Текст книги "Деревянный ключ"

Часть третья

Впервые я увидела Глеба в доме будущего свекра в двадцать восьмом.

В тот вечер мы с Павлом отмечали сдачу мною последнего экзамена в институте – последнего, что отделяло нас от супружества, – это было моим условием. В разгар вечеринки незаметно для меня появился худощавый военный вне возраста с усталым рысьим лицом и негромким, но очень слышным голосом. Обнявшись с хозяином, сел за стол – визави со мной – и ловко влился в общество. Глеб – тогда еще – Иванович казался совершенно расслабленным, часто и остроумно шутил, пил – наравне с хозяином невероятно много, одной рукой скручивал желтоватые сигаретки с душистым табаком, пел небольшим, приятным баритоном какие-то украинские песни, словом, был очарователен. Но я то и дело ловила на себе – болезненно, кожей – взгляд его темных (потом оказалось зеленых) и совершенно трезвых глаз. Сейчас назвала бы такой взгляд коллекционерским, тогда – нескромным, чуть ли не раздевающим до костей.

Позже, когда мыла посуду, спросила Пашу – кто? Заговорил обильно, сбивчиво и почему-то шепотом:

– Да что ты? Это такой человек!.. Это же Бокий![64]64
  Глеб Бокий (1879–1937) – видный чекист, один из активнейших создателей системы ГУЛАГ, руководитель специального секретно-шифровального отдела НКВД.


[Закрыть] Его сам Ленин над Петрочека поставил, когда Урицкого – того!.. Соловки – он придумал! Сейчас в Москве живет, всех знает, все может. Огромный человечище!

– А как он здесь?

– Они дружат со времен Гражданской. Папка был наркомом путей сообщения в Туркестане, а Глеб Иваныч, кажется, возглавлял там особый отдел ВЧК. Когда в Ленинград приезжает, всегда заходит хоть на пару минут. Но в последнее время тут бывает все реже, оно и понятно – все дела там, в Москве.

Оказалось – не так уж и редко.

Как-то вдруг после свадьбы наша жизнь заскользила, словно по маслу: Пашу – молодого специалиста! – назначили главным инженером оборонного завода, дали роскошную квартиру в доме для совспецов на улице Марата. В мае двадцать девятого родились наши близнецы. Я могла позволить себе не работать, в моем распоряжении были и домработница, и няня. Но через полгода стало безумно скучно. Возобновила занятия спортом – помогло, но ненадолго. Стала искать работу, но то, что предлагала биржа труда – школа или бюро технического перевода, – не устраивало. Тоска и хандра – зимние демоны Петербурга – прочно вселились в душу.

Но однажды 13 декабря пришло, вернее, взялось откуда-то в сумочке письмо без обратного адреса и подписи, которое рассекло мою жизнь надвое. На голубом листке было напечатано:

16. 12. 11. 30. 24 ft.

И больше – ни слова. И я – ни слова мужу. Почему-то поняла – нельзя.

Сказать, что сломала голову, решая этот ребус, не сказать ничего. Но через три дня и три бессонные ночи шестнадцатого декабря в половину двенадцатого пришла на Аничков мост – мост двадцати четырех ног, не чуя собственных. На самой середине кто-то крепко взял меня под руку и сказал на ухо жарко: «Bravissima! Я в вас не ошибся! Вы умны, любопытны и бесстрашны, как мангуста».

Так я стала его мангустой.

Это было яркое проявление стиля – он не совершал ни одного лишнего движения без просчитанной наперед выгоды делу. Все движения – подготовка к броску и бросок – по кратчайшему расстоянию. Тебе не давалось никаких объяснений, лишь то количество информации, которого, по его мнению, было достаточно, чтобы добраться до сути самостоятельно. Заодно он таким образом проверял и свои построения.

Не знаю, наверное, правда то, что говорят теперь, – у него руки были по локоть в крови. Но в те странные времена это не казалось чем-то особенным. Во всяком случае – моему поколению. Для нас, детей революции, закваской славы со всей очевидностью служила кровь – чужая ли, своя – неважно. Им – отцам – она снилась…

В тот день официально, в неофициальной обстановке конспиративной квартиры, «принята в органы» – стала внештатным сотрудником.

Ему – пятьдесят, мне – двадцать два. Меня это не смущало. Жизнь с ним, отрывочная и короткометражная, была на порядок насыщеннее и острее той, что продолжала течь там – за чертой, в тылу. Павел, знавший ровно столько, сколько ему полагалось, и не пытавшийся узнать больше, той жизнью был доволен – любящая жена, а у детей – заботливая мать, которая, что поделать, часто уезжает в служебные командировки, зато возвращается – и всегда с дорогими подарками. К тому же, думаю, он краешком сознания понимал – завидное счастье привалило ему не с неба, а совсем из другой инстанции. Пил несколько больше, чем стоило, но, в отличие от многих, в состоянии опьянения делался еще добрее и веселее.

Первые полгода Глеб гранил меня, вторые – шлифовал. Виделись мы не чаще двух раз в месяц, поэтому училась я заочно и весьма интенсивно у его людей – криптографии, физиономистике, чтению по губам, стрельбе, джиу-джитсу и, почему-то, истории изобразительного искусства. При встрече брал то в оперу, то на художественную выставку, то на светский раут в посольстве, и всюду знакомил с людьми, а после просил подробно описывать и характеризовать увиденное и услышанное, а сам при этом усеивал страницы блокнота скорописными закорючками. Единственной страстью Глеба была информация – обо всем, что попадало в поле зрения. Обладание ею как будто делало его бессмертным, оно же его и сгубило, не дав состариться, – даже скоро.

Цветы и коллекционные вина он приносил всегда, украшений не дарил никогда. Только однажды, уже в тридцать седьмом, преподнес старинного вида кольцо с изумрудом. Оказалось – в нем яд моментального действия из его лаборатории. «Зачем мне?» – спросила я. «Подарить достойную тебя жизнь я не смог, так хоть смерть… Мало кому представляется возможность выбрать чистую, спокойную и мгновенную». – «А у тебя есть?» – «Мне написано умереть от пули». До того случая я не подозревала его в мистицизме.

Юмор его был порою грубоват. Как-то поздним вечером заспорила с ним о счастье, которого, по моему утверждению, карательные организации принести человечеству не могут. Хитро улыбнулся, вышел, куда-то позвонил. Через полчаса привезли перепуганного насмерть великого тенора Лемешева – Глеб знал, что тот мне нравится. Услышав, что должен всего лишь «немного попеть для красивой женщины», Лемешев заявил, что никогда еще не был так счастлив. Попросила Глеба больше подобным образом не шутить.

Он умудрялся формировать мое мировоззрение, не как огранщик – вопреки его собственной метафоре – отсекая лишнее, но как опытный гончар – легкими движениями пальцев направляя весь имеющийся материал в нужную сторону, – тогда как ноги, не видные под столом, неустанно вращали стремительный круг.

Все изменилось в августе тридцать первого. Он вызвал меня в Москву для «последнего экзамена». На самом деле для участия в гнусном эксперименте. Велено было раздеться донага и выпить – «дабы расширить сознание и выпустить на волю подсознание» – какое-то зелье, от которого у меня начались галлюцинации – поначалу забавные. Мне сперва казалось, что я подлетаю в воздух при каждом шаге, затем, что помещение меняет объем и форму, раздвигаясь невероятно, и все время чудилась живая, очень цветная музыка – несомненно Скрябин, но никогда не слышанный прежде. Фигуры на супрематических картинах под пристальным взглядом начинали двигаться, как в кино, статуэтки оживали, когда я к ним прикасалась. Свои видения и ощущения мне следовало тотчас описывать. Потом отовсюду – из картин, мебели, окон, камина – стали появляться люди без лиц, ходячие мертвецы, существа в жутких масках – и все – во фраках! Они кланялись, кривлялись и слюнявили мне колени, а я должна была вести светский прием так, будто была их королевой, а не голой одурманенной дурой. Страха и стыда наглоталась досыта…

К счастью, мое расширенное сознание не сохранило подробностей того, что последовало за мистерией. Очевидно, они ушли навсегда вместе с выпущенным на волю подсознанием. Судя по моему самочувствию наутро, это было банальной оргией на манер парижских, о которых мне нашептывал один мой подопечный – сластолюбивый французский коминтерновец. Как бы то ни было, той меня, что стала ее средоточием, во мне не осталось. Как не осталось и капли сантиментов в отношении мужчин. И в первую очередь – к Глебу. Я осталась мангустой – себя не переделаешь, но перестала быть – его. Он же утверждал, что именно этого и добивался. Когда спросила, кто были те люди, ответил уклончиво – посвященные – ученые, деятели искусств…

Лишь много лет спустя узнала о психотропных веществах, исследованием которых, как выяснилось, в числе прочего занимался мой любознательный шеф. В конце же тридцатых говорили о каком-то «Едином трудовом братстве» – основанной им масонской ложе, ходили глухие слухи о кровавых магических ритуалах, коллекции засушенных фаллосов, разнузданных вакханалиях и тому подобных мерзостях – что ж, меня это ничуть не удивляло, – пищи для подобных домыслов Глеб оставил по себе предостаточно.

С тех пор наши отношения сделались исключительно деловыми. Близости со мной он не искал – знал, что не найдет, да и, скорее всего, занят был шлифовкой других алмазов. Я могла бы простить ему жестокость ради дела, но пошлости – никогда.

Дальнейшие задания поступали от него опосредованно – работа моя состояла в контактах с иностранцами и сборе информации о них. Спать с ними в мои обязанности не входило. Это оставлялось на мое усмотрение. Сколько их было?..

В последний раз видела шефа в тридцать седьмом – поседевшим, состарившимся, – теперь он выглядел на свои почти шестьдесят. Он долго рассматривал меня, потом вздохнул и попросил прощения. На вопрос «За что?» ответил не сразу: «За то, что прикоснулся к тебе грязными руками. За остальное простить нельзя». Потом он спросил, может ли доверить мне хранение важного документа. Я легко согласилась. «Документом» оказался его зашифрованный блокнот. Когда Глеба расстреляли – впрочем, тогда объявили, что он умер под следствием от паралича сердечной мышцы, – взялась за расшифровку. Он знал, что смогу, потому и оставил – мне. В последней записи он просил меня уничтожить блокнот. Для этого было достаточно поднести к нему сигарету – специальная бумага мгновенно превратилась бы в кучку пепла. Почему я не сделала этого, не знаю до сих пор.

Но ведь если бы у меня в тридцать девятом при обыске не обнаружили блокнота, то я никогда бы не встретила Мартина!

– Теперь всё?

– Что – всё?

– Теперь прогонишь?

– И не подумаю!

– Ты не выглядишь удивленным.

– А я и не удивлен.

– Ты знал?

– Почти с самого начала.

– В чем я прокололась?

– На фотографии – не твоя семья. Шоно сразу это увидел. К тому же ты зачем-то скрыла, что у тебя есть еще один ребенок, а потом случайно сказала: «Дети». Шоно считает, что это девочка, так?

– Да. Машенька.

– Где она?

– Осталась у сестры. Как залог моего возвращения…

– Мы так и думали.

– Что-то еще?

– Шоно не поленился навести справки в Вильно и узнал…

– …что мои родители не были евреями. Ну да, легенду шили на живую нитку – чистить архивы времени не было. А отца звали Исаакием потому, что дед поссорился с деревенским дьячком, и тот записал младенца в приходской книге под первым именем, что стояло в святцах на четвертое сентября. Но, кроме этого, моя история – правда.

– Не сомневаюсь.

– Я не могу взять в толк, почему вы, зная все, продолжали играть партию?

– Да потому что совершенно неважно, как ты сюда попала! Важно – зачем!

– Ты имеешь в виду мое задание? Я…

– Господи! При чем здесь твое задание? Ведь не думаешь же ты, что это они тебя прислали?

– Боюсь, что упаду в твоих глазах ниже нижнего, но именно так я и думаю.

– Хорошо, попробую иначе. Почему ко мне послали именно тебя?

– Потому что очень похожа на твою покойную жену, и, следовательно, вероятность того, что ты мной увлечешься, была выше.

– Так думали они, имея в распоряжении от силы пару фотографий и словесный портрет. На самом же деле – и ты могла в этом только что убедиться – тут гораздо больше, чем простое сходство черт! Отличить тебя от Мари можно только по голосу. И именно услышав твой тембр, я понял, чего не хватало ей. Мы знали тебя по подробнейшему описанию, но голос описанию не поддается. Поэтому и приняли Мари за тебя.

– Знали?..

– Я полагал, что ты уже догадалась…

– Разумеется, я заметила, что легко могу самоотождествиться и с Тарой, и с Барбарой – не только внешне, но не предполагала, что это заметил также и ты. Видимо, я никудышная актриса.

– О нет! Ты играла… легкомысленную особу довольно убедительно! Просто один раз в бреду ты заговорила со мной, как со своим ребенком. Этого было довольно, чтобы понять…

– Слабое, но утешение. И все же я до сих пор не понимаю: Тара, Барбара, я – кто мы? Кто я?

– В первую очередь ты – самый дорогой для меня человек. Остальное слишком долго объяснять, а нам сейчас нужно собираться в дорогу.

– В дорогу? Куда?

– Через двенадцать минут придет Шоно и будем решать. Чай совсем остыл, пойду вскипячу воду.

Шоно пришел ровно в половине одиннадцатого. Поздоровался, с полминуты изучал мизансцену, потом заметил:

– Если я правильно понял, то у вас совсем недавно был гость, с которым вы обошлись нехорошо – не дали допить коньяк и не угостили пирогом. Я, кстати, не откажусь – он так аппетитно выглядит! Благодарю, – сказал он, усаживаясь за стол и принимая у Веры тарелочку. – К тому же, – указав вилкой на пистолет, – отобрали любимую игрушку. Очень, оч-чень некрасиво с вашей стороны. Мм!.. Пирог восхитительный, да-с. Мои комплименты, мадам.

– Скажите, Шоно… Я не смогла добиться вразумительного ответа от Мартина… Если вы с самого начала знали, кто я и что я, к чему было разыгрывать весь этот спектакль? – проигнорировав похвалу, строго спросила Вера.

Шоно с видимым сожалением отложил вилку и развел руками:

– Уличать даму – это не по-джентльменски. К тому же мы предполагали, что знаем о ваших обстоятельствах. Нам всем стало бы неприятно. Вот мы и ждали, пока вы сами не решите обо всем поведать, а в том, что рано или поздно это произойдет, у нас сомнений не возникало. Правда ведь, Марти?

Мартин задумчиво качнул головой, что можно было трактовать как согласие.

– А вы не боялись, что это произойдет слишком поздно? – Тон Веры сделался жестким.

– Единственное, чего мы боялись, – это вас обидеть, – Шоно пристально посмотрел ей в суженные глаза. – Те, кто обижают Шхину́, кончают скверно.

– Кого?

– Мартин вам не рассказал?

– У нас не было времени, Шоно, – подал голос Мартин, разглядывавший улицу сквозь щелку в занавесках, – нет его и сейчас. За домом следят. И теперь уже, возможно, две конкурирующие организации.

– Ты про тех унылых топтунов, которых я срисовал на входе? – Шоно невозмутимо вернулся к пирогу. – Не думаю, что они из разных фирм, – уж очень мило воркуют между собой. Вторые – из этих? – Он нарисовал пальцем в воздухе два зигзага.

Мартин кивнул.

– Скольких вы видели? – встревоженно спросила Вера.

– Двоих у парадного в авто и одного – у черного входа.

– Тогда это только наши. – Вера с облегчением выдохнула. – У них нет указаний применять насилие – только наблюдать.

– Это хорошо. – Шоно встал из-за стола и добавил по-русски: – Еще раз спасибо! Такой шикарной русской шарлотки я не едал уже лет тридцать! – И вновь по-немецки: – Прослушивающей аппаратуры тут нет – я бы почувствовал.

– Как это?

– Я весьма чувствителен к электромагнитным полям. Из-за этого я у себя дома вовсе не использую электричества – мешает думать. Но – к делу! Во-первых, надо телефонировать нашему большому другу и предупредить о позднем визите, который мы намерены ему нанести. Это – на тебе, Марти.

Тот удалился.

Шоно перешел на русский:

– Во-вторых, и это самое важное, нам надо понять, как быть с вами, сударыня. Так сказать, оценить риски. Насколько я понимаю, вам было приказано… войти в абсолютное доверие к Мартину, выведать все, что можно. Чего я меж тем не понимаю, так это зачем вашему начальству понадобились наши скромные секреты? Я, признаться, не верю в то, что нынешнее руководство гепеу интересуется вопросами практической магии. По-моему, их занимают исключительно земные проблемы, вроде собственного выживания. Или я не прав?

– Вы правы, – отозвалась Вера, помолчав, добавила: – Прежние были талантливыми подлецами с идеями, у этих воображения ни на грош, но зато звериное чутье и никаких рефлексий. Сталину не нужны талантливые. Ему нужны исполнительные. Палачи-делопроизводители.

– Тогда отчего они вдруг взялись за это дело?

– Бюрократическая машина. Когда в нее попадает какой-то документ, она не может его проигнорировать – чтобы убрать бумагу под сукно, нужно быть личностью, винтик на это не способен. А личностей там не осталось. В поле зрения преемника моего бывшего шефа…

– Который был личностью?

– Несомненно. Так вот, его преемник откопал в архивах шефа некую папку с материалами оккультного толка под заголовком «Деревянный человек».

– Так-так-так, очень интересно! – Шоно потер руки.

В дверь заглянул Мартин:

– Извините, что перебиваю. Беэр ждет. Я иду собирать вещи, – и скрылся.

– Итак, – Шоно повернулся к Вере, – вы говорили о папке.

– Да. – Вера потерла пальцами веки. – Ее содержимое было слишком уж фантастично, чтобы принимать всерьез, но тут как раз перехватили немецкую шифровку, которая касалась этого самого дела.

– А! – Шоно хлопнул себя по коленям. – Теперь все ясно! Немецкий агент в вашей конторе увидел какие-то документы и решил, что это стоит сообщить своим, а русские сделали из этого сообщения далеко идущие выводы, тем более что у них наверняка есть свои люди в СС. Замкнутый круг. Забавно. Но вернемся к вам. Какая участь постигла бы вас, если бы вам не удалось внедриться?

– Вернулась бы назад. И скорее всего – попала бы в лагерь.

– За что?

– Я – часть той системы, что нынче искореняется. К тому же член семьи врага народа.

– Таким образом, при любом раскладе вы бы не смогли вернуться к своему ребенку? Это ведь девочка, да?

– Да. – Вера наморщила лоб, как от боли. – Но у меня был бы шанс отсидеть и вернуться к ней. Хотя ничтожный, но шанс.

– А если вы сбежите?

– Мне сказали, что в таком случае ребенка заберут от сестры и поместят в специальный детский дом… Фактически – детскую тюрьму. Как если бы я отказалась сотрудничать с самого начала. Как видите, мне оставили небогатый выбор…

Шоно наклонился и погладил Веру по голове:

– Бедная девочка! Единственное, что я могу сказать в утешение, это то, что ваши мучители сгинут все до одного, – и это случится, а это точно случится – на вашей памяти.

– Как хочется вам поверить! – Вера прерывисто вздохнула.

– А вы верьте! Я редко ошибаюсь.

– А что будет с Машенькой? Вы знаете?

– Увы, пока нет. Но если вы мне о ней расскажете поподробнее, потом, в спокойной обстановке…

– Боюсь, что спокойной уже не будет.

– Не станем загадывать! И уж надеяться на лучшее стоит всегда. Да-с. А скажите, – подвигав немного мохнатыми гусеницами бровей, спросил Шоно, – у вас ведь должна быть, наверное, какая-то система обратной связи с коллегами?

– Как таковой системы нет. Я работаю в автономном режиме. Если бы случилось что-то из ряда вон выходящее, должна была придумать способ об этом сообщить.

– Ну, а в случае смертельной опасности?

– Постараться выбить оконное стекло. И продержаться до того, как они бы пришли – под видом полиции – разбираться.

Шоно свел брови в одну горизонтальную линию.

– Примитив, – пробормотал он. – Вы правы, никакого воображения. Но это облегчает нашу задачу. Простите, я должен хорошенько подумать.

Его лицо моментально сделалось гладким и безмятежным, глаза полузакрылись, уголки губ едва заметно приподнялись. «Чисто резиновый пупс. Интересно, если его сейчас перевернуть вверх ногами, он скажет „мама”?» – не успела эта мысль мелькнуть у Веры в мозгу, как Шоно широко распахнул глаза и посмотрел на нее так, будто увидел впервые. Он смотрел долго – Вера насчитала пять своих вдохов, а потом бодро сказал:

– Да. Не люблю я дешевых эффектов, но другого выхода не вижу. Придется вас убить.

30 августа в 22.30 на квартиру пришел «Азиат», а в 23.43 «Кукла» подала условный сигнал тревоги – разбила окно. Мы с Лупиным выскочили из машины (Абросимов стоял на черном ходе) и побежали к парадному. И тут послышался звук, похожий на пистолетный выстрел. Разумеется, если бы в моем распоряжении было больше людей, я сразу бы послал кого-то в подкрепление Абросимову, но поскольку, несмотря на мою просьбу выделить мне хотя бы одного дополнительного сотрудника, нас было всего трое, пришлось идти с главного входа. Я постучал в дверь и крикнул согласно инструкции: «Откройте, полиция!», но никто не открыл, и тогда я дал приказ взломать дверь, и «Длинный» Лупин ее вышиб ногой. Мы ворвались в квартиру с оружием наготове, но никого в ней не нашли, кроме трупа «Куклы» в гостиной. Оналежалана спине с огнестрельным ранением в области сердца. Я проверил пульс на шее – его не было. Все это заняло не больше сорока секунд. Мне стало ясно, что «Азиат» с «Пианистом» ушли через черный ход, и мы бросились туда. На пролет ниже мы обнаружили Абросимова, который сидел там без сознаниясидевшего у стены в бессознательном состоянии. Мы продолжили погоню, но на выходе нам в лицо пустили газык нам применили какое-то отравляющее вещество, от которого мы тоже временно потеряли сознание. Я очнулся в квартире, лежащим на диване в 23.59, а Лупин и Абросимов – сидя в креслах, на несколько минут позже. Трупа на ковре уже не было, а наши документы лежали на столике рядом, оружие пропало. Поскольку двигаться после воздействия газа мы некоторое время не могли, нас задержала полиция, прибывшая на место происшествия в 00.10. На следствии (по моему указанию) мы все показали, что пришли в гости к людям, с которыми познакомились накануне в пивной, а они нас опоили и ограбили, и что мы не знали, что это не их квартира, а стекло разбили, чтобы позвать на помощь. Так как вменить нам ничего не могли, полиции пришлось нас отпустить на следующее утро. Автомобиль был тоже похищен.

Я понимаю всю тяжесть своей вины как начальника группы и члена партии за провал операции и готов понести заслуженное наказание. Прошу, однако, принять во внимание, что я действовал исключительно согласно инструкциям и не располагал достаточными человеческими ресурсами для успешного задержания.

Младший лейтенант ГБ Супряга И.Ф.

– Вот спасибо-то! – только и сказала Вера.

– Ох, простите старого дурака! – На лице Шоно, впрочем, не было ни грана раскаяния. – Разумеется, мы убьем вас понарошку. Судите сами – если ваши коллеги будут уверены, что вы умерли, то и дочь вашу оставят в покое. А мы уж потом придумаем, как вас воссоединить.

– Но как вы намерены их обмануть? Они не семи пядей во лбу, конечно, простые «липачи», но живого от мертвого отличить сумеют.

– А мы сделаем так, чтоб не сумели! Вы ведь не против сыграть роль Джульетты в этой маленькой пьесе?

– Вы собираетесь меня чем-то напоить? – Веру заметно передернуло.

– О нет! Фармакопея – вещь хорошая, но эффект ее будет слишком долог, – возразил Шоно. – А нам нужно всего несколько минут здорового, летаргического сна. Поэтому придется орудовать руками! – И он показал Вере открытые ладони. – Ваша задача будет проста – полежать тут на коврике, пока мы не избавимся от нежеланных зрителей.

– Убьете? – Вера помрачнела.

– Зачем убивать? – натурально удивился Шоно. – Убивать нехорошо. К тому же нам надо, чтоб они донесли весть о вашей безвременной кончине до начальства. Нет, мы их тоже слегка усыпим. Разве что, в отличие от вас, им будет немножко неприятно. Ну как, согласны?

– Так ведь других вариантов-то нет, верно? Хотя для Джульетты я, прямо скажем, старовата. Давайте попробуем. Только учтите – эти парни здорово дерутся. Особенно длинный.

– Вот и чудно, что здорово! – Шоно переплел пальцы рук и энергично потянулся, а потом по-немецки крикнул в недра квартиры: – Марти! Мне срочно нужна твоя красная тушь! Вера! – трагическим шепотом добавил он. – Одним вашим платьем придется пожертвовать! Принесите, пожалуйста, какое не так жалко! Желательно светлое. Так сказать, для контраста.

Через короткое время все было готово – Вера в сиреневом платье с прожженной при помощи зажигалки Мартина дырочкой и вишневым пятном под левой грудью стояла у окна на сбившемся ковре. Вид у нее был обреченный. Картину будущего убийства дополняла пара опрокинутых стульев. Шоно в последний раз осмотрел сцену режиссерским взглядом и удовлетворенно покачал головой.

– Дураки будут, если не оценят такую красоту! Итак, у нас все готово. А у тебя, друг мой? – повернулся он к вошедшему в гостиную Мартину. – Что там наш пинкертон с черного хода?

– Уже спит, – коротко ответил Мартин.

– Хорошо. Тогда начнем! Вера, не волнуйтесь! Уверяю вас, вы ничего не почувствуете! – Шоно положил ей руки на плечи, посмотрел на Мартина и кивнул.

Тот подошел к приоткрытому окну, осторожно выглянул наружу и, убедившись, что внизу никого нет, несильно ударил по стеклу кочергой.

В то же мгновение – еще осколки не успели долететь до тротуара – Шоно мягко надавил большими и указательными пальцами на шею Веры – сбоку и сзади. Вера часто задышала, потом издала слабый писк и закрыла глаза. Лицо ее побелело, грудь замерла. Осторожно опустив на ковер обмякшее тело, Шоно придал ему позу небрежно брошенной куклы, затем метнулся к столу, схватил пистолет, снял с предохранителя и выстрелил в диван. Снова поставив на предохранитель, убрал оружие за пазуху, еще раз огляделся, подобрал гильзу, сунул ее в карман брюк и неторопливо прошел на кухню, где у черного хода ждал Мартин с Докхи на коротком поводке. Из квартиры донесся сильный удар.

Вера вернулась в реальность через пять минут безмятежного сна – когда все уже было кончено. Сидя на ковре, она изумленно взирала на то, как Мартин и Шоно споро заволакивают в гостиную бесчувственных шпиков и размещают их в креслах и на диване. Покончив с этим, Мартин помог Вере подняться, а Шоно тем временем с удивительной сноровкой обыскал трех товарищей. Документы он бросил на чайный столик, бумажники запрятал глубоко в буфет, а все пистолеты распихал по карманам. На мгновение задумавшись, куда определить ключи от автомобиля, он поймал на себе недоуменный Верин взгляд и счел нужным пояснить:

– Я никогда в жизни не присваивал чужого. Просто, когда сюда нагрянет полиция – ведь отчего бы ей не нагрянуть? – эти железки сослужат вашим коллегам дурную службу. К тому же все должно быть натуралистично. Так что, арсенал выбросим по дороге. А ключи…

– …стоило бы использовать по назначению, – голос у Веры был сиплым, но прозвучал убедительно.

– Вы так считаете?.. Видите ли… Н-да. Ну ладно… – Шоно неуверенно повертел связку в руках и опустил в карман.

Мартин кашлянул. Вера могла поклясться, что он сделал это, чтобы скрыть смешок. Но обернувшись на звук, увидела странную картину – Мартин наливал коньяк в расставленные перед недвижными гостями бокалы.

– А это из каких соображений?! – воскликнула она.

– Из гуманных, разумеется, – ответил за Мартина Шоно. – Когда эти славные ребята проснутся, они ощутят горечь поражения. А нет лучшего средства от горечи поражения, чем рюмка-другая хорошего коньяку! Но! Нам надо спешить!

В этот момент один из славных ребят – тот, которого уложили первым, – что-то замычал, не открывая глаз. Шоно бросил на него укоризненный взгляд и легонько ткнул в шею, пробормотав по-русски: «Экий ты, братец, неугомонный». Тот затих. Вера заметила не без зависти:

– Ловко вы одним пальцем! Научите, а?

– Ни за что! – важно ответил Шоно. – Этому тайному искусству женщин учить нельзя!

– Почему это? – обиделась Вера.

– Потому что – маникюр! – улыбнулся Шоно. – Ну все, уходим! Полиция вот-вот прибудет.

– Почем вы знаете?

– А мы ее сами вызвали пять минут назад. От полицейского участка восемь минут ходьбы.

Расчет оказался точным. Едва успели погрузить чемоданы в просторный багажник, показался наряд полиции – три человека. Пришлось изобразить загулявшую компанию. От группы отделился один, приблизившись, поинтересовался – не слышали ли шум из этого дома?

– О нет, господин вахмистр! – учтиво ответил Шоно, побрякивая ключами. – Мы только что приехали. Я подвез своих друзей всего пару минут назад.

Полицейский откозырял, вернулся к своим, и они стали разглядывать три светящиеся окна на третьем этаже. Заметив на тротуаре осколки стекла, снова задрали головы и после минутного совещания вошли в подъезд.

Тут произошла заминка – Шоно, до того так лихо крутивший на пальце ключи, вдруг смешался и протянул их Мартину, но тот только развел руками.

– Дайте их мне! – тихо сказала Вера, которой внезапно сделался ясен смысл этой пантомимы.

В то время, пока она разбиралась, каким ключом отпереть «массу», а каким рулевую колонку, к дому подкатил длинный «мерседес». В тот момент, когда Вера нажала на стартер, из подъехавшего авто мигом высыпались – как черные блестящие горошины из черного лакированного стручка – пятеро молодцов в одинаковых кожаных плащах. Четверо тотчас нырнули в дом. Один остался у подъезда. Он внимательно посмотрел вслед отъезжающему «хорху». Губы его при этом шевелились.

Шурша шинами, автомобиль пронесся по гулкому мосту и вылетел на широкий бульвар с трамвайными путями посреди. В свете фар, как в замедленной киноленте, замелькали красно-бело-черные полотнища – словно дорожные знаки, предупреждающие о скором приближении к непростому перекрестку.

– Теперь все время прямо, – сказал Мартин.

Вера молча кивнула. Он посмотрел на нее. Застывший профиль на фоне темного стекла был бы похож на камею, если бы не тревожно пульсирующая жилка на виске. Мартин протянул руку и погладил жилку. Вера на миг наклонила голову, прижимаясь к руке, потом оглянулась назад:

– Надо же! Спит…

– Восстанавливает силы. К тому же он терпеть не может автомобилей.

– Амаксофобия?

– Нет, он, кажется, вообще ничего не боится. Просто не любит некоторых вещей.

– Интересно, как это – ничего не бояться?

– Не знаю.

– Тебе было страшно сегодня? У меня сердце выскакивало.

– Когда полицейский подошел, ты так ко мне прижалась… Как загнанная собаками лиса – на руках у охотника.

– Да, милый. Именно как загнанная лиса. – Вера улыбнулась. – А вовсе не потому, что боялась шокировать его своим окровавленным туалетом.

Мартин невесело рассмеялся:

– Экий я романтический болван!

– Мне это в тебе и импонирует. Твоя незамутненность. Правда, я никогда не встречала такого чистого человека. Наверное, потому сразу и влюбилась без памяти, что ты моя полная противоположность. Французы называют это un amour impossible[65]65
  Невозможная любовь (фр.).


[Закрыть].

– Что же в ней невозможного?

– Невозможно понять, где кончаешься ты и начинается тот, кого ты любишь. Так что теперь, милый, часть тебя – недобрая и опасная женщина, которая перегрызет горло любому, кто попытается причинить тебе зло. Я ведь имею некоторое представление о том, что такое Демоническая Шхина.