всех этих и подобных изданиях он запоминал прежде всего перечни: списки имен собственных и перечни книг в издательских каталогах, прилагавшихся к ежегодникам. Легко понять, что при такой направленности внимания самыми интересными из всех учебных дисциплин для него были история и география. Мори мечтал принадлежать к миру ученых. Особое восхищение у него вызывали академики: с одиннадцатилетнего возраста он знал наизусть имена всех членов Института[29]29
  О Французском Институте см. главу 1, с. 102–105.


[Закрыть].