Текст книги "Деревянный ключ"

Тот поднял вверх большой палец:

– Ну да. Или поворошить улей, чтоб мы поскорее вылетели наружу. На его месте я бы послал несколько хороших шершней. Следопытов.

– Следопытов? – не удержалась я, встряла.

– О, вы не представляете, как много следов оставляет группа из четырех человек – для опытного глаза, разумеется!

– Предположим, они нас обнаружили, – перехватил нить Шоно. – Взять нас тихо у них не получится, но и нам шуметь не с руки. Ситуация патовая. Какие у них еще есть варианты?

– Переговоры, – вдруг сказал Марти.

Все снова воззрились на него.

– Резонно, – согласился Мотя. – Переговоры с позиции силы. И тогда у нас будет шанс их переубедить.

– Но как? – Взгляды переместились на меня.

– Есть способы, – укоризненно улыбнулся Мотя. – Мы же все-таки волшебники.

– Ах, простите, я опять забыла, с кем имею дело. Все не привыкну никак. Но что мы будем делать сейчас? Пока не дошло до переговоров?

– Постараемся сделать так, чтобы до них и не дошло, – честно ответил Шоно. – Поиграем в прятки.

– Вдруг да и выиграем? – Мотя старательно изобразил оптимизм.

А Марти молча обнял меня за плечи и поцеловал в макушку.

Свежеиспеченный оберштурмфюрер прохаживался по полю, унимая нервную дрожь в ногах. Ладони и колени дико саднило после того, как он проехался на них по земле чуть не сто метров, в лохмотья изодрав перчатки и наколенники. Парашюты отличались от осоавиахимовских – американской модели, – и отличались в худшую сторону, судя по тому, что прокатиться на четвереньках пришлось всем десантникам без исключения. Посматривая искоса на то, как подчиненные деловито потрошат бело-красный контейнер с оружием, Рудольф испытывал определенную гордость, что не сплоховал с самого начала – прыгнул первым. Теперь в глазах этих головорезов он уже не шпак, а это важно – военные терпеть не могут ходить под штатскими, пусть даже срочно произведенными в офицеры. Доверие и еще раз доверие было необходимо ему, чтобы подчинить своей власти такую непростую публику, – и, похоже, контакт с залом удался – Рудольф по привычке мысленно погладил себя по голове. Но успех требовалось немедленно закрепить.

Чуть позже перед строем он с удовлетворением отметил, что вояки хотя и не едят его глазами, но стоят смирно и держатся уже гораздо собраннее, чем два часа назад перед вылетом. Рудольф пробежал взглядом по их глазам – другие на его месте искали бы самого слабого, но он был профессионалом экстра-класса и предпочитал брать быка за рога, поэтому выбрал самого устойчивого – темноглазого тирольца с обветренной бандитской рожей. Затем скомандовал «Вольно!», продолжая буравить взором дырку на лбу горца, вытащил из ножен обоюдоострый кинжал и стал ловко крутить его в руке – навык цирковой юности оказался как никогда кстати. Убедившись, что все бойцы как один завороженно следят за равномерным движением зеркального лезвия, Рудольф заговорил в такт своим манипуляциям, напирая на местоимение «я» и существительное «рейхсфюрер»:

– Бойцы! Перед нами стоит очень сложная задача! Я! просил у рейхсфюрера! его лучших людей и, надеюсь, я! их получил. Вы понимаете, что ваше будущее зависит от того, сумеете ли вы выполнить поручение рейхсфюрера! Я! преисполнен гордости за оказанное мне рейхсфюрером! доверие. Я! чувствую высочайшую ответственность перед Отечеством и рейхсфюрером! лично, и я! ожидаю от вас того же. Я! знаю, что вы – опытные солдаты, и буду с признательностью выслушивать ваши соображения, но! только тогда, когда я! решу, что они мне нужны. Вы должны понять, что командую здесь я! – Не переставая говорить, он стремительно вложил кинжал в ножны, шагнул к тирольцу, хлопнул его по плечу и одновременно сжал запястье: – Твое имя, геноссе?

Тот, оторопев, дернулся, но мимолетное удивление во взгляде тотчас сменилось приязненной готовностью подчиняться. «Мой!» – подумал Рудольф.

– Йорген, оберштурмфюрер! – рявкнул тиролец радостно.

– Назначаю старшим группы, Йорген, – сказал Рудольф, и, обращаясь к остальным: – Это моя правая рука. Если она меня подведет, я! отрежу ее, не дрогнув. Вы – ее пальцы, и я! приказываю ей сделать то же самое с тем, кто подведет ее!

«Одиннадцать пальцев на руке – это ты лихо загнул! – сказал он сам себе и сам себе ответил: – Ничего, зато образно и доходчиво». Он выдержал драматическую паузу, затем будничным голосом попросил всех подойти к нему.

– Камераден, задача, стоящая перед нами, такова: обнаружить и захватить в лесном массиве, который вы видите на этой карте, четырех человек, укрывшихся в нем. Подчеркиваю – захватить, не нанося тяжких телесных повреждений! Поэтому оружие, которое на вас, с этого момента можете считать украшением. Задача осложняется тем, что действовать мы должны, как если бы находились в тылу врага. Я вправе держать вас в неведении относительно целей операции, однако предпочитаю доверять своим соратникам и играть в открытую. Так вот, здесь и сейчас закладывается основа подразделения особого назначения, не имеющего прецедента в мировой военной истории. Вы – его будущий костяк. Здесь и сейчас будут отрабатываться стратегия и тактика операций совершенно нового типа. Надеюсь, вы понимаете, почему работать придется в обстановке совершенной секретности?

Йорген по-ученически поднял руку.

– Разрешаю, – кивнул Рудольф.

– Так это вроде учения выходит, командир? Мы думали, будет боевая операция. За линией фронта.

– Понимаю ваше разочарование. Вы хотели погибнуть за Рейх? Здесь у вас тоже будет такая возможность.

– То есть они в нас будут стрелять, а мы в них нет?

– Ты абсолютно верно изложил суть дела, камерад. В противном случае мне бы не понадобились лучшие из лучших. Но я могу вас утешить, ребята. В случае успеха награды вас ожидают вполне боевые, потому что противник у нас очень серьезный. Впрочем, для начала мы должны его отыскать. Прошу высказывать предложения по этому поводу!

– Можно? – поднял руку низкорослый крепыш с блинообразным лицом и рассеченным поперек носом и, получив разрешение, сказал: – Мне бы на след встать. Ну, где их в последний раз видели, значит. Оттуда по ниточке размотаю.

– Уверен?

– Я двадцать лет егерем, командир. Сызмальства в лесу. Нюх у меня собачий.

– Принято! Значит, так… Вот примерно тут, – Рудольф показал на карте, – километрах в пяти отсюда они вчера без единого выстрела перебили конный разъезд. – Он обвел взглядом своих солдат и добавил значительно: – Одного вовсе нашли с перегрызенным горлом.

Ранним утром третьего дня осени по проселочной дороге из Ягдхауса в поселок Миттель Хольцек бодрым шагом шел человек средних лет, одетый по-охотничьи, однако без ружья. На широком добродушном лице его было написано наслаждение – каждым глотком воздуха, холодного и терпкого, как недопитый с вечера чай, каждой ноткой лесной симфонии – от монотонного гобоя беспечной кукушки до заполошных флейт улетающих журавлей, каждым всполохом брильянтовой росы, каждым бликом на упругих лезвиях травы… Примерно такие метафоры теснились в голове у главного лесничего Роминтенского заповедника Вальтера Фреверта[Вальтер Фреверт (1897–1962) – с 1938 года главный (и последний) лесничий Роминтенского заповедника.

Известен своими пронизанными романтикой книгами об охоте. На снимке он находится слева от Геринга.], вполне отражая его беззаветную влюбленность во вверенное ему чудо природы. Услыхав за спиной глухой перестук копыт, Фреверт оглянулся на ходу – его нагоняла телега, влекомая флегматичной кобылой, которой правил один из подчиненных ему егерей. Рядом с возницей на козлах сидел сын егеря – долговязый парнишка лет четырнадцати.

– Погодка-то, герр оберфорстмайстер! – В знак приветствия егерь приподнял зеленую форменную фуражку.

– Да уж, Отто, погодка изумительная, – охотно согласился начальник, приложив пальцы к шляпе с зимородковым крылышком за кантом. – Да у нас тут плохой ведь и не бывает, верно?

– Ваша правда, герр оберфорстмайстер! Присаживайтесь, герр оберфорстмайстер, что сапоги-то стаптывать! Пауль, освободи место герру оберфо…

– Да перестаньте вы ломать язык, Отто! – засмеялся главный лесничий. – Герр Фреверт звучит ничуть не хуже и короче втрое. А пройтись пешком по такой красоте – что может быть лучше? – Однако на козлы сел, не забыв поблагодарить юношу, переместившегося в кузов.

– Еду вот чинить кормушки на южный рубеж, – решил отчитаться Отто, хотя никто его ни о чем не спрашивал. – Кажется, лето еще, а ведь глазом моргнуть не успеем – и зима настанет.

– Верно. – Фреверт был решительно не расположен говорить о делах в такое чудесное утро. – Как дела, Пауль? Нашел Короля-оленя?

– Ох, герр обер… Фреверт, – с укоризной в голосе произнес Отто, – вы все шутите, а он ведь все за чистую монету принимает! Мечты у него, видите ли! Того и гляди свихнется. Вот и вчера прибежал весь в мыле, кричал про какую-то девку голую в реке…

– Не голую, а обнаженную… – буркнул Пауль.

– Как ни назови, а одетой она от того не станет.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи, что ты там видел! – заинтересованно повернулся к парню романтически настроенный лесничий.

Пауль замялся:

– Все одно вы не поверите, герр Фреверт. Никто мне не верит.

– Ты меня обижаешь, Пауль! Разве я – это все? Выкладывай свою историю!

– Ну. Значит, вот. Вчера. Ближе к вечеру. Собираю грибы за Черной речкой. Подошел к берегу. И вижу. Золотая дева. Купается.

– Золотая?

– Ага. Так и сияет. Чисто нимфа с картинки… – Речь юноши постепенно делалась все более плавной. – Потом из воды вышла. Ничего красивее в жизни не видал. Я только удивился, что волосы у нее короткие.

– И что же дальше?

– Она на камень встала ко мне лицом, руки на голову положила и запела, а голос серебряный, чудный.

– Сама, стало быть, золотая, а голос серебряный? И что же она пела?

– Да она, понятное дело, не по-нашему, не по-человечески пела! Но так красиво! Стал я ближе подбираться, чтобы лучше ее рассмотреть…

– Тьфу, похабник! – Отто в сердцах огрел кнутом ни в чем не повинную кобылу.

Фреверт положил ему руку на плечо.

– …чтобы рассмотреть, – упрямо повторил Пауль. – Встал за деревом, метрах в пяти от нее, а оно меня вдруг схватило и приподняло!

– Что схватило?

– Ну, дерево это! Оно не дерево оказалось, а чудище лесное! – выпалил парень.

– О господи! – простонал егерь.

– Погодите, Отто! А как оно выглядело, это чудище? Может, это медведь был?

– Не, не медведь. Что я, медведя от дерева не отличу? – возмутился Пауль.

– Ну, со страху мало ли что покажется.

– Да откуда у нас тут медведи, если их давным-давно извели всех? Да еще в два метра ростом! И вообще. Медведь мохнатый, а это все было в листиках и веточках. И с глазами. Подняло меня в воздух и говорит…

– Говорит?

– Ну да. Говорит: нехорошо, мол, подглядывать. Потом на землю опустило и такой подзатыльник отвесило, что у меня до самого дома в голове звенело. Правда, я очень быстро добежал.

– А на каком языке оно тебе это сказало?

– По-немецки, ясное дело. Я других-то не знаю. Но так сказало… не как мы говорим. Вот. Корзинку я потерял.

– Мне все ясно! – торжественно заявил Фреверт. – Тебе несказанно повезло, парень! Ты ведь саму хозяйку леса видел. Фею Роминте. Мне вот не довелось пока.

– А дерево?

– А дерево – это лесовик. Он ее от чужих глаз охраняет. Где, ты говоришь, все это случилось?

– У излучины. Ну, возле гнилых мостков, там еще голубики много, знаете?

– Знаю. Надо бы туда наведаться, вдруг и мне тоже посчастливится?

– Эх, герр оберфорстмайстер! – заворчал Отто. – Совсем вы мне мальца испортите!

– Ничего-то вы не понимаете, герр ягермайстер! – весело воскликнул Фреверт, соскакивая с телеги. – У вашего сына прекрасное поэтическое воображение! Ну, дальше мне с вами не по пути. Всего хорошего! – И бесшумно исчез в зарослях ежевики, словно сам был сказочным лесовиком.

– Поэтическое… – бормотал Отто в усы, погоняя лошадь. – Ничего, пойдешь в армию, там из тебя эту дурь-то быстро повыбьют. Ишь ты. Воображение у него…

– Алло?

– Привет, это я!

– Привет, Майкл! Что за грусть в голосе? Случилось что?

– Ага, тетя Маша померла в Вильнюсе. Папина старшая сестра.

– Соболезную. Молодая была?

– Нет. Семьдесят девять почти.

– Полетишь на похороны?

– Да, конечно. Слушай, я вот почему звоню… Ты говорил – у тебя в Вильнюсе друзья?

– Близкие, да.

– Мне там вроде бы придется с наследством разбираться, а я в современных юридических вопросах ни бум-бум. Мало ли, понадобится адвокат, или кто там в этих случаях нужен? Мои-то родственники, похоже, в этом понимают не больше моего. А твои друзья, наверное, смогут кого-нибудь порекомендовать.

– Понятно. Я дам тебе их контакты, сейчас найду только в книжке… А что за наследство-то?

– Откуда я знаю? Ясно, что не счет в швейцарском банке. Тем более, что у тети свои дети есть… Или правильнее сказать – были? Они же мне и сказали про завещание. Ну, я бы в любом случае приехал. К бабушке в девяносто третьем не смог – так до сих пор душа не на месте. Ладно, ты извини, мне через полчаса в аэропорт. Да, я тут распечатал твой текст – буду в самолете читать, а то все руки не доходили в последнее время.

– Хорошо. Записывай телефоны…

В качестве убежища мои спутники выбрали одиноко стоящий на прогалине амбар – бревенчатый сруб на старинном каменном фундаменте. Мотя авторитетно заявил, что лучшего нам все равно не сыскать.

– Во-первых, подобраться к строению незаметно невозможно хотя бы днем. Во-вторых, из отверстий, в которые может проникнуть человек, тут только дверь, а вентиляционные окошки под самой крышей позволяют вести наблюдение на четыре стороны. Ну, или огонь, – добавил, подумав. – Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Потому что если они наплюют на секретность, то выкурят нас отсюда, как лис из норы, в считанные минуты.

– А случайные посетители? – Шоно, стоя на небольшом – метра два на три – свободном пятачке, скептически оглядел доверху забитое сеном помещение. – Вроде вашего вчерашнего мальчика?

– Теоретически возможно, но маловероятно, мой дорогой друг, – ответил Мотя тоном, каким, верно, Холмс отвечал Ватсону. – Здесь хранят корм для оленей и лосей, поэтому до зимы сюда, скорее всего, никто не придет. Ну, а в противном случае возьмем его в плен и, если осада затянется, – съедим. Кстати, я не прочь употребить чего-нибудь горяченького.

Пока Марти разжигал спиртовку, Мотя втащил внутрь огромную бочку с дождевой водой. Отдышавшись, заглянул в нее и объявил:

– Сегодня наш шеф предлагает вам консомэ из головастиков и жаркое из стрекозиных крылышек! Будете?

– Пожалуй, уступлю Шоно, – отозвался Марти. – Я еще не созрел для таких деликатесов. Ограничусь консервами.

– Жаль, я думал тебя порадовать. У тебя же нынче день рождения!

– Надо же, я всегда полагал, что дата моего рождения неизвестна! Как тебе удалось ее вычислить?

– Интуиция, малыш. Я отчего-то подумал, что ты родился именно третьего сентября, и самое время вручить тебе подарок. – Мотя по локоть зарылся в рюкзак и извлек из него продолговатый сверток в красивой упаковке. – Вот! Владей! Это от нас всех.

– О! – выдавил Марти, вытаскивая из коробочки курительную трубку, – по мне, так ничего особенного – трубка как трубка, не новая к тому же, но ему она показалась чем-то невероятно привлекательным. – О! Это же антикварный «ВВВ»!

– Ceci n’est pas une pipe![157]157
  Это не трубка! (фр.) – подпись известной концептуальной картины Рене Магритта (1928 год).


[Закрыть] – гордо провозгласил Мотя. – В том смысле, что это не просто трубка, а трубка из собрания Редьярда Киплинга, которую я с боем вырвал на… Что такое? – испуганно перебил он сам себя: – Верочка, у нас тут праздник, а вы плачете?

– Извидите, что де предупредила. У бедя ужасдая аллергия да седо, – пробубнила я злобно в мокрый до нитки платок. Злилась, разумеется, на себя.

Шоно и Марти утыкали меня иголками на манер подушечки и отправились в лес, игнорировав мои отчаянные попытки их удержать, – искать какие-то травы для лечения. Мотя остался охранять и развлекать светской беседой.

– Отвернитесь, пожалуйста, – попросила я, – у бедя лицо… одикображено.

Не говорить же, что ненавижу показывать свои слезы, пусть они даже и от сенной лихорадки. Тем более, что плакала не только от нее – причин-то у меня было предостаточно. Мотя покорно повернулся ко мне спиной, сказал утешительно:

– Вы не бойтесь за них. Их голыми руками не возьмешь. Даже я с Шоно бороться бы поостерегся.

– Но он же в два раза меньше вас!

– И в два раза проворнее. К тому же у него принцип: если не можешь побороть противника, борись с его рукой, а если не можешь побороть руку – то с пальцем!

– И это работает?

– Еще как! Видели бы вы, как он бросает людей, схватив за пальцы! Я пробовал его одолеть один раз… Я, конечно, не скрипач, но пальцев все равно жалко.

– Да, Мотенька, вам бы пришлось использовать вместо скрипки виолончель, – попыталась я пошутить сквозь слезы. – А слух-то у вас вполне подходящий, я заметила. Неужели вы ни на чем не играете?

Он вытащил что-то из кармана, поднес к губам – оказалось, хроматическая губная гармоника, – тихо, но виртуозно сыграл шубертовскую «Ave Maria».

– Браво! Вы просто кладезь талантов! – восхитилась я искренне.

– Я не кладезь, я кладбище, – засмеялся он, впрочем, польщенно. Потом неожиданно сыграл три ноты и спросил: – Какие?

– Ля-бемоль, соль и… ми-бемоль, – ответила я. – Зачем?

– Я просто проверил свое предположение, что все участвующие в э… скажем, мистерии, должны обладать абсолютным музыкальным слухом. И вы его сейчас подтвердили. Очевидно, все дело в способности индивидуума воспринимать звук, так сказать, синэстетически. – Беэр говорил быстро, при малейшем затруднении переходя с русского то на немецкий, то на английский.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как вы определяете высоту той или иной ноты?

– Не знаю… Наверное, по каким-то ассоциациям, чувствую как бы цвет и теплоту.

– Вот, а я вижу цифры. Шоно же и вовсе – какие-то сложные образы.

– А Марти?

– Марти – другое дело. Он не такой, как мы. Для него нет необходимости в переводе, потому что музыкальный звук – это его родной язык. Он на нем думает. Черта с два мы бы разобрались с тем папирусом, если бы не эта его способность.

– Я так до сих пор ничего и не знаю толком про этот ваш папирус.

– Ну, это долгая и нудная история. Если вкратце, то это тот самый манускрипт, что попал в руки к Соломону, а от него достался Марко, и так далее. В середине шестнадцатого века, после Шмалькальденской войны[158]158
  Шмалькальденская война (1546–1547) – война между протестантами Шмалькальденского Союза и католиками, руководимыми Карлом V. Первый крупный вооруженный конфликт такого рода.


[Закрыть] и заключения Аугсбургского перемирия между католиками и протестантами, когда наступило временное затишье, предок Марти, предвидя войну куда более страшную, попытался исправить положение, послав к народам ноцара с проповедью о мире. Как мы знаем, по причине гибели Барбары повлиять на умонастроения людей не удалось, вернее, удалось частично и не так, как ожидалось. Разразилась Тридцатилетняя война[159]159
  Тридцатилетняя война (1618–1648) – начавшаяся в Германии как религиозный конфликт протестантов с католиками общеевропейская война, вылившаяся в борьбу с засильем Габсбургов.


[Закрыть], которая выкосила в Европе пять, а может, и более, миллионов человек. Но речь не о том. Известно, что упомянутые в легенде помощники Барабаса были преследуемыми анабаптистами, которых он в буквальном смысле спас от смерти. Уезжая в Англию вместе с сыном, Барабас поручил им сбережение Знания. С тех пор рукопись и легенда о ноцаре сохранялась ими и их потомками-меннонитами – в великой тайне, разумеется. Последним из них был известный вам Германн Зудерманн. С помощью Шоно он сумел отыскать и последнего из рода Барабасов.

– Так Марти – единственный потомок?

– Увы. Все остальные ветви пресеклись. Предшественники Зудерманна искали тщательнейшим образом. И вот, наконец, нашелся тот, кому следовало передать Знание. Проблема же заключалась в том, что расшифровать записанную на папирусе музыку они были не в состоянии.

– И тут на сцене появляетесь вы?

– Вроде того. Подворачиваюсь под руку, скорее. Дело в том, что на тот момент меня чрезвычайно занимал один документ, найденный мною в окрестностях Каира – в генизе, в которую я провалился случайно.

– Что такое гениза?

– Евреи не уничтожают свои священные тексты, даже если они безнадежно испорчены, а как бы хоронят их. Гениза – это как раз такой склеп. Зачастую туда прятали и светские документы. С того времени, как нашел то хранилище, я и увлекся палеографией. Так вот, два свитка из найденных особенно волновали меня…

– Вы сказали – один.

– Верно, документ был один – но в двух вариантах. Первый – по всей видимости, оригинал – был написан на древнееврейском, второй же, судя по заглавию, был его переводом на коптский. Но на самом деле таковым не являлся.

– Это как, простите?

– В нем была написана какая-то гностическая чушь, тогда как в первом речь шла о магии. Вводило в заблуждение то, что первые строки в обоих документах были идентичны. А дальше начиналось разительное расхождение. Я чувствовал, что все это неспроста, неоднократно подступался к загадке и всякий раз терпел фиаско. Понятно было, что второй документ содержит ключ к расшифровке первого или наоборот, но найти зацепку никак не удавалось. Одно время мне казалась перспективной идея, что древнееврейский текст следует проанализировать по методу, используемому каббалистами. Знаете, они переводят слова в цифры и обратно, находя в тексте Торы все новые и новые смыслы. Это называется гематрия.

– Нумерология, я знаю. Примитивный код.

– На первый взгляд, только на первый взгляд. Я больше года продирался сквозь эти дебри и смог разобраться весьма поверхностно. Бросил, когда понял, что это ложный путь.

– Почему?

– Все их построения весьма интересны, но зиждутся на весьма зыбкой почве. Дело в том, что каббалисты верят, будто Тора была дарована им свыше через Моисея в том самом виде, в котором они читают ее сейчас. По их убеждению, ни одна буква там не была изменена. А каждой букве соответствует числовое значение. Я же как ученый в неизменность Торы не верю, но даже если бы и верил – нет никакого доказательства тому, что принятый ныне порядок букв в еврейском алфавите был таким изначально. Более того, я дважды своими глазами видел в частных коллекциях артефакты, относящиеся приблизительно к десятому-девятому веку до нашей эры, на которых был начертан алфавит, – и на обоих буква пе стояла после цади, а не перед ней, как теперь. Может быть, это ошибка писца, а может, и нет – и я подумал, что достаточно такой малости, чтобы обратить в прах все возведенные вавилоны. И тут меня постигло озарение. Озарение – это когда ты осознаешь всю простоту и очевидность правильного решения и вместе с тем поражаешься своей глупости. Я понял, что неизменным может быть только одно – порядок и значение цифр. Бросился к документам и убедился в том, что числа, встречающиеся в обоих, одинаковы, как и порядок их следования! Но дальше меня постигло страшное разочарование – полученный код не желал расшифровываться ни на одном известном науке языке.

– И что же дальше?

– Дальше началось странное – чем больше я всматривался в эти бессмысленные цифры, тем отчетливее звучала у меня в голове некая музыка. Означать это могло либо то, что я рехнулся, либо то, что зашифрованное и есть музыка. Я отмел первое за явной неконструктивностью и углубился в теорию музыки. Я изучал все системы кодификации тонем – от древних записей жестов и дыхания, отражающих кинезические и паралингвистические проявления, до самых поздних формализованных семиотик с их различными шкалами, грамматиками, ладами и системами аттракции, синтагматиками, контрапунктами…

– Мотенька, а можно все то же самое, но человеческим языком? Зачем вам во все это понадобилось влезать?

– Ну, хотя бы затем, чтобы не уподобиться одному моему знакомому. Он, не будучи музыкально образованным человеком, неожиданно осознал, что вся Тора представляет собою одну большую божественную партитуру. Тогда он составил очень убедительную таблицу, в которой еврейским буквам соответствовали ноты, и стал исполнять Книгу Творения на фортепиано вместе с оркестром единомышленников. Даже если оставить упомянутую мною неоднозначность порядка букв в алфавите, его потуги были смехотворны, ибо он ничтоже сумняшеся положил в основу своей системы темперированный, то есть равномерный двенадцатиступенный звукоряд, который, как вам, несомненно, известно, был изобретен в Европе в конце восемнадцатого века для того, чтобы исполняемые на клавесине произведения было проще транспонировать, избежать комм, да и вообще облегчить написание музыки в разных тональностях. А ведь эти темперированные интервалы отличаются от натуральных порой почти на шестнадцать центов и…

– Да-да, я помню. Просто почему-то терпеть не могу всю эту математику в музыке. В отличие от музыки в математике. Это, видимо, какой-то детский комплекс. Но в результате – к чему вы пришли?

– Мне нужно было понять, сколько факторов мелоса учитывала запись – высота звука, ритм, метр, динамика? Высота звука – абсолютная или относительная? И так далее. В результате долгих расчетов у меня выстроились три стройных ряда цифр, и я предположил, что эта система нотации оперирует тремя параметрами – высотой, ритмом и… чем-то еще. И на этом мое исследование затормозилось до тех пор, пока я не встретился с Шоно в библиотеке Берлинского университета.

– Он рассказывал, что вы схватились за одну и ту же книгу.

– Да. Это была книга Альберта фон Тимуса[160]160
  Альбертфон Тимус (1806–1878) – немецкий исследователь теории гармонии.


[Закрыть], ученого, который занимался изучением гармонии. Через некоторое время, когда мы втроем с Шоно и Марти совместили наши знания и поделились догадками, все встало на свои места. Рукопись, которую они получили от Зудерманна, была записана тем же самым кодом, только голосов в ней было два. Выяснилось, что им не хватало знания египетско-греческой, а мне – ирано-индийской музыкальной традиции и секрета Золотого ключа. В итоге стало ясно, что две первые цифры ряда в виде дроби определяют интервалы натурального ряда, а третья – дыхание.

– Что-то типа невм[161]161
  Невмы (ср.-век. лат. ед. ч. neuma, от греч. pneuma – дыхание) – знаки средневековой системы записи музыки, указывавшие только на восходящее и нисходящее движение мелодии, но не определявшие точной высоты звуков.


[Закрыть]? Теперь я понимаю, почему Шоно так носится с идеей правильного дыхания!

– Да. А общую тональность должен задавать ведущий – наш Золотой ключ Марти. Так, в индийской традиции первая нота са[162]162
  У индийцев имеются названия музыкальных тонов, приблизительно соответствующие нашим. Впервые их названия упоминаются в книге «Махабхарата» в IV веке до нашей эры.


[Закрыть] у каждого исполнителя своя. Но самое удивительное открытие было впереди. На него нас навела ткань, применявшаяся в таинстве. Мы никак не могли понять, что за цифра появлялась в конце свитка. Она никак не укладывалась в полученную схему. Такой ноты просто не могло быть. Ответ мы нашли в той самой книге фон Тимуса.

– Вы сказали что-то про ткань!

– Любая ткань состоит из перекрещивающихся нитей – э… warp and weft. Как это по-русски?

– Основа и уток.

– Merci. А всякий звук имеет обертоны и унтертоны. Если мы предположим, что в ткани музыки обертон – это основа, а унтертон – это… уток, то ткань предстанет в виде довольно простой таблицы, где столбцы-обертоны идут под номерами 1, 1/2, 1/3, 1/4 и так далее, а ряды-унтертоны – под номерами 1, 2, 3, 4 и так до бесконечности. Каждая ячейка таблицы, таким образом, будет представлять звук, определяемый отношением обертона к унтертону. Первая ячейка и все ячейки по диагонали от нее будут иметь значение 1, так? Это будет некая исходная нота – до, ре, ми, неважно – короче говоря, та самая са, которую выбирает для себя Золотой ключ. От нее мы и пляшем, как от печки, то есть отсчитываем от нее интервалы. Заполнив таблицу – фон Тимус и его сотрудник Ганс Кайзер нарекли ее таблицей Пифагора, – мы увидим, что одни и те же ноты будут периодически повторяться. Ноты эти, кстати, будут несколько отличны от знакомых нам с детства, поэтому правильно спеть их может только человек с абсолютным слухом. Так вот, чудо заключается в том, что все ячейки с одним значением лежат на одной прямой, а все такие прямые сходятся в одной точке, лежащей на диагонали – но вне таблицы!

– И эта точка?..

– Это та самая невозможная восьмая нота, божественный звук, связующий все прочие в единое гармоническое целое. И слышать его не позволено никому, кроме…

– Кроме?

– Кроме Шхины, то есть вас, моя драгоценная носительница света, госпожа Люцифер.

– Вы мне льстите. Я, конечно, падшая, но ангелом отродясь не была. Так что и до дьявола мне далеко.

– Никакого дьявола нет. Люди придумали его в оправдание своего дурного поведения. Знаете, как дети.

– А Бога кто придумал?

– Он сам себя придумал. Но куда это запропастились наши ботаники?

Таблица «Пифагора». Заполнена частично ради частоты восприятия

Худшее, что может сделать боец перед лицом противника, – это задуматься хотя бы на мгновение – не успеешь глазом моргнуть, как схлопочешь по шее. Так склонность к рефлексии подвела коротышку-следопыта Франца, когда он нос к носу столкнулся в малиннике с немолодым азиатом, держащим в руках букет полевых цветов. Со стороны – Рудольф наблюдал за происходящим с расстояния двадцати шагов – это выглядело так, будто встречающий горожанин вручил солдату цветы, а тот сложился пополам в глубоком благодарственном поклоне, после чего, утратив всякий интерес к общению, переключился на изучение частной жизни муравьев. Все дальнейшее также не могло бы украсить собой книгу боевой славы новообразованного подразделения, ибо не было похоже на спецоперацию по захвату вражеского агента, а скорее напоминало развеселую ярмарочную возню, которую устраивает десяток разгоряченных пивом плотных бюргеров, ловя намыленного поросенка. Различие состояло в том, что в этой игре явное удовольствие получал один лишь «поросенок», которого Рудольф парадоксально идентифицировал как «Волка» Роу. Поразительным образом этот старый хрыч умудрялся лавировать меж нападающими, нанося при этом трудноуловимые глазом – и весьма эффективные – тычки, заставляющие дюжих молодцов в пятнистой униформе подлетать в воздух, совершать нелепые кульбиты и сальто, потешно дрыгать ногами и подолгу отлеживаться по приземлении. Если бы Рудольф доподлинно не знал, что все это представление не подстроено, то как бывалый цирковой он бы принял его за слаженную работу клоунов-акробатов.

Скоро уже вся группа за исключением троих, пребывающих в глубоких раздумьях, и самого Рудольфа – на его командном пункте в кустах, сопя и толкаясь, носилась по полянке за вредным старикашкой, а тот знай себе уворачивался, раздавал затрещины и гадко похохатывал по-совиному. В какой-то момент Рудольф даже поймал себя на том, что «болеет» за него, несмотря на раздражение от заминки в деле.

Запас трюков у старикана оказался неисчерпаем. Вот, будучи схвачен за оба запястья, он хитро вывернулся, завязал руки хватавших узлом и швырнул обоих под ноги набегающим спереди, лягнув попутно в грудь зашедшего с тыла. Вот, оказавшись между троими, неожиданно опустился на одно колено и, держа над головой вывернутую кисть самого здоровенного из них, стал вертеть его вокруг себя, как даму в мазурке, сшибая им с ног остальных. Кулаки разъяренных вояк чугунным градом молотили по старцу – но каким-то чудом лишь взбивали в густую пену воздух вокруг него.