Текст книги "Имплантация"

Глава о Лависсе открывает первую часть книги Ласерра, носящую название «Война с гуманизмом» и посвященную проблемам среднего образования. Проблемам высшего образования посвящена вторая часть книги – «Варварство в Сорбонне». Свою критику «новой Сорбонны» Ласерр начинает с фигуры Дюркгейма (последний, став сорбоннским профессором в 1902 году, очень быстро превратился, по выражению недоброжелателей, во всемогущего «регента Сорбонны»: безусловное неформальное лидерство Дюркгейма в общеуниверситетском масштабе подкреплялось его членством в двух важных органах управления – Совете Университета и Консультативном совете[54]54
  См. об этом: [Fournier 2007, 719–757] (chap. 22, «Le Régent de la Sorbonne»). Выражение «регент Сорбонны» принадлежит Массису и Тарду – cм. [Agathon 1911, 98].


[Закрыть]). И, точно так же как перед этим Ласерр разоблачал неправомерные отождествления, на которых строилась аргументация Лависса, теперь он разоблачает неправомерные отождествления, к которым прибегает Дюркгейм:

Так, безо всякого труда, хотя и с изрядной долей абстракций, дискредитировав то, что и без него было уже донельзя дискредитировано, а именно любительский дилетантизм, он [Дюркгейм] после этого путем чисто словесных ухищрений отождествляет дилетантизм и общую культуру (которая на самом деле является противоположностью дилетантизма). Его словесная диалектика заставляет распространить осуждение дилетантизма и на осуждение общей культуры. ‹…› Но общая образованность есть по сути своей образованность, разделяемая всеми, плод одинаковой для всех умственной дисциплины. Так не придется ли затем распространить осуждение общей образованности и на любую подготовку, на любое воспитание, имеющее целью внушить членам одного общества некоторый запас общих принципов, привязанностей, верований и чувств? [Op. cit., 190].

Другими словами, отрицание роли общей культуры ведет к распаду общественного единства: как видим, Ласерр продолжает линию аргументации, ранее развитую Брюнетьером.

Обвинение, выдвинутое сперва против Дюркгейма, включается впоследствии Ласерром в итоговый обвинительный вердикт, касающийся «новой Сорбонны» в целом:

Она [Сорбонна] отождествила общую культуру и дилетантизм, эти две противоположности, чтобы распространить заслуженно дурную репутацию дилетантизма и на общую культуру. Она признает лишь слепое накопление сырых материалов – признает не только как цель умственной работы, но и как единственный способ преподавания, как педагогический инструмент. Философская, историческая и критическая позиция реформированной Сорбонны определяется одним словом. Это систематическое отречение от разума [Op. cit., 477–478].

О причинах, приведших к такому отречению, Ласерр говорит чуть позже, на самых последних страницах своей книги. Причины эти состоят в «засилье еврейского и особенно протестантского элемента в стенах Университета». Это засилье квалифицируется Ласерром как «скандальное с нравственной точки зрения» и как «вопиющий факт, сущностно связанный с войной против умственного воспитания, ведущейся во имя „демократии“» [Op. cit., 489].

Аналогичным образом оценивают «новую Сорбонну» Массис и Тард:

Наши реформаторы покушаются ни более ни менее как на классический идеал культуры; они поставили себе целью заменить этот идеал новым образцом умственного развития. Именно этим определяется вся серьезность нынешнего спора; именно поэтому надлежит сделать этот спор достоянием широкой гласности. ‹…› Идеал, который нам навязывают, – это специализация, обязательная уже в коллеже и продолжаемая на факультете [Agathon 1911, 70].

Дальше следует ссылка на Дюркгейма и все та же цитата из книги «О разделении общественного труда». Массис и Тард, как до них и Ласерр, видят в этом культе специализации огромную угрозу, но каждый защищает от этой угрозы что-то свое, наиболее дорогое: Ласерр – в первую очередь единство общества, а Массис и Тард – в первую очередь индивидуальный талант. И, чтобы побить сциентистов их же оружием, Массис и Тард (как до них и Брюнетьер) ссылаются на авторитет Клода Бернара, который писал: «Науки движутся вперед лишь силою новых идей и творческой или оригинальной мощью мысли» [Op. cit., 79]. (Массис и Тард цитируют 5-й параграф 3-й главы 3-й части «Введения в экспериментальную медицину» Бернара).

Что же касается отождествления культуры XVII века с дилетантизмом, то Массис и Тард, вслед за Ласерром, в корне отвергают подобное отождествление, видя в нем

чисто полемический прием. ‹…› Смешивать дилетантизм с классической культурой, этим продуктом дисциплины и усилия, возведенного в систему, – значит допускать грубейшее искажение истины [Op. cit., 160–161].

«Эрудит» в полемическом дискурсе

Обратимся теперь к другому термину, использованному Марком Блоком в комментируемом нами пассаже, – «эрудиты». Слово «эрудиция» тоже было словом-сигналом в борьбе правого лагеря с новой Сорбонной. В этой связи следует остановиться на разделе книги Ласерра, специально посвященном исторической науке. Это единственный раздел во всей книге, не принадлежащий перу Ласерра: автором раздела «История» был молодой адепт «Action française» Рене де Маранс[55]55
  Лаcерр щепетильно оговорил авторство Маранса в трех справках, помещенных в начале книги, в ее конце и непосредственно перед разделом «История». По своей специальности Рене де Маранс был историком права; он принадлежал к левому, синдикалистскому крылу «Action française»; о Марансе см., например [Mazgaj 1979, 31–33 и по указателю].


[Закрыть]. Согласно Марансу, «новое понимание истории основано прежде всего на смешении истории и эрудиции». Апостолы нового понимания истории (а это для Маранса в первую очередь Ланглуа и Сеньобос) не способны

ни провести различение между историей и эрудицией, ни тем более иерархически упорядочить отношения между той и другой. В результате они приходят к разрушению как подлинной эрудиции, так и подлинной истории [Lasserre 1912, 335–336].

Противопоставление «истории» и «эрудиции» у Маранса по сути своей в общем аналогично противопоставлению «историков» и «антикваров», развитому позднее в работах Арнальдо Момильяно[56]56
  См. [Momigliano 1950], [Momigliano 1990, 54–79]. Ср. также характеристику отношений между историей и эрудицией в учебнике Ланглуа – Сеньобоса: [Ланглуа, Сеньобос 2004, 120–142].


[Закрыть]. Маранс выделяет три главные формы, в которых проявляется это некритическое смешение истории с эрудицией: 1) поглощение общего частностями; 2) подмена суждений предварительными материалами к суждениям; 3) сведение истории к текстологии. Надо сказать, что текст Маранса выгодно контрастирует с прочими современными ему образцами «критики справа», направленной на образовательные реформы конца XIX – начала XX века, будь то статьи Брюнетьера, Морраса, Агафона или основной текст книги самого Ласерра. В тексте Маранса почти нет патетической риторики, так или иначе характерной для всех перечисленных выше авторов, зато есть поступательное развитие концепции (вместо риторических амплификаций одной отдельно взятой мысли) и нюансированность характеристик. Именно такой взвешенностью отличается подход Маранса к проблеме соотношения истории и эрудиции, что не преминул подчеркнуть и сам Ласерр в заключительной главе своей книги:

Суть сорбоннского варварства была [выше] неоднократно охарактеризована формулой: эрудиция без мысли. Мы остереглись от того, чтобы говорить, подобно некоторым другим, об излишествах в эрудиции или о злоупотреблении эрудицией [Op. cit., 474] (курсив наш – С. К.).

Из этих слов видно и сходство между двумя соавторами, и расхождение между ними: оба заверяют в своем уважении к эрудиции как таковой, но Маранс видит корень зла в некритическом смешении истории с эрудицией, тогда как Ласерр говорит об «эрудиции без мысли», т. е. о том, что эрудиция вытесняет историю.

Те «другие», которые, согласно Ласерру, обвиняют Сорбонну в «злоупотреблении эрудицией», – это, очевидно, Агафон, т. е. Массис и Тард. «Злоупотребление эрудицией, комментариями, глоссами и специальными проблемами уже приносит свои плоды», – читаем мы в авторском предисловии к «Духу новой Сорбонны» [Agathon 1911, 17]. Ценностные установки Массиса и Тарда отличаются от установок Ласерра и Маранса довольно заметно. Ласерр и Маранс – сторонники «Action française», то есть роялисты, антисемиты, поклонники классицизма и заклятые враги романтизма. Что касается Массиса и Тарда, то Массис, будучи националистом, далек от политического радикализма Морраса, а Тард и вовсе является либеральным республиканцем. В эстетическом отношении они романтики-иррационалисты; литература их интересует гораздо больше, чем история[57]57
  Более подробный сопоставительный анализ мировоззрения сторонников «Action française», с одной стороны, и Массиса – Тарда, с другой, см. в [Bompaire-Evesque 1988, 113–115, 122–134].


[Закрыть]. Поэтому вопрос об эрудиции они решают гораздо радикальнее, чем Ласерр и уж тем более чем Маранс: по мнению Агафона, эрудиции в Сорбонне должно быть отведено чрезвычайно ограниченное место. Во-первых, уверенно заявляют Массис и Тард, «роль Сорбонны состоит в том, чтобы готовить преподавателей, воспитателей юношества, а не эрудитов» [Op. cit., 14–15]. Во-вторых же и в-главных, научный подход к cловесности и к истории является специфически немецким подходом: он не согласуется с «гением французской расы», и это «глубинное несогласие между темпераментами и методами» ведет к интеллектуальной деградации молодежи и к упадку образования в целом [Op. cit., 16–17]. Самым ярким внешним проявлением этого злоупотребления эрудицией и этого интеллектуального упадка является в глазах Массиса и Тарда «картотечная мания» – «la manie des fiches»:

Всякое изыскание начинается с составления картотеки, и в Сорбонне вас оценивают именно по числу ваших карточек [Op. cit., 38].

Эти «научные» труды вдобавок лишены всякой композиции. По удачному выражению одного школьного преподавателя, соискатель довольствуется тем, что «опорожняет свой ящик с карточками в свою книгу» [Op. cit., 56] (выделено авторами).

Оригинальность, воображение, изобретательность – все эти качества теперь презираемы. Ценность имеют только карточки – именно потому, что карточки безличны, что они в буквальном смысле лишены разума [Op. cit., 78].

Если классическое образование воспитывало в юношах вкус к сознательному усилию и к умственной сосредоточенности, то культ карточек воспитывает интеллектуальную пассивность и расслабленность:

Расположиться в библиотеке, марать чернилами кусочки бумаги, выкладывать карточки в растущую стопку – какая легкая, cладко-дремотная задача! Выполняя ее, можно даже, кажется, думать о чем-то своем, а не об изучаемом вопросе (Op. cit., 151).

Фигура ученого-гуманитария, фетишизирующего свою картотеку, поражала воображение французских литераторов этого времени: Массис и Тард ссылаются на «Остров пингвинов» Анатоля Франса (1908), где изображен великий искусствовед Фульгенций Тапир, нашедший свою смерть под лавиной обрушившихся на него карточек [Op. cit., 38], а Шарль Пеги в тексте 1906 года, озаглавленном «Брюнетьер», писал о социологах-дюркгеймианцах:

Они безмерно счастливы, они безмерно превосходят нас, грешных. Пока мы, несчастные слабые люди, растрачиваемся, теряемся в наших нескончаемых изысканиях, в наших тяжеловесных кропотливых геодезических работах, социологу достаточно скопить в старых сигаретных коробках огромные пачки карточек, чтобы держать в своих худых руках тайну всего человечества (Péguy 1987–1992. Т. 2, 639).

~~~~~~~~~~~

Прообразом этого безымянного социолога служил для Пеги племянник, ученик и духовный наследник Дюркгейма Марсель Мосс; Пеги дал Моссу прозвище «картотечный ящик» (boîte-à fiches). Cм. справку Р. Бюрака в [Péguy 1987–1992, Т. 1, 1904]. Об отношении Пеги к Моссу см. также красноречивый пассаж в [Péguy C. Victor-Marie, comte Hugo [1910] // Op. cit. T. 3, 169–171].

Примечательно, что и отсылка к творчеству Франса, и отсылка к творчеству Пеги возникают на страницах блоковского «Введения» к «Апологии истории» [Bloch 2006, 859, 861]; [Блок 1986, 13–14]. Если Массис и Тард усматривали олицетворение современной им гуманитарной науки в образе Фульгенция Тапира, то Блок усматривает символ исторической науки того же периода (конец XIX – начало XX века) в образе другого франсовского героя – Сильвестра Боннара. Образ Фульгенция Тапира – чисто сатирический; образ Боннара – сентиментально-юмористический; однако оба персонажа включены у Франса в один и тот же конфликт между книжной ученостью и жизнью. Что касается ссылки на Пеги, то Блок (не указывая источника) цитирует одну фразу из «Таинства любви Жанны д’Арк», за которой стоит внятный посвященным ближайший контекст поэмы Пеги, связанный с идеей сопротивления военному насилию; совершенно верное общее направление для интерпретации этой цитаты задано в примечании А. Я. Гуревича, который указывает, что «творчество Пеги пользовалось широкой популярностью во Франции в годы Второй мировой войны» [Блок 1986, 233]. Дело, однако, осложняется тем, что к творчеству Пеги апеллировали как сторонники Сопротивления, так и идеологи вишистского режима; в целом тема «Блок и Пеги» заслуживает отдельного рассмотрения. Важные подступы к этой теме см. в [Raulff 1995, 412–414 и по указателю на имя Péguy]. Что же касается цитированного нами текста Пеги, то он был впервые опубликован в 1953 году, и Блок, скорее всего, не мог его знать; однако инвективы против столпов современной гуманитарной науки и прежде всего против Шарля-Виктора Ланглуа проходят через многие тексты Пеги 1900–1910‐х годов.

~~~~~~~~~~~

Вернемся к теме карточек. Поль Валери в 1912 году затрагивал ту же тему применительно к изучению словесности:

В той паразитарной форме существования, которую представляют собою университеты, место прежней риторики с ее клишированными формулами заняла библиография с ее карточками [Valéry 1973–1974. T. 2, 1555].

При всех прочих расхождениях и Ласерр с Марансом, и Массис с Тардом ставят новой Сорбонне один и тот же по своей сути диагноз: подмена обобщающих суждений сбором сырых материалов есть не что иное, как, говоря словами Ласерра, систематическое отречение от разума.

Блок и Февр против бинарных оппозиций

Насколько значимы были эти полемики для Марка Блока и Люсьена Февра? Они были значимы уже хотя бы с чисто генерационной точки зрения: это полемики, актуальные для их поколения. Напомним автохарактеристику Марка Блока:

Уже очень рано я почувствовал себя во многих отношениях ближе к выпускам, предшествовавшим моему, чем к тем, что почти сразу следовали за моим. Мои товарищи и я, мы находились в последних рядах тех, кого, я думаю, можно назвать «поколением дела Дрейфуса». Дальнейший жизненный опыт не опроверг этого ощущения [Блок 1986, 105]; [Bloch 2006, 977].

В войну против онаучивания гуманитарного знания были вовлечены люди, родившиеся в интервале от 1849‐го (Брюнетьер) до 1886 года (Массис). Люсьен Февр родился в 1878 году, Марк Блок – в 1886‐м.

Но какую позицию в этом унаследованном противостоянии занимали Февр и Блок? К какому лагерю примыкали? Тут, казалось бы, все ясно: и в том, что касается сути обсуждавшихся проблем («научность» vs. «художественность» гуманитарного знания), и в том, что касается общественно-политических импликаций полемики (отношение к иностранным влияниям, к социокультурным меньшинствам, к общественному прогрессу), Февр и Блок могли принадлежать и принадлежали только к одному лагерю: лагерю прогрессистов, т. е. сциентистов. Однако такая ясность сохраняется лишь до тех пор, пока мы рассматриваем ситуацию жестко-дихотомически, а это возможно сделать лишь с высоты птичьего полета. В самом деле: при удаленном взгляде на идейную историю Франции последних полутора веков, рассматривая эти полтора века как единый период, мы видим достаточно четкое и, что важно, преемственное размежевание интеллектуального поля по перечисленным выше критериям на «левый» и «правый» лагеря или, точнее, на прогрессистов и традиционалистов[58]58
  См., например, обоснование такого дихотомического взгляда на историю французских интеллектуалов в статье Кристофа Шарля «Французские интеллектуалы от дела Дрейфуса до наших дней: память и история» [Шарль 2005, 291–321].


[Закрыть]. Эта оптика (как и любая оптика) законна постольку, поскольку она адекватна тем или иным конкретным задачам исследования или изложения. Но для ответа на те конкретные вопросы, которые интересуют нас в этой статье, обзор с высоты птичьего полета довольно быстро оказывается недостаточен. Здесь требуется иной уровень рассмотрения – гораздо более приближенный к объекту.

При ближайшем рассмотрении оба вышеописанных лагеря обнаруживают неоднородность и внутреннюю изменчивость. Интеллектуальное поле пережило момент максимальной поляризации и раскола на два консолидированных антагонистических лагеря, но этот момент, связанный с делом Дрейфуса, продолжался недолго – в общем и целом с 1898 по 1902 год. Затем началась дифференциация. Вместо жесткого деления поля на два участка все яснее с каждым годом проявляется некоторый спектр позиций, расположенных между двумя крайними полюсами, но соотнесенных между собой по разным классификационным критериям. В результате главная линия размежевания несколько размывается, и при этом картину осложняют дополнительные линии.

Так, после образовательной реформы 1902 года от лагеря прогрессистов отпадает Шарль Пеги. Сохраняя верность первоначальным ценностям дрейфусовского движения и потому оставаясь социалистом, республиканцем и филосемитом, Пеги будет совмещать идеалы социальной справедливости с неприятием прогресса, с национализмом, а затем и с католическим мистицизмом. Пеги оказывается, таким образом, в промежуточной зоне между прогрессистами и традиционалистами, между Дюркгеймом и Моррасом. Иначе говоря, в идейном поле возникала позиция, где взаимно-однозначная связь между антисциентизмом и такими принципами, как антисемитизм и монархизм, оказывалась ослаблена[59]59
  См. в этой связи [Bourgeade 2004].


[Закрыть]. (Заметим, что именно на Пеги, а не на Морраса ориентировалcя Массис до 1914 года.)

С другой стороны, в 1903 году внутри лагеря сциентистов вспыхивает острое межцеховое противостояние социологов и историков. Это противостояние, начатое статьей Франсуа Симиана «Исторический метод и социальная наука», растянется на семь лет и на несколько раундов (в заключительном раунде полемики сойдутся лидеры обеих дисциплин: Сеньобос и Дюркгейм)[60]60
  Сжатую характеристику этой дискуссии см., например, в [Delacroix, Dosse, Garcia 2007, 189–196].


[Закрыть]. Суть этой дискуссии состоит в том, что социологи критикуют историков (в лице прежде всего Ланглуа и Сеньобоса) за недостаточную научность их методологии. Тем самым Ланглуа и Сеньобос оказываются меж двух огней: их атакуют и прогрессисты, и традиционалисты. При этом и сторонники Дюркгейма, и сторонники Морраса, и сторонники Пеги бьют в одни и те же уязвимые места двух историков: все критикуют Ланглуа и Сеньобоса за уход от обобщающих суждений и за боязнь постановки больших проблем. Но одни видят в этих слабостях проявление недостаточного сциентизма историков, а другие – проявление их чрезмерного сциентизма.

Случай с Ланглуа и Сеньобосом – это случай конвергенции сциентистов и антисциентистов в выборе объекта для критики. Но и при выборе объекта для поклонения имела место аналогичная конвергенция двух лагерей. Речь идет о фигуре Фюстеля де Куланжа. Место Фюстеля в истории французского гуманитарного знания – центральное и совершенно уникальное: Фюстель предвосхищает самые разные методологические и идеологические тенденции, которые в будущем станут взаимоисключающими: в этом отношении его место, со всеми необходимыми оговорками, можно сопоставить с местом Пушкина в истории русской литературы. Если говорить о противостоянии 1900–1910‐х годов, то для прогрессистов была важна жесткая позиция Фюстеля по вопросу о научности истории (история – не искусство, а чистая наука, подобная физике или геологии), тогда как националисты подчеркивали открытый антигерманизм исследователя, его верность французской историографической и культурной традиции, его протест против подмены исторических суждений набором ссылок на более или менее далекие контексты, выраженный в полемике с Габриэлем Моно.

~~~~~~~~~~~

Общую характеристику идейной и методологической позиции Фюстеля, а также очерк истории рецепции наследия Фюстеля см. в [Hartog 1988, 97–215]. О позиции «Action Française» по отношению к Фюстелю см. [Wilson 1973]; [Capot de Quissac 1983, 140–157]. Позиция Блока в борьбе за наследие Фюстеля будет изложена на торжественном заседании по случаю 100-летия со дня рождения Фюстеля в 1930 году: Bloch 2006b. Прямыми учениками Фюстеля были отец Марка Блока Гюстав Блок и научный руководитель Марка Блока Кристиан Пфистер. Учеником Фюстеля был также Эмиль Дюркгейм: он посвятил памяти Фюстеля свою латинскую диссертацию о Монтескье. О влиянии Фюстеля на Дюркгейма см. ценные замечания Момильяно [Momigliano 1994].

~~~~~~~~~~~

Как видим, взаимно-однозначная связь между научными, идеологическими и политическими опциями постепенно распадалась. На смену групповой мобилизации, вызванной делом Дрейфуса и требовавшей «пакетного» самоопределения по принципу «или – или», приходила ситуация мирной сложности, когда набор альтернатив возрастает и самоопределение становится более индивидуализированным. В условиях дифференциации интеллектуального поля Февру и Блоку предлагалось выбирать не между двумя большими лагерями, а между четырьмя-пятью наличными позициями, веер которых шел от одного полюса к другому. Что касается Февра, то его выбор известен уже с 1905 года, когда Февр публично связывает свое имя с основанным за пять лет до этого журналом Анри Берра «Revue de synthèse historique». В 1912 году с этим же журналом начинает сотрудничать Марк Блок. Анри Берр был в те годы маргинальной фигурой, и его журнал не контролировался никакими дисциплинарными институциями, никакими политическими объединениями. Главным программным требованием Берра было одно: история должна играть роль обобщающей науки[61]61
  Об Анри Берре см. содержательный сборник статей [Biard et al. 1997].


[Закрыть]. Это означало, что история мыслится всецело и однозначно в рамках науки, а не искусства; однако при этом полностью отвергаются и узкодисциплинарная замкнутость, и уход от постановки масштабных проблем к накоплению частных фактов. Таким образом, позиция Берра совмещала в себе несколько смыслоразличительных признаков: по признаку сциентизма она противостояла консервативному подходу к истории как к виду изящной словесности, по признаку исследовательского активизма она противостояла бескрылой описательности Ланглуа – Сеньобоса, по признаку междисциплинарной открытости она противостояла цеховой ограниченности как историков, так и социологов. Нетрудно увидеть во всем этом прообраз будущей позиции «Анналов». Генетическую связь между «Журналом исторического синтеза» и «Анналами» подчеркивал впоследствии Люсьен Февр. Сегодняшний исследователь дает более сложную характеристику: по оценке Бертрана Мюллера, «Анналы» были плодом «невероятного скрещения» двух моделей, с одной стороны, «Журнала исторического синтеза», а с другой – дюркгеймовского «Социологического ежегодника» [Müller 1997a, 58].

Но нам важно подчеркнуть именно то, что подобная позиция конструировалась в как минимум трехмерном смысловом пространстве. При сведении этого объемного пространства к любой отдельно взятой координатной оси мы получим лишь проекцию этой позиции – проекцию верную, но заведомо ограниченную, а потому заведомо недостаточную.

Эта ситуация мирной сложности возобновится и приобретет еще более акцентированный характер после периода национальной мобилизации 1914–1918 годов. Открывая в 1919 году новообразованную кафедру истории Нового времени в Страсбургском университете, Люсьен Февр заявит: «Une histoire qui sert est une histoire serve» – в буквальном переводе: «История, которая служит, есть история – крепостная девка» [Febvre 1920, 4]. По словам позднейшего историка,

развитие [исторической науки] между Первой и Второй мировыми войнами шло в направлении, которое провозгласил в своей инаугурационной речи Люсьен Февр. [Повсюду] торжествовали профессиональная этика неангажированности, политика аполитизма и отречение от любых мирских страстей – теперь, когда отечество уже вне опасности [Dumoulin 2003, 223–224].

Профессиональной этике неангажированности соответствовал и у Февра, и у Блока совершенно определенный стиль мышления: главными его чертами были непредвзятость и отказ от бинарных классификаций. Идеалом и для Февра, и для Блока является «ум всегда бодрствующий, всегда действующий, неспособный замыкаться в готовых формулах, неспособный оставаться в плену у собственных пристрастий, у собственных предрассудков – зато способный каждую минуту непринужденно адаптироваться к новым и изменяющимся ситуациям» [Febvre 1920, 5]. По отношению к устойчивым бинарным оппозициям этот стиль мышления будет, например, проявляться у Февра в «челночном курсировании от одного полюса к другому»[62]62
  «Le style de pensée, chez Lucien Febvre, c’est d’aller et venir d’un pôle à l’autre. Cette démarche pourrait être encore illustrée par une foule d’exemples» [Mann 1971, 32].


[Закрыть], а у Блока – в подчеркнутом стремлении отбрасывать стоящие на пути историка антиномические дилеммы как неадекватные рассматриваемому предмету. В «Апологии истории» Блок последовательно, одну за другой, отметает следующие антитезы: между дюркгеймианцами и Ланглуа – Сеньобосом [с. 12–13]; между наукой и искусством [с. 18]; между замыканием в прошлом и замыканием в современности [с. 24–25]; между ориентацией на специалистов и ориентацией на широкую публику [с. 50–52], между сходством подтверждающим и сходством опровергающим [с. 66]. Ощущение устарелости статических бинарных оппозиций связывалось в сознании Февра и Блока с изменением «умственной атмосферы времени», вызванным революционными достижениями точных наук[63]63
  См. [Блок 1986, 13]. Из многочисленных высказываний Февра, посвященных воздействию точных наук на гуманитарные, сошлемся хотя бы на длинное рассуждение в лекции «Как жить историей» [Февр 1991, 32–35].


[Закрыть].