Текст книги "Имплантация"

Расподобление II: Ренан и позитивизм

Сцепка «Ренан и позитивизм» никогда не обладала той жесткостью и обязательностью, какой обладала в культурном сознании конца XIX века связка «Ренан и Тэн». Фигура Ренана обычно не воспринималась как первейшее олицетворение позитивизма: такими олицетворениями выступали Конт, Литтре, Бернар, а вне Франции – также Спенсер и Джон Стюарт Милль (ср. недавние критические замечания А. Питта об употреблении слова «позитивизм» применительно к Ренану и другим представителям «поколения 1848 года» во Франции [Pitt 2000, 82–83]). Тем не менее сходство в умонастроении и мыслительных установках (культ положительной науки и сопряженный с ним отказ от богословия и метафизики) между Ренаном и позитивизмом слишком значительно, чтобы можно было вовсе отмахнуться от проблемы «Ренан и позитивизм» как несущественной. Для отстраненного наблюдателя и Ренан, и Конт, и Спенсер оказываются включены в одно и то же большое интеллектуальное движение, развернувшееся в XIX столетии: есть сильный соблазн как раз и назвать все это большое движение «позитивизмом»; именно в этом смысле Джон Стюарт Милль замечал еще в 1865 году: позитивизм есть «общее свойство эпохи», хотя философию позитивизма далеко не целиком принимают даже мыслящие умы [Mill 1866, 124]. Поэтому в перспективе нашей работы необходимо более пристально вглядеться в отношения между Ренаном и другими представителями «позитивизма в широком смысле слова», чтобы понять, почему Ренан воспринимается учеными-гуманитариями XX века как фигура родственная, а Огюст Конт – все-таки нет.

В первую очередь необходимо, конечно, ясно очертить границы понятия. Д. Дж. Чарльтон в своей монографии «Позитивистская мысль во Франции в эпоху Второй империи» подчеркивает «безнадежную многозначность» слова позитивизм и выделяет четыре главных смысла, в которых историки употребляют это понятие:

Во-первых, под позитивизмом может пониматься «социальный позитивизм»: позитивизм как одновременно и философия истории, и социологическая теория. Во-вторых, хотя и менее часто, этим термином обозначают «религиозный позитивизм» – позитивистскую религию Человечества, основанную Контом: эту религию отправляют позитивистские церкви Человечества, рассеянные по всему миру. В-третьих, понятие «позитивизм» иногда используют для обозначения доктрины Конта в ее целокупности, включая сюда историческую, социологическую и религиозную теории Конта. Наконец, это понятие могут использовать в его строгом философском значении, а поскольку и «социальный», и «религиозный», и «контовский» смыслы понятия «позитивизм» все предполагают это философское значение и опираются на него, то можно сказать, что строгое философское значение является базовым значением понятия «позитивизм». ‹…› «Философский позитивизм» – это теория познания. В своей простейшей форме эта теория утверждает, что, за исключением познания логических и математических систем (ибо эти системы не имеют какой-либо необходимой связи с наблюдаемым нами миром), – образцом единственно достижимого для нас познания является наука. Все, что мы знаем о реальности, – это то, что мы можем наблюдать или можем законно вывести из наших наблюдений [Charlton 1959, 5].

Последовательно исходя из этого «строго философского значения» понятия «позитивизм», Чарльтон приходит к выводу, что очень немногие французские мыслители XIX века могут быть полностью вписаны в рамки этого «философского позитивизма». Чарльтон распределяет французских мыслителей по двум группам. К первой группе относятся Конт, Ренан и Тэн. Чарльтон называет их «ложными друзьями философского позитивизма»: у всех троих подлинно позитивистские утверждения сочетаются с теориями, чуждыми позитивизму как таковому. Вторую группу составляют «истинные друзья философского позитивизма». К этой группе Чарльтон относит всего двух мыслителей: Литтре и Клода Бернара [Оp. cit., 2].

По-иному подошли к понятию «позитивизм» французские ученые: специалист по творчеству Ренана Жан Гомье и исследовательница французской философии науки XIX века Анни Пети: см. [Gaulmier 1978], [Petit 2003]. И Гомье, и Пети употребляют слово «позитивизм» в его первоначальном смысле, т. е. в значении «философия Огюста Конта и его последователей»:

Если в XIX веке термин positif [положительный] являлся широкоупотребительным, даже банальным, и при этом очень часто связывался с понятием science [наука], то термин positiviste [позитивистический или позитивист] имел другое употребление и очень четкие коннотации: его относили к философскому движению, основанному в первой половине века Огюстом Контом; во второй половине века вождем этого движения, по крайней мере во Франции, выступал Эмиль Литтре [Petit 2003, 74].

Впрочем, замечает Пети, этот исторически данный смысл понятия «позитивизм» являлся уже и сам по себе достаточно сложным, поскольку существовали важные разногласия между Контом и его учениками, между ортодоксами и диссидентами позитивистского движения. Именно из этого исторически данного смысла исходят и Гомье, и Пети в своих работах. Далее мы будем опираться преимущественно на исследование Пети, поскольку ее анализ носит более систематический и широкий характер, чем наблюдения Гомье. В результате ей удается показать, сколь многочисленны и значимы были расхождения между Ренаном и тем, что французы XIX века называли «позитивизмом». Но сначала, опираясь на Гомье, еще раз напомним о том главном совпадении, которое служило основой для любых разговоров о близости Ренана к позитивизму. Это главное совпадение состояло в полном отрицании сверхъестественных явлений. Как подчеркивает Гомье,

в мышлении Ренана есть все же одна особенность, которая, порождая фундаментальное недоразумение, сближает ренановскую мысль с позитивизмом: Ренан не устает повторять аксиому Мальбранша, согласно которой Бог не действует по своим частным хотениям. С тою же силой, с какой Огюст Конт в 1-й лекции «Курса позитивной философии» постулировал подчиненность всех явлений неизменным законам природы, Ренан, начиная с конца 1843 года, провозглашает «незыблемость законов природы». После этого, имплицитно или эксплицитно, аксиома Мальбранша фигурирует в большинстве великих текстов Ренана [следует перечень из 14 текстов Ренана; причем Гомье указывает, что этот перечень «неполон»] [Gaulmier 1978, 15].

Сам Ренан писал в «Воспоминаниях о детстве и юности»:

Единственным источником истины стала для меня позитивная наука. Позднее я испытал своего рода раздражение от преувеличенной репутации Огюста Конта, видя, как его возводят в ранг великого человека лишь за то, что он сказал на плохом французском языке вещи, которые на протяжении вот уже двухсот лет были видны научно мыслящим умам столь же ясно, как ему [Renan 1983, 144] (цитата взята из главы «Семинария в Исси», впервые опубликованной в 1881 году).

Теперь перейдем к расхождениям между Ренаном и позитивизмом (еще раз подчеркнем, что позитивизм понимается здесь фактически как «контизм»). Прежде всего, отмечает Пети, упоминания «позитивизма» в корпусе текстов Ренана (корпусе чрезвычайно обширном, напомним мы от себя), во-первых, весьма редки, а во-вторых, сплошь уничижительны. Если учесть к тому же слова Ренана, сказанные им в предисловии к «Воспоминаниям…»:

Писать надо всегда лишь о том, что любишь. Забвение и молчание суть наказания, которые мы налагаем на то, что нам кажется уродливым или пошлым [Renan 1983, 5],

– то, констатирует Пети, мы неизбежно приходим к выводу: Ренан не любил позитивизма.

Пети анализирует три большие группы идейных расхождений между Ренаном и Контом. Первая группа расхождений связана с вопросами истории умственного развития человечества. Вторая группа – с вопросами классификации наук. Третья – с вопросами бытия науки в обществе. Мы относительно подробно остановимся на первой из трех вышеназванных групп [Petit 2003, 85–91], поскольку именно в ней собраны разногласия по наиболее общим вопросам.

Если говорить об «истории человеческого духа», то в этой сфере первое расхождение между Ренаном и позитивизмом, согласно Пети, касается ключевого вопроса об отношении к первопричинам и к глубинной природе вещей. Если Конт в первой лекции «Курса позитивной философии» подчеркивал, что, достигнув положительного состояния, человеческий ум отказывается от поиска первоистоков и предназначения вселенной, а также от познания скрытой природы явлений, и всецело сосредотачивается на открытии действующих законов, которым подчиняется наблюдаемое воздействие вещей друг на друга, – то Ренан в своих декларациях никогда не отказывается от познания «начал и концов». Более того, поиск истоков является для него самым важным.

Второе расхождение, выделяемое Пети, касается отношения к тем стадиям, которые проходит в своем историческом развитии человеческий ум. B понимании Конта три стадии – теологическая, метафизическая и научная – сменяют в жизни человечества одна другую естественно и неизбежно, как сменяют друг друга времена года или разные возрасты человека. Поэтому Конт относится к двум первым стадиям с благодушным релятивизмом: они принадлежат прошлому, с ними нет нужды сводить счеты; наоборот, можно даже любоваться этими детскими попытками строительства системы знаний. Для Ренана же научная и теологическо-метафизическая формы познания находятся в состоянии синхронного сосуществования и вытекающей отсюда жестокой и непримиримой конкуренции (подобное видение неудивительно, добавим мы от себя: ведь эта конкуренция прошла через ум и сердце самого Ренана). Поэтому суть научной формы познания для Ренана состоит в критике. «Критика» для Ренана – высшая ценность в сфере умственной жизни. Для Конта же «критический» дух – это чрезвычайно ограниченный в своем мировоззрении «негативный» дух, особенно характерный для XVIII века; позитивизм, по Конту, должен избавить человеческий ум от этого «критического» духа.

Третье расхождение касается взглядов Ренана и Конта на задачи и способы развития науки. Конт выступает как сторонник планомерного и выборочного подхода к развитию науки. Все познать невозможно, так что не следует разбрасываться и погружаться в «праздные подробности». Во всяком ученом Конт особенно ценит владение «общими вопросами». Во имя правильного развития науки некоторые «конкретные», «частные» и «практические» вопросы должны быть отложены «на потом» (и когда наступит это «потом», неизвестно). Так, Конт налагает фактический запрет на астрономическое изучение звезд, на изыскания в сфере теории вероятности, на разработку политической экономии. Для Ренана же не может быть и речи о каких-либо ограничениях в сфере научной работы. Все исследования имеют – или со временем могут возыметь – интерес, поскольку никогда нельзя предсказать заранее, какой путь в науке окажется плодотворным. Поэтому научная жизнь должна строиться как «большая облава»: надо идти по всем дорогам и тропинкам, во всех направлениях, сквозь все территории.

При этом, – подчеркивает Ренан, – следует иметь в виду, что результаты, которые в данный момент кажутся совершенно незначительными, могут впоследствии приобрести огромную важность, в силу новых открытий или новых сближений. ‹…› Никакое исследование не должно с порога отвергаться как бесполезное или несерьезное; мы не знаем, ни к каким результатам оно может привести, ни какую ценность оно может возыметь с более продвинутой точки зрения [AS, 255]; [БН, 1-я паг., 139].

Четвертое расхождение, выделяемое Пети, касается идеальных горизонтов развития науки. Конт и Ренан по-разному видят место науки и общества в их отношении к будущему человечества. Если для Конта главное – это общественное устройство, и научные исследования оправданы как таковые постольку, поскольку они служат переустройству общества, то для Ренана главное – это развитие науки само по себе, и в его сознании скорее реформы общества оправданы постольку, поскольку они служат интересам развития науки. То, что для одного – цель, для другого – средство, и наоборот.

Перейдем ко второй группе разногласий – касающейся вопросов классификации наук. Из всех расхождений между Контом и Ренаном, которые отмечает здесь Пети, наиболее важным представляется нам следующее. Контовская энциклопедия наук статична и вся пронизана иерархиями. Все отношения между науками здесь регламентированы и организованы по принципу субординации. Классификация наук у Конта подобна карте с нанесенными на нее обязательными маршрутами и запрещенными путями проезда. Что же касается Ренана, то он мыслит движение в научном поле как свободную, ничем не регламентированную циркуляцию. Если Ренан и готов представить себе совокупность наук в виде некоего энциклопедического древа, то главное в этом древе – не корни и не ветви (как у Конта), а плоды, которые все время непредсказуемо меняются:

Я представляю себе ум как древо, ветви которого оснащены железными крюками. Исследование подобно расположенному cверху рогу изобилия, из которого на это древо низвергаются предметы самых разнообразных форм и расцветок. Падая, предметы зацепляются за крюки и повисают; но крюки не могут ухватить все предметы и не могут удержать схваченные предметы навсегда. Тот или иной предмет, провисев некоторое время, падает на землю, и настает очередь следующего [Renan 1995, 521].

Из вышеперечисленных расхождений вытекают и разногласия между Ренаном и Контом в сфере социального бытия науки (третья группа вопросов, выделяемых в статье Пети). В контовском проекте наука нужна для правильного формирования общества: соответственно этому для ученых, согласно Конту, в обществе есть только одна обязательная должность. Это должность преподавателя. Если Конт подчиняет все существование науки интересам преподавания (популяризации, индоктринации), то Ренан, напротив, всячески подчеркивает, что социальное бытие ученых должно быть организовано не в интересах преподавания, а в интересах свободного исследования. Этой разнице в проектах точно соответствует и разница в личных социальных практиках Конта и Ренана: по формулировке Пети, «Конт не знал другого дела, кроме как писать разного рода учебники. Это было как раз то дело, от которого Ренан всю жизнь упорно уклонялся» [Petit 2003, 97]. Но даже и в сфере преподавания как такового программные установки Конта и Ренана ожидаемым образом различаются на 180 градусов. Ренан требует минимального вмешательства государства, конкуренции между учебными заведениями, максимального разнообразия и гибкости в устройстве этих заведений. Конт же требует единообразия и дирижизма. Его проект «Позитивистической школы» сосредоточил в себе все те принципы, против которых будет выступать Ренан: административный надзор, униформизирующую централизацию, рекрутирование учащихся через экзамены-конкурсы, жесткую ротацию преподавательских кадров для противодействия разрастанию личных отношений, строжайшую стандартизацию учебных программ. Та же самая противоположность прослеживается и в подходе к вопросам распространения знаний. Излюбленный жанр Конта – учебники, курсы лекций, дидактические пособия. Конт с отчужденностью и недоверием относится к журналам. Ренан, наоборот, не любит учебников, зато постоянно печатается в журналах. Что касается библиотечного дела, то Конт предлагает освобождать библиотечные фонды от балласта, ограничивать их по числу томов и комплектовать не столько оригинальными изданиями, сколько специально подготовленными извлечениями или даже рефератами (synthèses). Ренан же стремится оставить все фонды в неприкосновенности, особенно настаивая на сохранении редких документов.

Эта противоположность подходов к построению отношений между наукой и обществом отражается и в построении отношений между наукой и религией. Утверждаемая Контом религия Человечества не есть религия Науки: наука призвана служить лишь средством приближения к этой религии. Ренановская же философия есть именно религия Науки: Ренан, по формулировке Пети, наделяет науку нередуцируемой трансцендентностью по отношению к любым другим видам человеческой деятельности. Ренан приписывает науке то самое свойство, которое традиционно мыслилось как прерогатива религии: устремленность к бесконечному.

Впрочем, отмечает Пети, по ряду вопросов (отношение к конкретным исследованиям, к филологической учености, к распространению знаний) позиция Литтре отличается от позиции Конта и сближается с позицией Ренана. С другой стороны, Литтре всегда защищал принципы контовской классификации наук и всегда считал себя «контистом». Ренан в 1882 году, подытоживая свои отношения с ним, писал:

Г-н Литтре любил бы меня гораздо больше, если бы я захотел быть контистом. Я изо всех сил старался захотеть; но не смог («Ответ на речь г-на Пастера»: [Renan 1947–1961, I, 766–767]).

Вместе с тем Литтре, неизменно признавая себя последователем Конта, всегда отказывался присоединиться к религиозной части учения Конта и систематически критиковал Ренана за его склонность к парениям в сфере метафизики: напомним логизирующую точку зрения Чарльтона, согласно которой и Конт, и Ренан не являются чистыми представителями позитивизма – в отличие от Литтре. (Подробнее об отношениях между Литтре и Ренаном см. [Gaulmier 1982].) Что же касается историзирующей точки зрения, на которой стоят и Гомье, и Пети, то никакие схождения между Литтре и Ренаном не мешают исследователям прийти к одинаковому выводу: разговоры о «позитивизме» Ренана совершенно не соответствуют исторической реальности. Как пишет Пети:

Ярлыки вообще мало подходят к Ренану, но ярлык «позитивист» применительно к нему особенно неадекватен [Petit 2003, 100].

Предмет

После этих предварений мы можем перейти к собственной теме нашего очерка: Ренан как создатель идеологии историко-филологических наук во Франции. Подчеркнем важность некоторых слов, входящих в эту формулу. Во-первых, идеология. Ренан не был во Франции основателем ни истории, ни филологии как таковых. Он не был и самым блестящим практиком этих наук: чисто профессиональные достижения таких его дальних предшественников, как Мабильон и Ришар Симон, таких его ближайших предшественников, как Эжен Бюрнуф, таких его «сопластников», как Фюстель де Куланж, оказались куда продуктивнее. С другой стороны, Ренан не был основоположником и того поворота французских институций гуманитарного знания в сторону Германии, к которому неустанно призывал: здесь его предтечей был Виктор Кузен. Зато роль, которую Ренан сыграл как идеолог этих наук и этого институционального поворота, оказалась для Франции исключительно важна. Во-вторых, составной эпитет историко-филологические. Ренан был идеологом не истории и не филологии, взятых по отдельности: он был идеологом историко-филологического знания как единого в своей направленности, в своих методах и в своем практическом применении комплекса дисциплин (того, что по-французски передается при помощи союза et: sciences historiques et philologiques).

Творчество Ренана – чрезвычайно благодарный материал для изучения. Ренан как автор отличался такой рефлексивностью мышления, такой внятностью формулировок и такой плодовитостью, что исследователю вроде бы ничего не нужно реконструировать: Ренан все сказал про себя сам. Исследователю остается только компоновать цитаты. Большинство работ о Ренане строится не как выявление скрытого, а как упорядочивание явного. Но в этом же и неудобство работы с текстами Ренана. Это типичный случай того, что французы называют l’embarras de richesse – затруднение от изобилия. Исследователь буквально тонет в цитатах и в то же время мучается от необходимости выбрать какие-то из них: ведь почти все высказывания Ренана крайне показательны. Мы, конечно, не избежали этой общей участи – и все же в нашем случае выгода от изобилия перевешивает любые возникающие здесь затруднения. Дело в том, что именно в силу такой исключительно подробной документированности воззрений Ренана мы можем поэтапно наблюдать важный процесс культурной мутации: мы можем видеть, словно под микроскопом, как в сознании французского семинариста 1840‐х годов происходит кристаллизация идеи об историко-филологических науках как о неотъемлемой (и, более того, самой актуальной!) части научного знания. Самое главное: мы можем наблюдать, какие радикальные ценностные сдвиги требовались в качестве предпосылок для кристаллизации этой идеи в сознании, первоначально сформированном французской культурной традицией.

Духовная эволюция Ренана в 1840‐х годах – сюжет хрестоматийно известный и, можно без особого преувеличения сказать, вошедший во французский культурный канон. Но в культурный канон эта история вошла под названием «Религиозный кризис молодого Ренана». Таково единственное общепринятое название данного сюжета, и такое положение вещей совершенно естественно: действительно, это был переход Ренана от приятия католической веры к ее отторжению и от церковного существования к мирскому. Однако генеалогическая установка тем и хороша (или нехороша), что позволяет взглянуть на известное по-новому. Так и в данном случае: принятая нами генеалогическая перспектива позволяет увидеть в духовном кризисе Ренана иное содержание. С той генеалогической точки зрения, которая принята нами в данной работе, духовный кризис Ренана предстает не как кризис религиозный, а как кризис в первую очередь культурный: не как переход от веры к неверию (либо, в другой формулировке, от одной религии к другой) или же от Церкви к миру, а как переход от одной национальной культуры к другой – от культуры французской к культуре немецкой. Именно такой переход (по своей болезненности во многом сравнимый с религиозным кризисом) являлся необходимым условием создания идеологической программы для историко-филологических наук на французской почве. Культурное измерение проблем развития историко-филологических наук во Франции высвечивается здесь исключительно ярко.

Поэтому далее мы рассмотрим два взаимосвязанных сюжета: 1) кризис культурной идентичности у молодого Ренана; 2) идеология историко-филологических наук в творчестве Ренана.