Текст книги "Имплантация"

Я знаком лишь с одним отделом ее [ПШВИ], с историческим, и относительно его смело можно сказать, что он существует единственно благодаря студентам Éсоlе des chartes. В начале года заглядывали в него и воспитанники Éсоlе normale и словесного факультета в Сорбонне, но постоянными посетителями все-таки остались одни студенты Éсоlе des chartes. Их ревности действительно нельзя не удивляться: у них свои лекции иной раз оканчиваются в 4 часа, а к половине 5‐го нужно уже поспеть в Éсоlе des hautes études на курсы истории, между тем как расстояние между двумя школами по крайней мере 20 минут быстрой ходьбы (См. Приложение 3, с. 512).

Можно взглянуть на повседневную практику этого симбиоза и глазами студентов. Так, маститый французский историк и архивист Шарль Самаран (1879–1982) опубликовал в 1975 году мемуарный очерк «Былые времена Школы высших исследований: воспоминания о другом мире (1897–1901)». В этом очерке он, в частности, пишет:

Более или менее регулярное присутствие на лекциях в Школе хартий, Школе высших исследований, Школе [восточных] языков, в зависимости от избранной специальности и от взаимодополнительности разных курсов, не забывая о набегах в Коллеж де Франс, на факультеты словесности или правоведения – приблизительно такова была тогда, как и сегодня, нормальная студенческая жизнь [Samaran 1975, 57].

Обратим внимание на важную деталь: в списке, который приводит Самаран, блистательно отсутствует Высшая нормальная школа. Это далеко не случайно. В отличие от прочих заведений, ВНШ была закрытым интернатом, и посещать ее занятия студентам, пришедшим извне, было невозможно. Это не мешало студентам отделения словесности ВНШ посещать занятия на Четвертом отделении ПШВИ (см. выше свидетельство Поля Фредерика). Но, по мнению некоторых очевидцев, преобладал все-таки симбиоз ПШВИ со Школой хартий (ср. выше свидетельство Фортинского).

Разумеется, основой для такого успешного симбиоза было то, о чем мимоходом упоминает Самаран: взаимодополнительность курсов и/или семинаров, предлагаемых разными учебными заведениями. Те или иные пробелы или нехватка в учебной программе одной школы могли быть более или менее успешно скомпенсированы за счет курсов, читаемых в другой школе. Практика институционального симбиоза была основана на гибкости, свободе и маневренности. Это и обеспечивало ей успех.

«Мнение заграницы» как точка опоры

Окидывая взглядом историю создания и первые, скажем, двадцать пять лет истории существования Четвертого отделения, мы видим один элемент, который с большой регулярностью заявляет о себе в узловых моментах истории ПШВИ. Этим постоянным элементом является опора на мнение заграницы. Вспомним некоторые факты, о которых уже шла речь, – а затем добавим к ним другие факты, взятые в хронологическом порядке.

Назначение Дюрюи. В конце апреля – начале мая 1863 года состоялась встреча между Теодором Моммзеном и императором Луи-Наполеоном. Как сообщает Моно в своем позднейшем очерке о Викторе Дюрюи [Monod 1897, 123–124], Моммзен высказал императору свое удивление тем, насколько французские факультеты отстают в развитии от университетов немецких. И далее Моммзен, согласно Моно, посоветовал Луи-Наполеону провести реформу факультетов, а для этого – назначить министра из числа таких профессоров, которые являются одновременно и учеными. Этот разговор, повторяем, состоялся в апреле-мае 1863 года. В июне того же года Наполеон III назначил Виктора Дюрюи министром образования.

Ребрендинг. В 1868 году во французский административный обиход вошло словосочетание «историко-филологические науки», которое пришло на смену традиционному понятию l’érudition. Это понятие было введено в двух сборниках докладов об успехах историко-филологических наук во Франции; оба сборника были выпущены французским Министерством общественного образования, причем поводом для выпуска этих сборников была парижская Всемирная выставка 1867 года. Таким образом, формальным аргументом для изменения традиционной категоризации французского гуманитарного знания было то, что новые термины рассчитаны на восприятие современной международной аудитории, в отличие от понятий, привычных для французской публики. Французской культуре тем самым предлагалось ориентироваться на международное общественное мнение.

Обоснование создания ПШВИ. В июле 1868 года Дюрюи направил Наполеону III свой министерский доклад в обоснование декрета о создании ПШВИ (более точное название доклада см. в Приложении 2). Необходимость создания Школы аргументировалась в докладе растущим отставанием Франции от других стран в сфере научных исследований.

…совершенные за границей усилия по обновлению исторических и филологических исследований; шаги, предпринимаемые сейчас повсеместно, как в Германии, так и в Америке, как в Англии, так и в России, и имеющие целью создать, ценой больших затрат, арсеналы науки, называемые лабораториями; наконец школы, которые образуются вокруг прославленных учителей и обеспечивают постоянство научного прогресса, – все это составляет серьезную угрозу одному из самых законных наших притязаний,

– с этого тезиса Дюрюи начал свой доклад (см. Приложение 2). Под «одним из самых законных притязаний» имелась в виду претензия на всестороннее научное лидерство в международном масштабе.

Международная известность Четвертого отделения. После первых лет работы ПШВИ лейтмотивом апологетических оценок ее деятельности – в первую очередь деятельности Четвертого отделения – довольно быстро становятся ссылки на международный успех ПШВИ. Этот успех выражается в интересе международного научного сообщества к новой институции, а также в высокой оценке, которую международная научная общественность дает научным трудам преподавателей и учеников ПШВИ, публикуемым в серии периодических изданий «Библиотека Школы высших исследований». Но наиболее осязаемым доказательством международного успеха ПШВИ становится для апологетов новой школы рост числа иностранных граждан, желающих посещать занятия на Четвертом отделении. В точности проследить динамику этого роста не так легко, потому что, хотя списки студентов публиковались в ежегодниках Четвертого отделения, в этих списках поначалу не указывалось гражданство записавшихся слушателей. Тем не менее некоторые приблизительные выводы можно сделать, опираясь на такие фамилии, фигурирующие в этих списках, которые мы назовем «явно экзотическими». (К числу «явно экзотических» не могут, например, быть отнесены многие немецкозвучащие фамилии, поскольку таковые могли принадлежать массе французских граждан еврейского происхождения.) Если опираться на комбинированный критерий 1) «явной экзотичности» фамилий и 2) прямо указанной национальной принадлежности слушателей (добавляя к этому комбинированному критерию еще и некоторые особые случаи), то картина получается приблизительно такая.

В первом выпуске ежегодника Четвертого отделения, который вышел в 1872 году и охватывал три истекших учебных года (1868/69, 1869/70 и 1871/72[43]43
  Напомним еще раз, что в 1870/71 учебном году Школа не функционировала в связи с катастрофической обстановкой во Франции и, в частности, в Париже.


[Закрыть]), мы находим лишь единичные явно экзотические фамилии: в 1868/69 учебном году – ни одной, в 1869/70 учебном году – две (Vargoliciu и Sculford; правда, еще одним явно иностранным слушателем в этом году является участник источниковедческого семинара по истории Франции Ruelens, о котором сделана отметка: «доктор правоведения Брюссельского ун-та»); в 1871/72 учебном году – две (Pareja и Ferraõ[44]44
  Об этом последнем, Жозефе Феррао, или Ферране, есть помета в ежегоднике за 1872/73 учебный год, в списках учеников-стажеров второго года обучения: «Португалец, родился в Париже в 1847 году» [Annuaire 1872/73, 83].


[Закрыть]).

В ежегоднике за 1872/73 уч. год видим три явно экзотические фамилии: к ранее упоминавшемуся Ferraõ здесь добавляются Gluchowski и Zadunevski (можно предположить, что в последнем случае перед нами неправильная расшифровка фамилии Задунайский, которая будет фигурировать в следующем ежегоднике). Это уже начало «восточноевропейского тренда» в потоке слушателей Четвертого отделения; отныне этот тренд будет постепенно становиться все более заметным.

В ежегоднике за 1873/74 учебный год – сразу восемь явно экзотических фамилий (или фамилий с указанием происхождения[45]45
  Далее во всех подобных случаях означенное место, национальность или страна происхождения просто указывается нами в скобках и кавычках, без пояснений.


[Закрыть]): Zadunayski, Badger («из Бостона»), Ecker («из Люксембурга»), Georgian; далее – профессор Харьковского ун-та Кирпичников и профессор Московского ун-та Стороженко и затем Pazdyrek, Polak и Valentinitch.

В ежегоднике за 1874/75 учебный год – тоже восемь фамилий: помимо уже известных нам Парехи и Георгиана, это доцент Киевского ун-та Ф. Я. Фортинский[46]46
  Фрагмент его отчета о парижской стажировке см. ниже в Приложении 3.


[Закрыть]; затем две фамилии, представители которых стали известны в немецкой истории, – Kesselring и Lobedanz (судя по всему, перед нами – отцы этих известных представителей, соответственно генерал-фельдмаршала люфтваффе Альберта Кессельринга и председателя Палаты земель ГДР Рейнгольда Лобеданца; оба были гимназическими учителями в Германии); а также Iarnik, Boldakov и Ahmed ben Kaddour.

В ежегоднике за 1875/76 учебный год мы обнаруживаем девятнадцать фамилий, интересующих нас: 1) Oltramare («из Женевы»); 2) Karels («из Люксембурга»); 3) Sturm («из Люксембурга»); 4) Wolsky («студент Лембергского ун-та, Австрия»); 5) Kohler («швейцарец»); 6) Marczaly («венгр»); 7) Rothpletz; 8) Theiz («венгр»); 9) Scott («профессор ун-та Гопкинса в Балтиморе»); 10) Orcoste («итальянец»); 11) Behaghel («баденец»); 12) Craig; 13) Owen; 14) Panu; 15) Teis; 16) Ahmed ben Kaddour; 17) Mirza Mohammed; 18) Wilbour; 19) Krebs (о нем в ежегоднике 1877/78 учебного года есть помета: «швейцарец»).

В ежегоднике за 1876/77 учебный год – тридцать одна интересующая нас фамилия: 1) профессор Киевского ун-та, филолог-классик Ф. Г. Мищенко; 2) Karels («Люксембург»); 3) Jecklin («швейцарец»); 4) Buser («швейцарец»); 5) Gilliéron («швейцарец»); 6) Nussbaum («из Берлина»); 7) Kaulek; 8) Decrue («швейцарец»); 9) Ouspensky («русский»); 10) Schweizer («швейцарец»); 11) Rosenkraenzer («немец»); 12) Schybergson («финн»); 13) Bartezago; 14) Carl; 15) Van Lak; 16) уже известный нам Boldakov; 17) Stürtzinger; 18) Wahlund, 19) Vetter; 20) Lambrior (признанный румынский филолог-фольклорист); 21) Panu; 22) Valéano; 23) Favre («из Женевы»); 24) Vasconcellos-Abreu («португалец»); 25) Éliadès; 26) Barrio Mir; 27) Ferté; 28) Hodji; 29) Mirza Mohammed; 30) Gunzsbourg («из Санкт-Петербурга») (надо полагать, искаженное Guinzbourg); 31) De Rougemont (представитель известного швейцарского рода).

В ежегоднике за 1877/78 учебный год – пятьдесят одна интересующая нас фамилия: 1) Baudat («швейцарец»); 2) L’abbé Schmitz («профессор люксембургского Атенея»); 3) Dr Barthelmess («профессор штутгартской гимназии»); 4) Cawnie; 5) Mensch; 6) Wagener («люксембуржец»); 7) Krebs («швейцарец»); 8) Decrue («швейцарец»); 9) Matheescob; 10) Gostynski; 11) Le Deuff; 12) Michel («бельгиец»); 13) Valéano («из университета в Яссах (Румыния)»; 14) Kaulek; 15) Vega («чилиец»); 16) Dr Thorden («профессор-ассистент в ун-те Упсалы»); 17) Heine («немец»); 18) Bonnard («швейцарец»); 19) Lambrior («румын»); 20) Vetter («швейцарец»); 21) Ulrich («швейцарец»); 22) Gilliéron («швейцарец»); 23) Nyrop («датчанин»); 24) Stürtzinger («швейцарец»); 25) Hübscher («швейцарец»); 26) Gigas («датчанин»); 27) Malmberg («швед»); 28) Dax («немец»); 29) Sundermann («немец»); 30) Koch («немец»); 31) Ricken («немец»); 32) Schioett («датчанин»); 33) Cloetta («швейцарец»); 34) Dr Ive («итальянец»); 35) Ludke («датчанин»); 36) Chattopadhyaya («из Бенгалии»); 37) Guardia; 38) Wieirzeyski; 39) Hodji; 40) Ferté; 41) Horst («немец»); 42) Dannreuther; 43) Dieterlen; 44) Cleisz; 45) Bankowski («поляк»); 46) Pozananski [sic]; 47) Cohen (David) («португалец»); 48) Fuenkelston («поляк»); 49) Schiaparelli («итальянец»); 50) Wilbour; 51) Wiedemann («немец»).

Наконец, в ежегоднике за 1878/79 учебный год обнаруживаем шестьдесят три интересующие нас фамилии: 1) Krebs («швейцарец»); 2) Baudat («швейцарец»); 3) Payot («швейцарец»); 4) Hennequin («швейцарец»); 5) Tocilesco («румын»); 6) Schweisthal («люксембуржец»); 7) Reiffer («люксембуржец»); 8) Quilichini; 9) Calloiano («румын»); 10) Pilgren («швед, доктор философии из Упсалы»); 11) Romanelli («итальянец»); 12) Grafé («бельгиец»); 13) Matskassy («венгр»); 14) Gellens («бельгиец»); 15) Lukas («поляк»); 16) Quesada («американец»); 17) Kaulek; 18) Favre («швейцарец, д-р философии»); 19) Gregori («швейцарец»); 20) Dondorp («голландец»); 21) Stepanoff («русский»); 22) Michel («бельгиец»); 23) Kohn («венгр»); 24) Vetter («швейцарец»); 25) Gilliéron («швейцарец»); 26) Morf («швейцарец»); 27) Furst («швейцарец»); 28) Cloetta («швейцарец»); 29) Koller («швейцарец»); 30) Ive («австриец»); 31) Haase («немец»); 32) Kuhn («немец»); 33) Riedl («венгр»); 34) Wulff («англичанин»); 35) Parsons («англичанин»); 36) Herzer («чех»); 37) Schulten («финн»); 38) Stickney; 39) Djuvara («румын»); 40) Brekke («швед»); 41) Dubislav («немец»); 42) Von Lebinski; 43) Andersen («швед»); 44) Felitzen («швед»); 45) Blosn («норвежец»); 46) Fleischhacker («венгр»); 47) Keszlen («венгр»); 48) Lahné («венгр»); 49) Koulikowski («русский»)[47]47
  Речь идет о Д. Н. Овсянико-Куликовском.


[Закрыть]; 50) Ferté; 51) Horst («немец»); 52) Decker («американец»); 53) Cleisz (Aquilas); 54) Cleisz (Augustin); 55) Golaz («швейцарец»); 56) Cohen («португалец»); 57) Baukowski; 58) Selikowitsch; 59) Rabbinowitsch; 60) Tacottet («швейцарец»); 61) Piehl («швейцарец»); 62) Wilbour; 63) Casabona.

Результаты этих подсчетов показывают, что с середины 70‐х годов международный интерес к Четвертому отделению ПШВИ стал вполне заметен, а к концу 70‐х стал в высшей степени весомой реальностью. Вместе с тем эти результаты наглядно противостоят мифологизированным представлениям об отношениях между Четвертым отделением и заграницей – тенденцию к такой мифологизации мы встречаем в некоторых позднейших воспоминаниях (написанных перед Первой мировой войной или в период между двумя войнами). Так, преподаватель французского языка и литературы Шарль Бонье (1863–1926) посещал некоторые семинары ПШВИ во время своей учебы в Школе хартий. Этот парижский период жизни Бонье пришелся на 1883–1887 годы. В 1913‐м Бонье написал воспоминания, в которых он касается и своих впечатлений от ПШВИ, какой она была в 80‐е. Но Бонье выходит за пределы своей компетенции очевидца и безапелляционно формулирует ретроспективный миф о ПШВИ как заповеднике, изначально существовавшем благодаря вниманию иностранной аудитории:

Начиная с момента ее основания, Школу эту посещали главным образом иностранцы. Гастон Парис, который в мои времена являлся директором историко-литературного отделения, был однажды горько уязвлен в своем искреннем патриотизме, когда на вступительной лекции по старофранцузскому языку он увидел в аудитории вокруг себя одних то ли немцев, то ли норвежцев (Цит. по [Décimo 2014, 185]).

Что касается рассказанного Бонье анекдота о Гастоне Парисе, то он вполне мог соответствовать реальному факту. Действительно, семинар Париса вызывал у иностранцев особенно большой интерес (наряду с семинаром Моно). Даже опираясь на наши подсчеты за 1878/79 учебный год, мы можем при большом желании вообразить для 80‐х годов ситуацию, когда на лекцию Париса приходят одни лишь прилежные иностранцы. И все же более вероятной кажется ситуация численного превосходства иностранцев, но при одновременном присутствии в аудитории хотя бы одного или нескольких французов. Что же касается размашистого утверждения Бонье о том, что Школу посещали главным образом иностранцы с момента ее основания, то результаты наших подсчетов никак не поддерживают это утверждение.

И тем не менее первое известное нам свидетельство об интересе иностранцев к Четвертому отделению относит этот интерес именно к первым двум годам существования ПШВИ. Первую ссылку на международный успех Школы мы находим в парламентской полемике 1872 года, когда доля иностранцев в общем числе студентов отделения была еще совершенно незначительна (напомню: в ходе огрубленных подсчетов нам удалось насчитать лишь две явно экзотические фамилии слушателей за 1871/72 учебный год). Но именно в марте 1872 года ПШВИ впервые попала под удар на заседании Национального собрания. 19 марта обсуждался вопрос о финансировании Школы. В качестве главного нападающего выступил крайне правый депутат, непримиримый легитимист виконт де Лоржериль. Его формулировки были типичны для представителей культурной реакции, поэтому мы процитируем начало его выступления полностью. Лоржериль сказал:

Мне кажется, что, учитывая большое количество лицеев, факультетов и самых разнообразных учебных заведений, которым обладает Франция, нет никакой необходимости обременять бюджет расходами на сумму 300 000 франков, чтобы обеспечить горстке учеников… да это и не ученики, это молодые люди… (смех в зале)… я хочу сказать, молодые люди, достигшие определенного возраста и наверняка закончившие школьный цикл словесности; так вот, повторяю, я считаю, что нет никакой необходимости обременять бюджет расходами на сумму 300 000 франков, чтобы обеспечить крохотной горстке молодых людей возможность продвигаться в своих изысканиях до такой заоблачной степени, что почти никто к этой степени и не стремится. (Смех в зале) [Documents 1893, 27–28].

Дальше Лоржериль вступил в перепалку с республиканскими депутатами, в завершение которой, основательно раскалившись, потребовал упразднить ПШВИ. Свое требование он мотивировал интересами режима экономии, в котором живет страна.

Приверженцам ПШВИ пришлось публично защищаться. От их имени с пространной речью выступил Вильям Ваддингтон. Подробно рассказав депутатам о задачах и своебразии ПШВИ, ответив на вопрос о количестве ее учеников, Ваддингтон сказал:

Могу добавить, что до войны в Школу приезжали и молодые немцы, искавшие в Париже такого образования, которое они не всегда могли найти у себя в стране. Уже один этот факт мог бы быть решающей причиной, чтобы сохранить Школу. (Гул одобрения) [Op. cit., 31].

После этого Ваддингтон подробно рассказал о преподавательском составе Школы и о составе учащихся. Его выступление оказалось успешным. Ассамблея проголосовала за финансирование ПШВИ из бюджета в изначально предлагавшемся объеме.

Следующая угроза ущемления полномасштабных прав Школы возникла в январе 1880 года, когда парламентская комиссия предложила исключить представителей ПШВИ (а в их лице – и саму Школу) из состава Высшего совета по общественному образованию. Основанием для такого предложения парламентской комиссии была административная неполноценность ПШВИ. «Она не организована», – таков был приговор комиссии. «Мы не смогли бы постичь, почему заведение, не имеющее ни постоянной резиденции, ни даже центра, было включено в Высший совет» [Op. cit., 38–39].

На сей раз защиту ПШВИ взял на себя Габриэль Моно. 11 февраля 1880 года в газете «Le Temps» было опубликовано его письмо директору газеты. Моно рассказал в нем о сути претензий парламентской комиссии к административному устройству ПШВИ. Изложив эти претензии, Моно отметил, что они могут быть сочтены справедливыми применительно к устройству трех первых отделений ПШВИ, но ни в коем случае не могут быть отнесены к устройству Отделения историко-филологических наук.

У этого отделения есть совершенно определенная организация; его члены образуют совет, который собирается на заседания раз в три месяца под председательством директора отделения г-на Л. Ренье. Совет руководит распределением нагрузок, решает вопросы о расписании конференций и об их темах, заслушивает отчеты каждого преподавателя о его преподавательской работе и о трудах его учеников, руководит публикациями Школы, присваивает дипломы ученикам, депонировавшим работы, признанные заслуживающими публикации под грифом Школы; наконец, совет наделен правом представлять министру списки кандидатов на занятие вакантных кафедр [Op. cit., 40–41].

Моно продолжает подробный рассказ об устройстве и функционировании историко-филологического отделения, после чего переходит к вопросу о признании, которым пользуется это отделение:

И похвалы, которых удостаивалась ПШВИ, и враждебность, которую она навлекала на себя, в равной мере доказывают витальность и значимость этого заведения. За пределами Франции репутация Школы еще более высокая, чем та, которую она имеет внутри страны; и каждый год тридцать – сорок молодых людей приезжают из‐за границы, чтобы участвовать в конференциях Практической школы по истории и филологии. По предложению австрийского жюри Школе был присужден почетный диплом на международной выставке в Вене и еще один диплом был ей присужден на международной выставке 1878 года в Париже [Op. cit., 41].

Тридцать – сорок иностранных слушателей ежегодно по состоянию на 1880 год – это соответствует результатам наших приблизительных подсчетов на 1876/77 – 1878/79 учебные годы. Более того, наши подсчеты на 1877/78 и 1878/79 учебные годы дают даже результат, превосходящий эти количественные оценки Моно.

Письмо завершалось выражением надежды на то, что сенат исправит ошибку, допущенную парламентской комиссией в отношении ПШВИ. Впрочем, этого так и не произошло. Выступление Моно не достигло своей непосредственной цели. И ссылка на международный успех Школы в данном случае не сработала.

Апелляция к международному престижу Школы и мнению международной научной общественности о Школе могла быть успешно использована при обсуждении буквально любого деликатного вопроса. Вот лишь один пример. Когда Соссюр в июне 1891 года сообщил Гастону Парису и Мишелю Бреалю о своем окончательном решении покинуть Париж и Высшую школу практических исследований, немедленно и очень остро встал вопрос о том, кто займет место Соссюра в семинаре ПШВИ по сравнительной грамматике. У Соссюра было два молодых ученика – Луи Дюво и Антуан Мейе: оба претендовали на это место. Коллективное мнение руководителей ПШВИ склонялось в пользу Мейе как значительно более одаренного ученика.

~~~~~~~~~~~

Так, Джеймс Дармстетер писал Гастону Парису: «Г-н де Соссюр пошлет письмо о своей отставке в ближайшее воскресенье ‹…› у нас прямо перед глазами есть гениальный юноша [Мейе], и мы не можем позволить себе упустить эту птичку» (Цит. по [Décimo 2014, 131]).

~~~~~~~~~~~

Однако против Мейе активно выступал латинист Эмиль Шатлен. На взгляд Шатлена, Мейе к тому моменту решительно никакими достижениями не подтвердил высокого мнения о себе; Шатлен видел единственный козырь Мейе в хорошем знании армянского языка – и считал это совершенно недостаточным. И вот как Шатлен строит свою атаку на Мейе в письме к Гастону Парису от 27 июля 1891 года:

Помимо этого, до меня доносятся отзывы о Школе, которых никто не слышит, кроме меня. В университетах Балтимора или Небраски молодые люди, которые хотят заниматься ученостью, знают наизусть имена всех преподавателей, фигурирующих на нашей афише. [Для сравнительно консервативных ценностных ориентаций Шатлена показательно это использование слова «ученость» (erudition) вместо канонизированного в ПШВИ термина «филология». – С. К.] Ни один семинар в Германии не может похвастаться такой блестящей совокупностью ученых. То одному, то другому из этих немецких семинаров придает известность то какой-нибудь один историк, то какой-нибудь один филолог, но чистосердечно настроенные немцы и австрийцы смотрят на нашу Школу как на заведение, превосходящее по уровню все семинары, которые у них есть.

В этих условиях покровители Мейе проявляют, как мне кажется, редкую непритязательность, чтобы не сказать – известное пренебрежение к Школе, когда предлагают назначить Мейе на это место прямо сейчас. ‹…› Сейчас, в 1891 году, Школа слишком знаменита, чтобы на основании одного лишь призвания позволить кому-то занять место на ее афише на ближайшие сорок лет ‹…› (Цит. по [Décimo 2014, 129–130]).

Надо сказать, эта атака возымела некоторый успех. Шатлен хотя и не одержал полной победы, но добился ничьей. Должность и преподавательские обязанности Соссюра были разделены на строго паритетных началах между Мейе и Дюво. Сам Соссюр признавался, что такое решение стало для него полной неожиданностью – и, очевидно, не для него одного (см. письмо Соссюра к Гастону Парису от 30 декабря 1891 года: [Mejía Quijano 2014, 159]).

Но если риторическая стратегия Шатлена оказалась небезуспешной, это значит, что апелляция к мнению заграницы еще раз – во всяком случае формально – подтвердила свою эффективность в качестве и орудия нападения, и орудия защиты в любом споре, касавшемся судьбы ПШВИ.

В целом же референтным фоном для самоосмысления ПШВИ может считаться картина, нарисованная Бреалем в 1872 году:

Во Франции перед нами две нации: одна мыслит, пишет, дискутирует и содействует движению европейской культуры, другая игнорирует этот происходящий у нее под боком обмен идеями. Эта вторая нация похожа на человека, вошедшего в комнату и заставшего самый разгар беседы, начавшейся задолго до его прихода. Человек слышит упоминания каких-то имен и обсуждение каких-то интересов, которые ему вовсе неведомы [Bréal 1872, 76].

ПШВИ, конечно, мыслила себя как концентрированное выражение этой первой нации. Отсюда – исключительная важность мнения заграницы и международного признания для всей коллективной стратегии Четвертого отделения.

Заслуживает, однако, внимания один момент, касающийся уже не судьбы Четвертого отделения, а конкретно этого высказывания Бреаля. Образ человека, вошедшего в комнату и заставшего середину давно начатой беседы, уже встречался нам на страницах этой книги. Этот образ был использован Паскалем для иллюстрации его, Паскаля, представлений о «приличном человеке»: «Он легко присоединяется к любой беседе, которую застал, вошедши в дом» (cм. выше с. 76). У Паскаля «приличный человек» отождествлялся с человеком светским и противопоставлялся (в подтексте) «педантам». Бреаль берет тот же образ и переосмысливает его: человеком, вошедшим в дом посреди беседы, оказывается консерватор-ретроград (кто-то вроде Дезире Низара), то есть как раз носитель габитуса «приличного человека». И этот «приличный человек» совершенно не может вписаться в общий разговор – как подразумеваемые «педанты» у Паскаля и у других моралистов XVII века. Напротив, носители специализированных дискурсов (то есть те, кто в XVII веке как раз именовался «педантами») становятся у Бреаля представителями первой нации – той, которая участвует в обмене идеями и способствует движению европейской культуры вперед. Именно они и способны сегодня поддержать общий разговор, ведущийся в масштабах европейской культуры. Вчерашний «приличный человек» становится идиотичен как педант; вчерашний «педант» становится хозяином дискурса наподобие вчерашнего «приличного человека». В следующей главе мы увидим, какое развитие эта коллизия, лишь намеченная здесь у Бреаля, получит двадцать лет спустя, у представителей нового поколения.