Текст книги "Деревянный ключ"

Вот и теперь, вглядываясь в новый кумир, Марко опять уверялся в истинности того детского откровения – ведь все развратные женщины, с которыми он сталкивался в жизни, несли на челе некую печать обреченности, ланиты их, даже самые свежие, были словно тронуты могильным тлением, а глаза выражали у всех одно и то же – тупую коровью покорность, алчность и притворную страстность. Лик Тары, напротив, дышал благородством, высокий лоб свидетельствовал о недюжинном уме, очи сияли задорно и без всякой белладонны, а красиво очерченные губы, сочные и яркие от природы, говорили о неподдельной чувственности и твердом характере. Словом, ни одна линия тела, ни совершенное движение или произнесенный звук не допускали и тени подозрения в распутстве и нечестии, и если бы Марко не знал доподлинно, что пред ним блудница, он никогда бы в это не поверил. Да и даже зная о том, он игнорировал уколы ревности, чреватые давнишним недугом, и старался утвердиться в убеждении, что вся грязь мира неспособна нарушить непорочную чистоту его возлюбленной.

Увлеченный бурным потоком воспоминаний и раздумий, Марко на мгновение утратил бдительность и не заметил, как встретился взглядом с Тарой. И хотя в ее глазах не было и намека на насмешку или иронию, но лишь искренний интерес и теплота, опаленное накануне лицо юноши болезненно вспыхнуло, и он в смятении отвернулся, подумав про себя: «Как мне выстоять между всех этих огней, Господи? И ежели Ты за грехи мои низринул меня в пекло, зачем насадил райский сад в сердце моем?»

Тем временем Дэвадан очнулся от собственных мыслей и заговорил вновь:

– Итак, я предположил, что тебе не терпится узнать о своей причастности к моему повествованию. Я прав? – Старец обнажил в улыбке зубы, способные потягаться в белизне с его бородой.

Марко поспешно кивнул, потом спохватился и громко ответил:

– Да, ты прав.

– Что ж, слушай.

Барабассо весь подобрался – хоть он и знал греческий, но все ж разговорный язык был ему менее близок, чем письменный, и в голове его уже не осталось места ни романтическим, ни каким иным мыслям. А Дэвадан возвел незрячие очи и слегка нараспев – ни дать ни взять Гомер – заговорил только что не стихами:

– Сказав Соломону, что не смогу выполнить его просьбу, я слукавил. Задача, будучи чрезвычайно сложною, невыполнимою не была. Я не то чтобы сомневался в своих силах, но хотел уберечь репутацию на случай возможного промаха. К тому же я был не на шутку заинтригован и желал во что бы то ни стало узнать о Золотом Ключе как можно больше. Другими словами – набивал себе цену. Мой мудрый и хитроумный собеседник это понимал, как понимал и то, что без моей помощи ему действительно не обойтись. И после недолгого колебания решился посвятить меня во все подробности. Первым делом он рассказал мне о предсказании. В нем говорилось, как ты уже слышал, что через двенадцать веков от рождения распятого Мессии в Новый Вавилон, самую великую столицу мира, явится его преемник – прекрасный белокурый и голубоглазый юноша из рода Давидова, обрезанный по обычаю предков, но не знающий ни обычая сего, ни даже имени своего, наследник иудейского престола, способный исцелять одним своим прикосновением, как и положено истинному царю. На груди он будет нести свое имя и знак праведности. Соломон пояснил, что знак по-еврейски – tav, и слово это может быть прочтено и как «буква», и даже как «нота». Но tav – это еще и буква, которая в древние времена писалась в виде креста. А далее в пророчестве было сказано, что первым деянием Мессии по пришествии в Новый Вавилон будет спасение Великой Блудницы.

Дэвадан сделал многозначительную паузу, а Тара тихо, но твердо произнесла:

– Вот узнавши о том от отца, я и решила ею стать.

28 января 1161 года

Константинополь

– …Это все, что касается предсказания, – сказал Соломон. Подумал и добавил: – Саадия Гаон утверждал, что по его подсчетам Мессия придет либо в четыре тысячи девятьсот десятом году по еврейскому летосчислению, или в шесть тысяч шестьсот пятьдесят восьмом – по византийскому, то есть двенадцать лет тому назад, либо через сто двадцать восемь лет. Упомянутый мною выдающийся математик и астроном Авраам бар Хия указывал на конец века нынешнего, и ему я склонен верить больше..

– Погоди, погоди, – удивленно перебил его Дэвадан, – но ты же говорил, что не можешь обратиться к соплеменникам, а они, как я вижу, и сами вовсе не против узнать срок пришествия!

– Увы, большинством раббанитов вычисления такого рода, мягко говоря, не приветствуются, а скромный философ, твой покорный слуга, да и никто другой из ныне здравствующих, впрочем, не имеет того безоговорочного авторитета, что позволил бы ими открыто заниматься… Итак, я говорил, что многие из наших мудрецов предполагали пришествие Мессии в этом столетии…

– А еще, мне помнится, ты говорил что-то о тайне Золотого Ключа, – воспользовавшись заминкой гостя, ввернул Дэвадан.

Рабби потер свой выдающийся нос, пару раз вздохнул и наконец выдавил из себя:

– Хорошо, хорошо, я расскажу тебе все, что знаю сам, раз обещал… Предупреждаю – этот рассказ не из коротких. Но прежде… – Он замялся и снова затеребил кончик носа.

– Что прежде? Хочешь связать меня какой-нибудь страшной клятвой? Предупреждаю, – в тон медику иронически отозвался Дэвадан, – я не признаю клятв, а даже если бы и признавал, у меня все равно нет ничего святого, чем я мог бы поклясться.

– Нет-нет! – поспешно вскинул повлажневшие ладони Соломон. – Что ты! У нас, иудеев, клятвы не в ходу! Что клятва? Пустое сотрясение воздуха, ежели исходит от человека нечестного, а правдивому и так верят. Нет, я хотел попросить у тебя… чего-нибудь съестного. Видишь ли, я с раннего утра работаю при дворе. Ты же знаешь, я лечу всех от василевса до последнего из его конюхов, затем обхожу больницы, а дома меня уже ждут другие пациенты, так что мне приходится просить у них прощения за ожидание, ведь время перед приемом – единственная возможность для трапезы. Нынче же, дабы выкроить несколько часов для разговора с тобой, я вынужден был отказаться от еды… И вот уже чувствую приближение сильнейшей головной боли…

– О! Я буду счастлив разделить с тобою свой ужин! – воскликнул Дэвадан. – Правда, боюсь, что он покажется тебе более чем скромным. Я вовсе не ем убоины, кроме рыбы иногда… Но сегодня у меня только лепешки и кое-какие овощи.

– А это как раз очень хорошо, – радостно перебил его лекарь. – Во-первых, я и сам крайне воздержан в пище, а во-вторых, на столе для меня не будет ничего запретного.

Накрывая на стол, хозяин спросил с добродушным ехидством:

– Отчего же ты, рабби, подвергающий, по твоим собственным словам, сомнению догматы веры, так страшишься нарушить одну мелкую заповедь?

– Единственный догмат, который я готов признать, – серьезно ответил Соломон, – это абсолютная вера во все, что написано в Торе. А значит, для меня в ней нет более и менее важных заповедей. А еще в Торе ни разу не говорится «верь!», но только «делай!» или «не делай!» А это, по моему разумению, означает, что, лишь добровольно принимая на себя исполнение всех законов и предписаний, можно рано или поздно прийти к постижению главного смысла Книги. Ежели же нечто из прочитанного в ней вступает в противоречие с научным опытом, это свидетельствует лишь о том, что истинный смысл того или другого пока ускользает от моего понимания. Впрочем, не думаю, что тебя и впрямь занимают подобные тонкости. Мне нужно омыть руки – где я могу это сделать?

Когда по окончании ужина Соломон вторично благословил нехитрую снедь по-еврейски, добавив затем несколько греческих славословий хозяину, тот поинтересовался:

– Я слыхал, что ваша жизнь пронизана всякими ритуалами, но теперь воочию в том убедился. Омовение рук до и после еды – это я понимаю и одобряю, но зачем еще и молиться до и после? Ужели вашему Богу не довольно одного раза?

– Все, что еврей делает ради Бога, он делает для себя самого, – весело усмехнувшись, ответил рабби. – Так молитва исподволь учит нас умению быть благодарными. От многократного повторения благодарность входит в нашу кровь и делает лучше и счастливее. Знаешь ли, есть такое забавное свойство нашего существа – улыбка делает нас веселее. Попробуй улыбнуться, когда тебе грустно, и увидишь, что настроение твое сразу улучшится. Я рекомендую это всем своим пациентам, правда, они вечно жалуются, что им это не под силу, – и верно, порой проще поднять мельничные жернова, чем уголки губ. Как верно и то, что это едва ли не самое сильнодействующее из известных мне лекарств. Так и ритуалы, пусть даже исполняемые по самопринуждению, в конечном итоге приводят нашу душу в возвышенное состояние.

– Однако же что-то я никогда не видал, чтобы религия сделала кого-нибудь лучше, – ворчливо возразил Дэвадан. – Хороший человек и без молитв хорош, а подлецов и лицемеров, вон погляди, полные храмы.

– А отчего, многоученый друг мой, ты думаешь, я так страстно желаю прихода и полного раскрытия Мессии? – отозвался Соломон. – Ведь сказано у пророка Софонии: «И тогда переверну народы, и все заговорят Господу ясным языком и служить Ему станут единодушно». Религия же есть инструмент, что придуман праведными людьми для других, чтобы не забывали они о своей одушевленности. Ведь зачем, к примеру, нужно чтить субботу? Затем, чтобы хоть раз в неделю человек давал законный отдых себе, домочадцам, своим работникам и даже скоту, дабы не уподобляться последнему, а задумываться о душе, устремляться мыслию к Создателю и…

– Что ж, – ласково прервал его астролог, – тогда, верно, стоит взяться за дело, не откладывая? Ты сказал, что рассказ будет длинным, но с подобными отступлениями, боюсь, он превратится в бесконечный.

– Да-да, ты прав, ты безусловно прав, я отвлекся… – Врач кашлянул, сложил ладони морской звездой на груди и, уставив невидящий взгляд в темный угол, спросил: – Скажи мне, любезный хозяин, известна ль тебе сколько-нибудь древняя история моего народа?

Дэвадан неопределенно пошевелил пальцами у виска:

– Э… Сказать по чести, не особенно. Мне знакомы, разумеется, имена патриархов, Моисея, Давида и Соломона, но и только.

– Тогда я попробую вкратце восполнить этот пробел, поскольку без знания тебе сложно будет что-либо понять.

– Изволь.

– Итак, согласно Книге, Древний Израиль как единое царство со столицею в святом городе Иерусалиме – да отсохнет моя правая рука, если забуду о нем! – просуществовал при названных тобою великих монархах Давиде и сыне его Соломоне, в честь которого назвали меня родители, около восьми десятков лет. Наследник Соломона Ровоам не обладал и толикой отцовой мудрости и ловкости, отчего не сумел удержать в руках – справедливости ради замечу – начавшее крошиться по краям еще при жизни родителя государство, и от него тотчас же отложились северные колена, давно лелеявшие обиды на дом Давидов. В образованном старым врагом Соломона Иеровоамом Израильском царстве (прости мне неуклюжий оборот) вечно царила смута, династии сменялись, как времена года, не успевая оставить следа на земле, возродилось язычество. И в наказание за мерзкие дела сии перед Господом всего через два века Израиль был стерт ассирийцами с лица земли. Что до Иудейского царства, то оно оставалось оплотом Завета и хотя за грехи правителей и неправедность подданных утратило независимость и подверглось тяжким испытаниям вроде вавилонского пленения, однако благодаря боговдохновенным пророкам все же сохранило не только Закон Книги – что важнее всего, ибо лишь с Торой мыслимо существование нашего народа, – но даже и автономию при ассирийцах, персах, египтянах и греках.

lomio_de_ama:

Этот Ровоам был, судя по всему, большой наглец и грубиян. Знаешь, что он ответил старейшинам северных колен, пришедшим смиренно просить об облегчении налогового ярма, возложенного на них покойным Соломоном?

8note:

Насколько я помню, смысл был такой: вы, сукины дети, еще не знаете, что такое настоящее ярмо, но я вам покажу.

lomio_de_ama:

Ага. А дословно присовокупил: «Мой маленький потолще папиного торса будет». Неудивительно, что при такой политике он в скором времени потерял бо́льшую и богатейшую часть отцовских владений.

А ведь нет ни одного доказательства тому, что Израильское царство вернулось к язычеству. Все археологические находки свидетельствуют об обратном.

8note:

Ну, читаем-то мы это не в израильской, а в иудейской книге, созданной к тому же несколькими веками позже. Историю пишут выжившие. Однако ни одного археологического подтверждения существованию Соломона тоже нет, насколько мне известно.

lomio_de_ama:

Пока не нашли, да. Зато откопали одну арамейскую таблицу девятого века до нашей эры с упоминанием некоего царя из дома Давидова.

8note:

И то хлеб.

– Впрочем, лично я считаю иудаизм религией, мало подходящей на роль государственной, – продолжал рабби Соломон, – ибо всякий истинно верующий не признаёт над собой ничьей власти, кроме Всевышнего. Цари же земные всегда воспринимались иудеями как предстоятели и защитники народа, деяния коих лишь тогда были хороши, когда они согласовывались с пророками. Увы, таковое согласие случалось не слишком часто, монархи не очень-то любят, когда им указывают на ошибки, а уж обличений не терпят и подавно. Но я вновь отвлекся…

Покуда Иудеей управлял из Иерусалима первосвященник и совет старейшин – геру́сия, а никто из завоевателей: ни Дарий, ни Птолемеи, ни даже сам Александр Македонский в дела духовные не вмешивался, народ терпеливо нес тяжкое фискальное бремя и выполнял воинскую повинность, но! – Соломон столь резко вскинул указующий перст, что Дэвадан вздрогнул. – Стоило захватчикам замахнуться на святое, как народ возмутился и возроптал. Случилось это в правление сирийских греков Селевкидов[95]95
  Птолемеи, Селевкиды – в IV веке до н.э. после смерти Александра Македонского его империя была разделена между диадохами (преемниками). Раздел наследства не был мирным. Территория Святой Земли сперва досталась египетской династии Птолемеев, а позже (во II веке до н.э.) перешла во владение сирийских правителей Селевкидов.


[Закрыть], к которым отошла многострадальная Иудея через сто с небольшим лет, после завоевания ее македонцами. Поначалу все шло так же, как прежде, – эллины вообще никогда никого не понуждали к принятию своего жизненного уклада, ибо были непоколебимо убеждены в его преимуществе над прочими и полагали, будто подаваемого ими примера достаточно, дабы покоренные народы сие преимущество признали и пожелали принять за образец добровольно. Все так и поступали, но только не мое жестоковыйное племя, справедливо полагавшее собственную веру куда более возвышенной и правильной, нежели язычество. Эллины, впервые столкнувшиеся в отношении себя с высокомерием тех, кого считали варварами, сперва недоумевали, а затем рассердились и решили покарать непокорных. То же самое, надо сказать, случилось два века спустя при римлянах и закончилось, увы, весьма трагически – Храм был разрушен, а народ лишен отчизны. Но в отличие от римлян, греки допустили одну непростительную оплошность – они попытались под страхом смерти запретить иудеям быть иудеями. Селевкиды не в силах были вообразить, что среди тех сыщется столько людей, готовых пожертвовать жизнью за веру. Но они нашлись – грубые, угрюмые пастухи-священники, – ибо каждый иудей священнодействует в храме сердца своего – достойные потомки тех, кто избрал себе Бога Единого! – Рабби промокнул повлажневшие глаза рукавом халата.

– Разве в вашей Книге не написано, что это Он избрал их? – прервал свое молчание Дэвадан.

– В наших преданиях говорится, что Сущий предлагал Тору всем народам, и только евреи согласились ее принять. Это, разумеется, означает не то, что Всевышний ходил подобно торговцу от двери к двери, пытаясь всучить свой залежалый товар. Отнюдь нет, Закон Божий существовал от сотворения мира, он был разлит в воздухе, которым мы дышим, начертан в звездах небес, на которые мы взираем по ночам. Издревле во всех народах рождались люди, умевшие его если не читать, то чувствовать и понимать. Но лишь один народ – простое, суровое племя бесхитростных кочевников-скотоводов – по какой-то необъяснимой причине сподобился сделать этот Закон своим. За то и был избран примером – для других. Все хорошее и все плохое в этом народе видится преувеличенным, будто под особым арабским стеклом в форме чечевичного зерна. Не зря говорят, что у евреев если мудрец, то всем мудрецам мудрец, а если уж подлец, то подлее подлого. Можно сказать также, что наш народ – это блуждающая совесть мира…

– Вот уж да! – рассмеялся Дэвадан. – Неудивительно, что блуждающая. Вы носитесь по миру с изобретенной вами совестью и сетуете на то, что вас отовсюду гонят. А совесть никто не любит, без нее-то жить гораздо легче. Она же запрещает самое приятное человеческой природе – убийство, разврат, воровство… Не обижайся, друг мой, я это говорю как сын другого гонимого и бесприютного народа. Я не понимаю, отчего вам не сидится спокойно. Ну, соблюдали бы вы себе свой замечательный закон – зачем же пытаться осчастливить им других против их воли? Разве недостаточно быть праведными самим?

– Разве тот, кто знает рецепт лекарства от смертельной хвори, не должен поделиться им с ближним? Или достаточно будет того, что он сам останется здоровым?

– Так пускай бы больной сам пришел к нему за помощью, увидев, что тот излечился! Где этого видано, чтобы врач искал пациента?

– Мне почему-то не верится, что ты говоришь искренне, любезный Деодан. Ведь ты-то не можешь не понимать, что сам больной не ведает, что болен. И если бы мои предки не начали первую в истории мира войну за веру, кто знает, не прозябал ли бы этот мир по сю пору во мраке язычества и беззакония?

– Можно подумать, – пожал плечами Дэвадан, – что ныне полчища одних варваров с крестами не истребляют взаимно таких же с полумесяцами, полагая при этом, что воюют за веру.

– Да, они еще больны, – мягко возразил Соломон, – но если уж продолжать медицинские сравнения, болезнь эта детская. Ведь дети жестоки не по природе, а по недоумию, и от хвори сей уже есть лекарство, давшееся моему народу ценою неимоверных страданий. Ты указываешь на очевидное зло, а я в ответ замечу, что если в обозримом мире люди перестали приносить в жертву кровожадным истуканам детей, если все большему количеству людей делается не по себе при мысли об убийстве или ограблении ближнего, если люди все чаще стали испытывать стыд и задумываться о духовных надобностях, то это происходит отнюдь не потому, что изменилась человеческая сущность, – она неизменна, но оттого, что, подобно всепроницающей воде, нравственный закон подтачивает богопротивные устои, прорывает затоны и плотины косности и орошает порой наиболее черствые сердца. И в том я вижу великий смысл претерпеваемых нами страданий, смысл всего нашего бытия. Душевнобольной может нанести увечья врачу, но это не повод отказывать ему в лечении – ведь он страждет, зачастую сам того не сознавая. Разве не так?

– Возможно, ты и прав. Во всяком случае, то, что ты говорил, звучало прекрасно. А так ли все обстоит на самом деле, не ведаю, ибо чаще смотрю на звезды, чем на людей. Но на сей раз я сбил твое повествование с прямого пути, прости.

– Не стоит извинений. – Соломон широко плеснул рукавами на огонек светильника, и тени вокруг заполошились, как разбуженные безголосые псы. – Я и сам собирался коснуться этой темы, только чуть позже. Но продолжим…

1 сентября 1939 года

Роминтенская пуща

– …И всыпали тогда наши грекам по самое первое число. – Беэр оторвался от созерцания окрестностей сквозь оптический прицел ружья и стал любовно протирать линзы мягкой тряпочкой. – Мы на Молдаванке с греками тоже часто стукались, и стенка на стенку, и один на один. Кореш у меня был Гоша Триандофилиди, дюже здоровый – поменьше́е меня, но двужильный, как биндюга. Ох и помордовали же мы друг дружку при первом свидании! А в пятом году он – чистый грек, представляете? – вместе со мной пошел в нашу еврейскую самооборону от погромщиков. Самое смешное, что мы себя тогда именовали «маккавеями». И тут он – грек… Снаряд у него за спиной разорвался, когда войска начали порядок наводить, он шрапнель на себя принял, а меня даже не царапнуло, только контузило об стену до потери пульса. Так и провалялся я всю заварушку безучастным предметом обстановки – в Гошиной крови. Оттого лишь, наверное, и в живых остался. В том году в прекраснейшем городе Одессе сильно поубавилось добрых хлопцев. Страшный был год.

– Это вы, Мотя, просто не знаете, что там творилось после семнадцатого. Я, по правде сказать, тоже имею весьма смутное представление, почерпнутое из рассказов писателя Бабеля[96]96
  Исаак Бабель – выдающийся российский советский писатель. Родился в 1894 в Одессе. Первые свои произведения писал на французском. Расстрелян в 1940 году как агент французской разведки.


[Закрыть] – изустных, в основном, – откликнулась Вера.

– Это какой Бабель? Как зовут? – встрепенулся Беэр.

– Исаак Эммануилович.

– Иська Бабель? Писатель? Если он так же красиво пачкает бумагу, как пачкал пеленки, с которых я его знаю, то он наверняка имеет большой коммерческий успех! Но что этот босяк мог вам нарассказать за Одессу? Как он шлялся повсюду за мной хвостом – на французскую борьбу или подглядывать, прошу прощения – мы были глупые дети, через щелочку в бордель мадам Пейсаховер? Помню, Иськин дед, убитый, кстати, в том самом переполохе девятьсот пятого, когда видел нас вдвоем, всегда говорил одно и то же: да Ицик мит дем кляйнер шпицик унд Беэр мит дем гроссер пеэр[97]97
  Ицик с маленькой колючкой и Беэр с большим сокровищем (идиш).


[Закрыть]. Опять-таки мильпардон за соленый юмор старого шлимазла, но таки это он первый стал называть меня Беэром. А что сталось с его внучком при Советах?

– Он талантливо писал книги и работал в ЧК. А в этом году его арестовали, инкриминировав террористическую деятельность и прочую подобную чушь.

– Ой-вэй! – горестно сморщился Беэр. – А ведь папаша мне все время ставил Иську в пример, хотя тот и был на четыре года младше меня. Он производил впечатление чрезвычайно смышленого мальчика и знал весь Талмуд наизусть. Нет, я решительно не понимаю, зачем все эти еврейские умники полезли делать великую русскую революцию, как до этого они лезли делать великую русскую культуру, вместо того, чтобы сделать сперва маленькую свою! Отчего они не прислушались к Жаботинскому, с которым я имел честь познакомиться во время войны в Палестине… Вот уж кто, между прочим, несравненно писа́л за Одессу!

– Не довелось читать, к сожалению, – вежливо сказала Вера и, указав на двуствольное ружье в руках собеседника, спросила: – Это ведь штуцер, да? Калибра двенадцатого, кажется?

Беэр изумленно воззрился на нее:

– Все-таки не зря я в вас влюбился с первого взгляда, Верочка. В моей жизни была только одна женщина, способная отличить штуцер от аркебузы. Но это было давно, в Египте. Мы с ней вдвоем охотились на крокодилов и гиппопотамов. Это было ужасно романтично… Бьюсь об заклад, вы отменно стреляете! Ведь так? – Весь его одесский акцент куда-то пропал.

– Думаю, да. – Вера склонила голову набок и улыбнулась. – Но охоту не слишком-то люблю. Во всяком случае, на безопасных зверей. А в ружьях разбираюсь немного оттого, что была… близко знакома с одним любителем. Он собрал огромную коллекцию охотничьего оружия – реквизированного у буржуев и аристократов, разумеется. Жемчужиной его сокровищницы был очень похожий на ваш Holland & Holland с царским вензелем, только калибром поменьше. Можно? – Она протянула руку, и великан безропотно протянул ей свою драгоценность. – Ох, какой тяжелый! С этим можно и на слона идти! Мотя, скажите, а зачем вам тут такая гаубица? В здешних лесах самый страшный зверь – кабан… или человек. Нужно бы что-то полегче и поскорострельнее.

– Вы меня не устаете поражать, ей-богу! Эту пушку я приобрел из чистого пижонства. Ну, и еще воспоминания детства – обожал читать рассказы про африканскую охоту, а там у всех обязательно был штуцер не меньше этого вот. А давеча, когда вы сидели в парикмахерской, зашел в оружейный магазин, увидал там свою детскую мечту, ну и подумал, что неизвестно, как оно все обернется… а так хоть порадуюсь обладанием. А на э… кабана у меня вон в том чехле замечательная игрушка Purdey, smooth-bore, как это говорят по-русски, гладкодульный?

– Гладкоствольный.

– Да. Возьмите его вместо вашего маузера! Он довольно легок.

– Спасибо, но с этим мне как-то привычнее, – Вера погладила темное ложе карабина, – да и зарядов в нем больше.

– Ну, как знаете…

В голосе Беэра послышалась обиженная нотка, и Вера поспешила перевести разговор на другое:

– Мотенька, вы стали рассказывать про маккавеев, это было очень занимательно. И не дуйтесь на меня, пожалуйста, я не вполне пришла в себя после утреннего происшествия, потому и нетактична.

Беэр мгновенно оживился:

– Хотите орешков? Арахиса? Я всегда ношу в карманах.

– Орешки давайте. И расскажите уже про этих ваших маккавеев, не мучьте! – сказала Вера жалобно, хотя и силилась улыбнуться. – Мне надо, наконец, понять, что я такое и зачем здесь оказалась, а вы ходите все вокруг да около! Вы все – такие несносные обскуранты!

– Верочка, ангел мой, бога ради! – Великан прижал ручищи к груди со столь трепетным видом, что стал похож не на отпетого, а на кающегося разбойника. – Помилуйте! Всё, ради чего мы так тянем резину, это токмо ваше драгоценное душевное здравие! Если бы вы знали, в каком мы сами были потрясении, когда… Хотя мы, разумеется, не можем быть ни в чем уверены… Знаете ли, ученые – самый суеверный народ в мире… – Казалось, ему не хватает дыхания, чтобы довести фразу до конца.

– Да знаю я этот народ! – Вера нетерпеливо дернула плечом. – Мотя, не томите, вы же сами сказали, что я необыкновенная женщина! Вот давайте предположим, что это действительно так, и я как-нибудь справлюсь с этим переживанием! Мотенька, вы же не врач, – она кивнула на спящих поодаль Шоно и Мартина, – а такой же авантюрист по натуре, как и я.

– И то верно, – неожиданно легко согласился Беэр. – Я из тех, кто рубит хвост одним махом.

– Так отрубите же! – взмолилась Вера. – Мне уже не будет хуже, чем сейчас, потому что это просто невозможно! – Слезы брызнули из ее глаз, и она отвернулась, больно закусив согнутый указательный палец.

– Верочка!.. – Мотя нерешительно придвинулся гигантским голубем, нежно погладил ее по плечу, воркуя: – Что вы? Право же… Все не так уж…

Она неожиданно обернулась и, вцепившись в его жесткие кудряшки, долго поцеловала в губы. Великан захлопал глазами, завел руки за спину, окаменел.

– Вера! Ангел мой, – прошептал он, лишь только рот его оказался свободен. – Зачем вы это? Этого нельзя…

– Я не ангел, – зло ответила Вера, вытирая глаза грубой замшей рукава. – Это вот он – ангел, а я – убийца и шлюха. Кто я такая, чтобы он меня любил?

– Что вы такое говорите, милая? – забормотал Беэр, непритворно ужасаясь услышанному. – Как же он может вас не любить, если вы его предназначение свыше?

– Я не хочу, чтобы он меня любил как предназначение! – Глаза Веры вновь увлажнились, она зажмурилась, мотнула головой. – Я хочу, чтоб он любил меня, как вы! Да, я знаю, знаю – ваше большое сердце стучит так громко, что выдает вас с головой. Ах, Мотенька, если бы не он, если не вся эта история, я была бы с вами, клянусь! Вы ведь мне очень-очень нравитесь!

– Но как же… О-ох… Но как же Марти? – Беэр с трудом выталкивал из себя звуки.

– Его я боготворю. И буду с ним, что бы ни случилось. А он… Вы заметили, что он едва перемолвился со мной словом после того… случая на дороге? Я ему стала омерзительна?

– Боже, какие глупости вы говорите! – вдруг рассердился Беэр. – Да он же просто места себе не находит, потому что из-за него, как он считает, вы подвергаетесь смертельной опасности!

– Правда? А вы? Как вы считаете?

– Я фаталист, – буркнул Беэр, внимательно разглядывая носки сапог.

– Мотя, – тихонько позвала его Вера, секунду помолчав, – а ведь нас всех здесь, пожалуй, убьют, а? – Голос ее прозвучал на удивление спокойно.

Беэр пожал могучими плечами и спросил:

– Я знаю? Но мы очень постараемся, чтоб нет.

– Ладно, не будем об этом, – Вера закурила, воткнула горелую спичку глубоко в мох, прислонилась спиной к корявой сосне и, прикрыв глаза, попросила: – Расскажите мне, наконец, эту историю про маккавеев.

28 января 1161 года

Константинополь

– Когда упомянутый мною Антиох[98]98
  Антиох IV Эпифан – правитель Сирии (175–164 гг. до н. э.) из династии Селевкидов. Проводил активную эллинизацию подвластных народов – успешную до тех пор, пока иудеям не было предписано приносить жертвы языческим богам. Вкупе с ограблением Эпифаном Иерусалимского храма это стало причиной так называемого маккавейского восстания, приведшего к образованию независимого иудейского государства.


[Закрыть] по прозванию Эпифан, которого не без оснований отождествляют с малым рогом из откровения пророка Даниила, не удовольствовавшись ограблением Храма, решил искоренить самою веру иудейскую – запретил под страхом смерти обрезание, изучение Торы и соблюдение прочих заповедей, – многие иудеи по малодушию или из корысти поддались ему, приняли греческие имена, стали приносить жертвы языческим богам… – На лице Соломона появилось такое выражение, будто он хочет сплюнуть, но не знает, куда. – Однако многие предпочли умереть с гордо поднятой головой, не изменив вере праотцев. А иные ревнители подняли не только головы, но и меч. Ты, верно, слышал про восстание Хасмонеев?

Дэвадан ответил:

– Да, припоминаю что-то такое. Какие-то чудесные победы…

– О! Со времен Иисуса Навина[99]99
  Иисус Навин (Йешуа Бен Нун) – преемник Моисея, по преданию осуществивший завоевание Земли Обетованной.


[Закрыть] не было среди иудеев столь выдающегося полководца, как Иуда Маккавей! С малыми силами неизменно побеждал он бесчисленных врагов, что подтверждает праведность его деяний перед Господом. Были такие, кто почитал Маккавея за Мессию, что, конечно, неверно, ибо, во-первых, он не происходил из рода Давидова, а во-вторых, умер насильственною смертью, как и все четыре его брата. Последним из братьев правил Иудеей мудрый Симеон, а когда и его предательски убили, власть унаследовал единственный оставшийся в живых сын Симеона Иоанн, которого по-гречески звали Гирканом. Иоанн Гиркан счастливо избегнул участи злодейски умерщвленных братьев, сделался первосвященником и сподобился от Господа покойно править своим народом в течение тридцати одного года и умереть своею смертью в окружении пятерых сыновей. Однако перед самою кончиной он предрек неблагополучное будущее хасмонейской династии. И прорицание сбылось в точности – его старший сын Гиркана Иуда Аристобул вскоре самовольно провозгласил себя царем, чего прежде него не дерзнул совершить ни один из Хасмонеев[Хасмонеи (на иврите – Хашмонаим) – во II–I веках до н. э. династия правителей Иудеи. Родоначальник ее Маттатия Хасмоней (или Матитьягу Хашмонай) был священником в городе Модиин. В 167 году до н. э., воспротивившись указу Антиоха Эпифана приносить в рощах свиней в жертву Зевсу, собственноручно убил коллаборациониста, согласившегося на участие в языческом ритуале, и возглавил спонтанное восстание против эллинов. Восстание было удачным – старший сын Маттатии Иуда Маккавей (Маккаби) проявил себя необычайно талантливым военачальником – и окончилось тем, что в 163 году практически вся Иудея стала независимой и оставалась таковой 100 лет. Приблизительно в 100 году до н. э. Александр Яннай (см. таблицу) объявил себя царем – незаконно, с точки зрения книжников. В его царствование Иудея расширилась до максимальных пределов (больше земель было только у Ирода), итуреи и идумеяне были насильно обращены в иудаизм. Отношения Янная с собственным народом были непростыми – особенно с фарисеями.