Текст книги "Имплантация"

Таким образом, данная попытка вертикального сговора и институционального шунтирования завершилась неудачей реформаторов.

Однако вернемся в 1861 год, когда Ренье и Себастьен Корню находятся в Риме. После того как в апреле соглашение о покупке собрания Кампана было в принципе достигнуто, Ренье передает все заботы о коллекции Кампана Себастьену Корню, а сам переходит к выполнению второго поручения императора. Речь шла о покупке Садов Фарнезе: большого (величиной в 7 гектаров) участка Палатинского холма, где находились развалины дворца Цезарей. Сады Фарнезе были в тот момент собственностью неаполитанского короля. 29 августа 1861 года «Le Moniteur» сообщил, что император при посредничестве Леона Ренье приобрел на средства из своей личной казны территорию Садов Фарнезе, где с ноября 1861‐го возобновятся археологические раскопки (история французских раскопок 1861–1870 годов на Палатинском холме теперь подробно прослежена в [Tomei 1999]).

Леон Ренье: возвращение в Париж. В июле 1861 года Ренье вернулся во Францию. За истекший год его служебное положение сильно изменилось. В мае 1860‐го умер его покровитель Леба, и Ренье тогда же назначили преемником Леба на посту заведующего Сорбоннской библиотекой: это позволило ему с женой получить маленькую квартиру в административном здании Сорбонны. Теперь Ренье была предложена должность генерального инспектора образования – вторая по значимости в университетской системе после должности министра образования. Но если на должность министра образования во Франции изредка и приходили люди, не принадлежавшие к университетской корпорации (например, литераторы-академики, как Сальванди), то должность генерального инспектора всегда оставалась внутрикорпоративной. Это была труднодостижимая вершина карьерного роста для преподавателей. Наполеон III предложил такой пост человеку, вообще не имевшему диплома о высшем образовании. Ренье, однако, отказался от этой чести: он не хотел сильно отрываться от исследовательской работы. В результате он получил из рук императора высшую должность, о которой только может мечтать во Франции серьезный исследователь: императорским указом для Ренье была учреждена новая кафедра в Коллеж де Франс – кафедра римской эпиграфики и римских древностей (заметим в скобках, что кафедра греческой эпиграфики и греческих древностей будет учреждена лишь в 1877‐м). С осени 1861 года Ренье начал читать лекции в Коллеж де Франс. Одновременно он продолжал работать с императором над «Жизнью Юлия Цезаря».

Леон Ренье: отношения с Моммзеном. В 1863 году возникает еще один сюжет, связанный с Леоном Ренье, c проблемой институционального шунтирования и с дальнейшим формированием «сообщества выскочек». Речь идет о контактах Наполеона III и Ренье c Теодором Моммзеном.

Клод Николе в недавней работе отметил, что «Моммзен относился к Леону Ренье как к равному» [Nicolet 2006, 175]. Моммзен состоял в постоянной переписке с Ренье. Так, в 1860 году их эпистолярные контакты были связаны с еще одной акцией Наполеона III, осуществленной по инициативе Ренье: приобретением (с целью последующей публикации) полного научного и эпистолярного наследия крупнейшего итальянского эпиграфиста и нумизмата Бартоломео Боргези, скончавшегося в апреле 1860 года. Моммзену было предложено войти в состав редакционной коллегии будущего полного собрания сочинений Боргези. А в мае-июне того же 1860‐го находящиеся в Париже выдающиеся немецкие ученые эпиграфист Вильгельм Генцен и филолог Фридрих Ричль выступают посредниками между Наполеоном III и Моммзеном в связи с жизнеописанием Юлия Цезаря: они запрашивают у Моммзена согласия на его участие в консультировании императора «по ряду военно-административных вопросов», касающихся жизни Цезаря. Моммзен, вообще относившийся скептически к научным притязаниям власть имущих и уж тем более не допускавший для себя никакого официального участия в научных трудах другой державы, ответил предельно вежливым отказом на оба предложения (см. [Wickert 1964, 137–149]).

Тем не менее попытки привлечь Моммзена к сотрудничеству продолжались. Во второй половине апреля 1863 года Моммзен прибыл в Париж. Здесь он вел обычную для командированного ученого жизнь: днем – работа в библиотеке, во второй половине дня – иногда музеи; вечером – театры или званые обеды. (Из всех своих парижских собеседников Моммзен наиболее высоко оценил Ренана – см. его письмо к жене от 28 апреля [Wickert 1964, 151]). Вскоре – между 28 апреля и 6 мая 1863 года – Моммзен был принят Наполеоном III. Прямых свидетельств о содержании их беседы до нас не дошло, но главные ее темы можно с легкостью реконструировать: вероятнее всего, император выразил свое восхищение трудами немецкого ученого и проявил знание этих трудов, спросил гостя о впечатлениях от Франции и Парижа, а также и о его нынешних изысканиях, после чего заговорил о своей работе над биографией Цезаря и стал спрашивать мнения Моммзена по отдельным вопросам, связанным с историей Рима. В заключение беседы он должен был спросить, чем он мог бы помочь Моммзену в его исследованиях.

Однако в этой беседе, судя по всему, был еще один интересный для нас момент. О нем упоминает, не раскрывая своих источников, Габриэль Моно в своем позднейшем очерке о Викторе Дюрюи [Monod 1897, 123–124]. По сведениям, имевшимся у Моно, в ходе разговора с Наполеоном III Моммзен высказал императору свое удивление тем, что французские факультеты столь сильно отстают в своем развитии от университетов немецких. Моммзен, согласно Моно, посоветовал Луи-Наполеону провести реформу факультетов, а для этого – назначить министра из числа профессоров, и притом таких, которые являются одновременно и учеными. Именно после этого разговора император якобы и остановил свой выбор на Дюрюи.

В своем очерке Моно ошибочно указывает 1862 год в качестве даты этого разговора. На самом деле беседа, как мы знаем, состоялась в конце апреля – начале мая 1863 года. Но это делает версию Моно лишь еще более правдоподобной психологически: в мае 1863‐го Наполеон III беседует с Моммзеном – в июне того же года он назначает Дюрюи министром образования.

Еще одна интересная для нас деталь связана уже не с самой беседой, а с ее последствиями. 10 мая 1863 года Наполеон III направил Моммзену письмо. В нем он сообщал, что отдал распоряжение переслать Моммзену в Германию любые рукописи из Императорской библиотеки, в которых тот будет нуждаться. Со стороны Моммзена требовался ответный жест вежливости. Но Моммзен явно хотел уклониться от любых публичных выражений благодарности французскому императору. Он стремился найти какой-нибудь иной реверанс – адресованный не лично императору, а французскому государству в целом. В 1865 году Моммзен запросил Леона Ренье – через г-жу Корню, – будет ли сочтено удобным, если он посвятит свое комментированное издание отчета Августа (т. н. «Monumentum Ancyranum») Французскому Институту. Ренье на это ответил Моммзену в следующих выражениях:

Если Институт и будет несомненно польщен подобной честью, хотя он не сделал ничего для наших изысканий, то не полагаете ли Вы, что особа, которая, напротив, сделала для нас все, будет иметь основания почувствовать себя уязвленной, когда увидит, что Вы адресуете другим то выражение благодарности, которое может относиться лишь к этой особе и ни к кому другому? Таким образом, книгу Вашу справедливо было бы посвятить императору.

Если же, – продолжал Ренье, – политические соображения препятствуют такому посвящению, то не следует посвящать книгу никому:

Это не помешает Вам похвалить в предисловии усилия тех или иных отдельных лиц, если уж Вы не можете сказать хоть одно слово о том мощном первотолчке, который пробудил к жизни все эти усилия (Цит. по [Wickert 1964. P. 152]).

Издание «Monumentum Ancyranum» вышло без посвящения.

Конечно, ответ Ренье был продиктован прежде всего желанием угодить императору. Но можем ли мы ограничиться одной этой констатацией? Нельзя не заметить, что посвящение Наполеону III, о котором Ренье просит Моммзена, было бы символическим выражением прямой связи между императором и международным сообществом ученых – связи, идущей в обход любых опосредующих институций. Свидетельство о такой связи, бесспорно, льстило бы императору – но одновременно служило бы публичному закреплению тех неформальных отношений, в рамках которых отдельные ученые (и в первую очередь сам Леон Ренье) – были обязаны императору всем, по выражению Ренье. Если Моммзен хотел адресоваться к учреждениям, то Ренье настоятельно призывал его адресоваться лично к императору. Это еще одно внешнее проявление сформировавшегося в начале 1860‐х годов при Наполеоне III вертикального сговора, позволявшего планировать различные операции институционального шунтирования.

Виктор Дюрюи. Имя Дюрюи сегодня широко известно во Франции благодаря его деятельности на посту министра образования (1863–1869). Сделанное им за шесть лет его министерства вошло в историю под названием «реформ Дюрюи». Реформы Дюрюи были значительны не своими абсолютными масштабами (по масштабам они были весьма скромны) и не своей законченностью (за шесть лет трудно было бы довести их до конца), а своей многочисленностью, продуманностью, минимальной затратностью и долгосрочной стратегической эффективностью: это были точечные прорывные изменения на разных уровнях образовательной системы, осуществленные вопреки ожесточенному сопротивлению превосходящих сил противника и в условиях хронической нехватки средств. Последующие реформаторы образования видели в Дюрюи своего предтечу[30]30
  «Предтечей» (un précurseur) назвал Виктора Дюрюи министр образования Фальер в своей торжественной речи при открытии нового здания Сорбонны в мае 1889 года. В ответ на это Дюрюи написал, что не мог бы искать для себя более лестной похвалы [Duruy 1901. Т. 2, 312]; [Horvath 1971, 465–466].


[Закрыть].

По профессии Дюрюи был преподавателем истории, по своим общественным убеждениям – прогрессистом, антиклерикалом, меритократом; по своим политическим симпатиям – либеральным бонапартистом, поклонником Юлия Цезаря и Наполеона. Он родился в 1811 году в семье потомственных ткачей-гобеленщиков: семь поколений семьи Дюрюи работали на знаменитой государственной мануфактуре Гобеленов; отец Дюрюи заведовал одной из мастерских на мануфактуре. В доме процветал культ Наполеона; любимым девизом отца Дюрюи была формула «порядок и свобода». Виктора Дюрюи готовили к той же семейной профессии, но, заметив любовь мальчика к чтению, отец отдал его в местный коллеж, где учились дети из семейств старой и новой аристократии. Последующий путь Дюрюи – типичная траектория школьного восхождения выходца из низов, как ее описал Бурдьё: в отличие от «наследников», характерными признаками которых являются блеск и непринужденность, стандартными признаками выходцев из низов являются серьезность (добросовестность) и трудолюбие [Bourdieu 1989, 17–81]. И в коллеже, и затем в Высшей нормальной школе Дюрюи сначала был одним из последних, а в конце, благодаря трудолюбию, становился одним из первых. Это навсегда сделало его приверженцем меритократии и публичной конкуренции.

После того как Дюрюи в 1833 году завоевал первое место среди соискателей агрегации по специальности «история», он смог почти сразу получить работу младшего преподавателя не в провинциальном лицее, а в парижском – притом одном из самых престижных: среди его учеников был сын короля Луи-Филиппа. Далее, однако, карьера Дюрюи надолго застопорилась; ему пришлось в полной мере познать и эксплуататорскую хватку именитых профессоров-патронов, и неприязнь университетского истеблишмента к независимым выходцам из простонародья. Такова была система, такой она осталась и в XX веке: как пишет Бурдьё, в мире французских образовательных институций люди из низших классов обречены до бесконечности доказывать делом свою профессиональную состоятельность: «они должны платить временем и действительными достижениями за медленное восхождение, которому заранее положен предел» [Op. cit., 210–211]. Своего карьерного потолка Дюрюи достиг в 1855 году: он стал титулярным профессором истории все в том же престижном парижском лицее[31]31
  Это был лицей Генриха IV (в годы Второй империи именовавшийся лицеем Наполеона). В 1845–1854 гг. Дюрюи работал в лицее Людовика Святого.


[Закрыть]; при этом он был автором пользовавшихся широкой известностью многочисленных учебных пособий по истории и географии Древнего мира и средневековой Франции: позиция уважаемая, но не выдающаяся в качестве финиша карьеры.

В иерархическом списке карьерных позиций, занимавшихся выпускниками Высшей нормальной школы в 1865 году, позиция титулярного лицейского профессора была третьей снизу из восьми возможных. Ее достигли 44 % от общей суммы выпускников Высшей нормальной школы 1845–1851 годов выпуска, работавших в 1865 году в системе образования. Выше этой позиции продвинулся 21 % из той же группы. См. таблицу, приведенную в [Geiger 1980, 345]. Вместе с тем надо отметить, что парижские лицеи котировались гораздо выше лицеев провинциальных, а лицей Генриха IV находился на вершине списка парижских лицеев. Если учесть к тому же репутацию Дюрюи как автора учебников, можно сказать, что его неформальная карьерная позиция располагалась примерно в середине профессиональной иерархической лестницы – приблизительно на уровне инспектора учебного округа. Но формально его позиция была на ступеньку ниже.

Между тем именно в этом статусе он, скорее всего, и закончил бы свой профессиональный путь, если бы не стечение обстоятельств.

В 1859 году военный министр маршал Рандон, в прошлом завоеватель Алжира, стал искать человека, который бы мог написать анонимную брошюру о его алжирском губернаторстве 1852–1858 годов. Офицером по особым поручениям при Рандоне состоял бывший ученик Дюрюи: он предложил маршалу для выполнения этой работы кандидатуру своего учителя. Как раз в это время Наполеон III читал книгу Дюрюи «История римлян» и заинтересовался ее автором. Рандон организовал встречу императора с Дюрюи. Эта встреча вылилась в длительную и обстоятельную беседу о Юлии Цезаре, в ходе которой Дюрюи вдавался в пространные дидактические экскурсы и не скрывал от императора своих либеральных убеждений. В заключение беседы император, согласно свидетельству хорошо информированного Жюля Симона, спросил у Дюрюи, какой пост может быть для него верхом карьерных притязаний. Дюрюи отвечал, что для него, как и для всех профессоров, верхом карьеры является пост генерального инспектора образования. «Вы будете генеральным инспектором», – сказал император [Simon 1896, 75].

Дюрюи стал регулярно консультировать императора по вопросам истории Рима; одновременно с этим, вслед за успешным выполнением первого заказа маршала Рандона, он выполняет новые литературно-пропагандистские и экспертные поручения, получаемые от правительства. В начале 1861 года Наполеон III просит министра образования Рулана назначить Дюрюи генеральным инспектором. Этот пост был уже обещан историку Адольфу Шерюэлю, и Дюрюи получает в качестве «утешительного приза» сразу две должности, освободившиеся с уходом Шерюэля на повышение: должность инспектора парижского учебного округа и должность руководителя семинара («руководителя конференций») в Высшей нормальной школе. В феврале 1862 года в Генеральной инспекции среднего образования создаются два новых места, и Дюрюи достается одно из них: место генерального инспектора словесности. В том же феврале-месяце император адресует ему список вопросов, касающихся Цезаря; Дюрюи отвечает на эти вопросы пространной запиской. В ноябре 1862 года Дюрюи получает приглашение побывать при императорском дворе в Компьене; в декабре его вызывает к себе руководитель императорской канцелярии Мокар и поручает ему целый ряд секретарских работ; в ходе выполнения этих работ Дюрюи имеет продолжительные беседы с императором. Поскольку Мокар собирается уходить в отставку, Дюрюи делает вывод, что его готовят к занятию должности императорского секретаря. Вместо этого в июне 1863 года император назначает его министром образования.

Назначение Дюрюи вызвало настоящий шок и при дворе, и в университетских кругах. Министром образования был назначен не известный политик или литератор, не профессор Сорбонны или Коллеж де Франс, не член Института, а вчерашний преподаватель лицея. «Деклассированный школьный надзиратель» (Un pion déclassé), – так называл Виктора Дюрюи один из его главных недругов, именитый профессор словесности Дезире Низар (Цит. по [Rohr 1967, 40]). Сам Низар был членом Французской академии, директором Высшей нормальной школы, генеральным инспектором образования, и притом он всегда выражал свою поддержку императору: он с полным правом мог ожидать, что пост министра образования достанется ему.

Итак, Дюрюи был парвеню, не вросшим в систему клиентельных связей, пронизывавших и университетский, и политический истеблишмент; своим возвышением Дюрюи был обязан императору и только ему. Он был свободен от обязательств перед истеблишментом. При этом он был не юристом, не бюрократом, не литератором (хотя и написал много книг, он не был homme de lettres): он был рядовым лицейским профессором, изнутри знавшим среднюю школу и не успевшим отдалиться от нее в ходе карьерного роста. Политические взгляды Дюрюи располагали его к осуществлению либеральных идеалов в рамках режима личной власти. Наконец, – и это, вероятно, самое главное, – основополагающим для личности Дюрюи психологическим сценарием был упорный труд в условиях наименьшего благоприятствования: сам Дюрюи любил называть себя «пахотным быком» [Lavisse 1895, 6]. Этот габитус оказался решающим для успеха министерской миссии Дюрюи – того относительного успеха, который только и был возможен при данной политической конъюнктуре. Мишле, у которого Дюрюи когда-то учился в Высшей нормальной школе и который в 1830‐х годах сам широко использовал к собственной выгоде «пахотные» способности своего студента[32]32
  В 1834–1835 и 1836–1837 гг. Дюрюи исполнял секретарские обязанности при Мишле; с 1836 г. отношение Дюрюи к Мишле (некогда восторженное) стало все больше и больше ухудшаться. См. об этом [Rohr 1967, 12–13]; [Horvath 1971, 47–52] (в приложении к [Horvath 1971] на с. 467 – выдержка из важного письма Дюрюи к Мишле от 25 сентября 1838 г.).


[Закрыть], впоследствии описывал судьбу Дюрюи-министра с характерной для себя драматизацией, но по сути верно:

Один. Ни государство, ни страна [не поддерживают тебя]. Уйдешь – отдашь все церковникам. А останешься – обрекаешь себя на горькие сражения, на беспросветную скудость придушенного бюджета. Отсюда это мрачное, ожесточенное погружение в работу, в детали. Отсюда эти бесконечные усилия ради всех этих мелких реформ (Цит. по [Rohr 1967, 44]).

Действительно, в министерстве Дюрюи проявил себя как настоящий трудоголик. Его страсть к административной работе вызывала насмешки.

Мишле указал два главных условия, в которых протекала вся реформаторская деятельность Дюрюи. Оба условия были неблагоприятными. Первым была открытая война клерикалов с Дюрюи. Вторым – отсутствие понимания со стороны кабинета министров и парламента, выражавшееся в категорическом нежелании увеличивать расходы на образование. Имелось, правда, и третье условие, благоприятное, которого Мишле не указал. Этим единственным благоприятным фактором была поддержка императора. До тех пор, пока эта поддержка сохранялась, Дюрюи мог оставаться министром – но он должен был разворачивать свои реформаторские действия в чрезвычайно узком коридоре.

Первой задачей Дюрюи было формирование собственной команды в министерстве. Он оперся на тот единственный кадровый ресурс, которому мог изначально доверять, – на свою семью. На пост главы министерского кабинета Дюрюи назначил своего зятя Виктора Глашана, 37-летнего профессора риторики из лицея Людовика Великого (второго из двух самых престижных парижских лицеев). Глашан неизменно был при Дюрюи вторым лицом в министерстве. Через год Дюрюи передвинул Глашана на пост руководителя персонала, а на его прежнюю должность назначил своего старшего сына Анатоля, выпускника Сен-Сирской офицерской школы. В 1866 году второй сын Дюрюи, Альбер, только что окончивший Высшую нормальную школу, стал руководителем министерского секретариата. Еще одним доверенным лицом Дюрюи стал друг и однокашник Альбера по Высшей нормальной школе, в прошлом лицейский ученик самого Дюрюи, историк Эрнест Лависс. Для Дюрюи Лависс был фактически приемным сыном, одним из членов семьи. Эта опора на семью сыграла важнейшую роль в формировании вертикальной констелляции, о которой мы ведем речь: Альбер Дюрюи и Эрнест Лависс познакомили Виктора Дюрюи со своим однокурсником Габриэлем Моно, на которого Дюрюи станет опираться при создании Практической школы высших исследований. Тем самым молодое «научное лобби» историков и филологов получило прямой канал доступа к министру образования.

Надо сказать, что высшее образование не стояло на первом месте в списке проблем для Дюрюи. На первом месте стояла проблема всеобщей грамотности, т. е. начальное образование. Но надо подчеркнуть и другое: сила Дюрюи-министра заключалась в чрезвычайно остром ощущении взаимосоотнесенности разных участков образования. Это было по-настоящему стратегическое видение поля деятельности, характерное для шахматиста или для полководца. Оно придавало реформам Дюрюи, при всей их, как выразился Мишле, «мелкости», внутреннюю связность и стратегическую эффективность. Поэтому, реформируя начальное и среднее образование, Дюрюи не мог вовсе оставить в стороне образование высшее. Вплотную он им занялся после 1866 года, когда место директора управления высшего образования в министерстве занял Арман Дюмениль. Дюмениль стал одним из самых близких сотрудников и единомышленников Дюрюи: он обеспечил выживание Практической школы высших исследований после ухода Дюрюи с поста министра.

Если первоначально Дюрюи и не принадлежал к кругу г-жи Корню, то после его назначения министром г-жа Корню активнейшим образом поддерживает его инициативы. О поддержке, которую она оказывала начинаниям Дюрюи, говорят и Ренан [Renan 1958, 1120], и Мори. Мори в своих воспоминаниях пишет:

Г-жа Корню прилагала все усилия к тому, чтобы император встал на более либеральный путь, особенно в вопросах, касавшихся общественного образования, и на этой ниве она действовала в полном согласии с министром, г-ном Дюрюи, и его генеральным секретарем, г-ном Шарлем Робером, которого я встречал в ее доме [Мaury, t. V, 325].

Когда в 1868 году Дюрюи будет подбирать штаты для задуманного им Четвертого отделения Практической школы высших исследований, он сделает Леона Ренье директором, а Альфреда Мори назначит научным руководителем по истории. Почему были назначены именно они? Потому, что их личная связь с верховным прикрывающим позволяла сделать реформаторскую коалицию еще более неуязвимой? Да, но не только поэтому. Обстоятельства их назначения проясняются из все тех же воспоминаний Мори. Как пишет Мори, для организации Практической школы Дюрюи создал специальную комиссию при министерстве, в которую вошли наиболее авторитетные профессора, связанные с разными отраслями знания. Однако, – вспоминает далее Мори, –

профессоры словесности проявили по отношению к г-ну Дюрюи меньше доброй воли, чем профессоры наук ‹…› поэтому г-н Дюрюи оказался вынужден для этой сферы изысканий взять себе в помощники людей, не принадлежавших к Университету, – таких, как Леон Ренье, Мишель Бреаль и я. К своему великому удивлению, он встретил мало рвения даже со стороны г-на Жюля Кишера, профессора Школы хартий, на содействие которого рассчитывал. Профессоры Факультета словесности с тревогой усматривали в Практической школе высших исследований учреждение, создаваемое некоторым образом для того, чтобы конкурировать с университетскими учеными степенями. Отсюда их нежелание содействовать созданию Школы [Op. cit. P. 326].

Жюль Кишера был едва ли не самым авторитетным тогдашним историком-медиевистом. Дюрюи предлагал ему занять в Практической школе должность научного руководителя по истории. В архиве Министерства общественного образования сохранилось письмо Кишера к Дюрюи от 8 мая 1868 года, в котором Кишера отказывается принять эту должность, ссылаясь на преклонный возраст и чрезмерную занятость [Archives Nationales. AP 114, cart. 1, dossier 7]. И лишь после отказа Кишера Виктор Дюрюи оказался вынужден попросить о помощи Альфреда Мори.

Эта враждебность членов университетского истеблишмента по отношению к новосоздаваемой институции возвращает нас к тем особенностям французской коллективной жизни, о которых писал Мишель Крозье.

Из вышеизложенного достаточно ясно видны две вещи.

Во-первых, становится очевидно, что весь процесс институциональной активизации научной жизни во Франции в сфере историко-филологических наук в 1860‐х годах (создание новых кафедр и назначение новых профессоров в Коллеж де Франс, расширение числа археологических экспедиций, назначение министра-реформатора, создание принципиально нового учебного заведения – Практической школы высших исследований) представлял собой, если угодно, цепную реакцию, исходным толчком для которой послужило желание Наполеона III написать биографию Юлия Цезаря. Без этого исходного желания «там ничего бы не стояло». Леон Ренье был, по сути, прав, когда писал Моммзену о «мощном первотолчке, пробудившем к жизни все эти усилия». Современный исследователь формулирует ту же самую мысль в несколько иных выражениях:

Квазидинастические интересы тогдашнего главы государства, который стремился предстать наследником большой политической «системы» (выходившей к тому же за национальные границы и предполагавшей взгляд на Европу и на нации, ее составляющие, как на единое целое), постепенно вывели его за рамки личных, хотя и официозных разысканий и заставили принимать официальные научные и университетские решения, которые, войдя в резонанс с интеллектуальными революциями того времени, оказали мощное воздействие на будущее [Nicolet 2006, 173].

Во-вторых же, обнажилось основополагающее сходство карьерных траекторий трех основателей Четвертого отделения Практической школы – равно как и их теневой покровительницы г-жи Корню. Они были выскочками, парвеню, не прошедшими все ступени иерархической лестницы в системе образования. Своим финальным возвышением они были обязаны императору и только ему (если, конечно, не считать г-жи Корню). Они в значительной мере были свободны от обязательств перед университетским истеблишментом. При этом они не были склонны категорически навязывать своим подчиненным ту жесткую стратификацию, от которой им самим в конечном счете удалось ускользнуть. Это и стало важнейшим залогом создания научной институции принципиально нового типа. Но возникновение самого этого сообщества выскочек стало возможным, как представляется, благодаря двум субъективным условиям: одно из этих условий было необходимым – необходимым именно для данной констелляции личностей; другое же, по нашему мнению, являлось достаточным – как для данной констелляции, так и для любых других случаев продуктивного вертикального сговора.

Необходимое условие состояло в том, что солидарность с выскочками была глубоко свойственна сознанию тогдашнего верховного правителя Франции. На эту фундаментальную психологическую особенность Наполеона III указала все та же г-жа Корню в одной из своих бесед с Сениором:

Его длительная исключенность из высшего общества своих соотечественников, а также, в большой мере, и из высшего общества чужестранцев, среди которых ему приходилось жить, навредила ему во многих отношениях. ‹…› она превратила его в своего рода parvenu или, как у вас говорят, tuft-hunter. Он смотрел на людей высшего ранга снизу вверх, со смесью восхищения, зависти и неприязни. Чем труднее ему было проникнуть в их общество, тем более сильную неприязнь к ним он испытывал и тем сильнее обхаживал их [Senior 1880, I, 209–210].

Однако дело было не просто в личной психологии Наполеона III: позитивная валоризация понятия parvenu была неотъемлема от всей традиции французского бонапартизма. В 1813 году в Дрездене Наполеон I сказал Меттерниху: «Ваши государи родились венценосными; они могут быть биты двадцать раз и все равно возвращаться в свои столицы. Я так не могу: я – солдат-выскочка [je suis un soldat parvenu]» [Metternich 1880, 148]. Cорок лет спустя, в 1853 году, по-своему повторяя этот жест своего деда, Наполеон III сказал в торжественной речи на своем бракосочетании: «Чтобы тебя стали уважать, следует всегда помнить о своем происхождении, сохранять свой собственный характер и открыто занять перед лицом старой Европы позицию выскочки – это славный титул, когда он получен благодаря свободному волеизъявлению великого народа» [Napoléon 1860, 102]. Наполеон III явно получал психологическое удовлетворение, выдвигая маргиналов на ведущие карьерные позиции в обход истеблишмента.

Но это условие не было достаточным. Нет гарантии, что всякий выскочка автоматически станет строить открытую, гибкую и эффективную институцию. Так же как нет гарантии, что всякий выскочка построит усилитель «Бриг». Достаточным условием для того, чтобы вертикальный сговор привел к ценному результату, всякий раз оказываются сильные идеальные мотивации – такие, какими, например, для всех участников сговора по созданию «Брига» была любовь к музыке и к хай-фай. Аналогичного свойства мотивации заставляли Наполеона III писать биографию Цезаря и тратить деньги на археологические раскопки, Виктора Дюрюи – создавать Практическую школу высших исследований, а госпожу Корню – строить все новые и новые комбинации и интриги в сфере ученой жизни. У всех участников этого сообщества тоже была своя любовь к хай-фай.

Идеальные мотивации Леона Ренье подчеркнул впоследствии Гастон Парис:

Этот выдающийся ученый, который был самоучкой, лучше кого-либо понимал всю пользу, заключенную в преподавании методов исследования; этот бывший коллежский преподаватель, не знавший немецкого языка, более чем кто-либо был полон решимости сделать из хорошего владения немецким языком необходимое условие зачисления в Школу [Paris 1894, 10, note 2].