Текст книги "Деревянный ключ"

– Видишь, Пандит… – Я тогда подумала, что это того зовут так, но потом оказалось, что это как наше «рабби» по-индийски. – Видишь, как она стыдливо опустила глаза? Можешь ли ты поверить в ужасные преступления, в которых люди ее обвиняли?

Пандит этот – сухонький такой старичок, весь черно-белый, только щеки бурые, как перезрелый гранат, глаза агатовые прикрыл, головой качнул из стороны в сторону – очень серьезно.

– Вот и я не верю. А ты людям прости, – это он уже ко мне обратился, – ибо не ведают они, что творят. Ведь никто, от Каина до наших дней, никто в целом свете не знает, что такое смерть… – Йеошуа вздохнул очень горько, а потом спрашивает: – Скажи, в том, что они о тебе говорили, была доля истины?

А я словно язык проглотила – так мне и впрямь перед ним стыдно сделалось. Вот лежу и моргаю, как глупая корова, а он, видно, решил, что я по-гречески не понимаю, и переспросил по-арамейски. Я снова молчу, только слезы на глазах выступили. Он руками развел, обернулся и что-то своему индийцу сказал с сожалением – верно, решил, что я не только грешная, но и убогая вдобавок. Да откуда ему было знать, что я и по-гречески, и даже по-латыни не только читаю, но и писать умею? По-латыни пишу, алиба́ де эме́т[129]129
  По правде сказать (арам.).


[Закрыть], не очень ловко – добрый муж мой преставился пред очи Всевышнего раньше, чем успел меня как следует научить. Что-то такое Йеошуа, видно, увидел в моих глазах, потому как спросил:

– Ты ведь не глухонемая, нет? – Я головой помотала, и он снова спросил ласково-ласково, так что весь страх и стыд мой сразу куда-то улетучились: – Как зовут тебя, красавица моя?

– Мириам, – отвечаю, а голос дрожмя дрожит, и в груди невозможно жарко и тесно сделалось оттого, что он меня красавицей назвал, – хотя уж какая там красавица, с разбитым-то лицом.

– Вот как? – говорит. – Мою мать так же зовут. Она в Иерусалиме живет. Я тебя с ней познакомлю, Бог даст. Нам с тобой теперь разлучаться никак нельзя, а то ты снова пропадешь.

Я как про то услышала, снова чуть в обморок не свалилась, даром, что и так лежала. Но с духом собралась и спрашиваю, почему, мол, снова? А он улыбнулся загадочно:

– Потому что встретились мы неспроста, ведь я тебя повсюду искал – от Ливийской пустыни до Индийского моря.

А я про себя тогда подумала – за тобой теперь на край света пойду. Но вслух не произнесла, понятно. Йеошуа же продолжает спрашивать:

– Откуда ты родом? Кто твои родители?

И тут меня точно прорвало – все ему про себя выложила. Слезы по щекам, что ручьи по весне, слова арамейские с греческими мешаю, и говорю, говорю, и остановиться не могу. Ведь целых полтора года мне было словом не с кем перемолвиться, а он слушал так внимательно и по голове меня гладил ласково.

сестра сестра как же я тебя понимаю вскричала а она наклонилась и поцеловала

Лишь когда сказала ему, что родом из Антиохи[130]130
  Антиохия (ныне турецкая Антакья) – в IV веке до н. э. была первой столицей Селевкидов, с 64 года до н. э. стала резиденцией римских наместников и третьим по величине полисом Древнего Рима. Там же образовалась одна из четырех древнейших автокефальных церквей. В VI и VII веках Антиохия принадлежала Византии, затем была сдана ими туркам, у которых ее отвоевали в 1089 году крестоносцы, образовав там свое княжество, просуществовавшее до 1268 года.


[Закрыть], он отчего-то бровью своей меченой повел, а все прочее выслушал, в лице не меняясь и молча. Я сперва хотела скрыть про то, отчего вся моя жизнь кувырком покатилась, а потом подумала – ну и пусть узнает. И все рассказала – как двоюродный брат меня обесчестил, когда мне двенадцать было, а потом объявил всем, что это я его соблазнила, и как поверили ему, а не мне, потому что его отец – дядя мой – важная фигура в общине, главный заступник перед римлянами. Кто же против него в здравом уме голос поднимет? А мой отец простой переписчик, человек тишайший, но тут чуть с ума не сошел от горя и позора. Брат хотел с ним по-свойски договориться, деньги сулил, а он ни в какую. Ясное дело, что в суде отец проиграл, а брат ему мстить начал. Ославил меня на всю общину прелюбодейкой и бесноватою. «И что же люди, так запросто поверили?» – вопрошает спаситель мой. Пришлось признаться, что и прежде меня дерзкою юницей считали – и не без причин, а оттого поверить во все наговоры даже близким было нетрудно. С тех пор сделалась жизнь моя несносной, замуж брать меня никто, понятно, не желал, да оно бы и ладно, но ведь и обеих сестер моих сватать не торопились, отцу стало меньше работы перепадать, а матери на рынке проходу не давали. Уж не знаю, что бы мы делали, если бы старинный друг отца не взял меня за себя. Он, верно, немолод был, но добрее человека я не встречала. Муж мой, Ихиэль, состоял на государственной службе, имел римское гражданство и большие связи – надежнее защитника и представить нельзя. Порешили они с отцом, что лучше всего будет увезти меня куда подальше, пока все не забудется. Так и сделали – Ихиэль выхлопотал себе перевод в Александрию Египетскую[131]131
  Александрия (ныне Аль Искандария)– город в дельте Нила, основанный Александром Македонским в 332 году до н.э. Александрия была столицей птолемеевского Египта и важнейшим культурным центром эллинистического мира. В описываемую эпоху там жило едва ли не больше иудеев, чем в Иерусалиме.


[Закрыть]. Взаперти он меня никогда не держал, разрешил заниматься делом, и я выучилась у тамошних умелиц уходу за волосами и кожей лица и прочим подобным вещам. А потом муж мой вышел в отставку, купил дом в Галилее, в своей родной местности, куда он всегда мечтал вернуться. Тут уж мне заняться было вовсе нечем, и, чтоб я не заскучала, Ихиэль стал обучать меня чтению и письму. Ну, а потом умер скоропостижно.

– Так ты, выходит, гражданка Рима? – спрашивает Йеошуа. – Как же эти люди не побоялись тебя преследовать?

– А никто бы ничего не узнал, – отвечаю. – У них тут круговая порука, да и римлян они терпеть не могут, то всем известно.

– Да, – говорит, – я здесь недавно, а уж заметил. Значит, осталась ты совсем одна?

Поняла я, на что он намекает. Рассказала, что детей у нас с Ихиэлем не было, но то не по моей вине. У него и с первой женой ничего не получилось. Тогда он спросил, отчего не вернулась обратно в Антиохию к семье, а я сказала – ну как поеду в такую даль одна, без денег? «Верно, верно, – отвечает. – Скажи, а вот женщина, на хромую ворону похожая, кричала, что ты… – тут он мне руку на голову положил, – что у тебя андромания[132]132
  Андромания – то же, что нимфомания.


[Закрыть] и что ты одержима бесами … Я в это, конечно, не верю, но знаю, что порою с людьми случаются странные вещи, вроде припадков, и тогда эти люди не отвечают за свои деяния. С тобой ничего такого не приключалось?» «Да нет, – говорю и чувствую – кончились слезы, – не помню за собой такого. Грешила я, всегда в здравом уме пребывая. И хотя верно, что с мужчинами стала ложиться по принуждению, но верно и то, что отнюдь не всегда мне это было противно. В ином случае предпочла бы умереть, наверное. Так что правильно меня на смерть осудили, и не надо было меня спасать». А он вместо того, чтобы разозлиться, сказал тихо: «Кто я такой, чтобы судить тебя? Все мы ищем любви – каждый на свой лад. Никакой же грех смертью искупить невозможно, жаль только, что люди этого не понимают. Прости, если обидел тебя».

Вот такой он был человек. Никогда никого не осуждал и не обличал, но каждый при нем тотчас сердцем свою греховность понимал. Одних это толкало на путь исправления – и они всем сердцем любили его, другим – было невыносимо, и они его от всего сердца ненавидели. Само собой получалось, что среди последних все больше были власть имущие да законоучители, а вот первые… Тут надо сказать, что никого он за собой не звал, не соблазнял и никому не проповедовал, а просто ходил по городам вместе со своим индийцем-учителем, пользовал людей, так как был врачом от Бога, – совершенно бесплатно, а на пропитание добывал, показывая на рынках всякие невероятные чудеса. Мог висеть в воздухе, стоять на голове подолгу, лежать на гвоздях или, накрыв тем самым тончайшим шелковым платом пустой кувшин, вытащить из него птицу, превратить свой посох в змею, а простую воду в вино, и многое в таком роде. Я поначалу пугалась очень, но он объяснил мне, смеясь, что такому волшебству можно кого угодно выучить – хоть бы и меня, только надо очень долго упражняться. «Настоящее чудо, – говорил он, – это когда человек исцеляется не моим умением, а одною верой в исцеление. Сего я ничем, кроме Божественного промысла, объяснить не могу. Отворить же нарыв, вырвать зуб или даже вырезать опухоль – дело, конечно, хитрое, но многим доступное». Не сразу, но уяснила я смысл его речений. А вот те, прочие, что ходили за ним, как привязанные, были людьми темными и безграмотными и почитали его за великого чародея и пророка. Он же по доброте своей их от себя не гнал и даже пытался что-то втолковывать, хотя бы на пальцах.

Когда позже в день моего спасения встретила сих привязавшихся, поняла, отчего так поспешно разбежались мои гонители, – видно, слух о спутниках Йеошуа до них дошел. Недаром в Иудее говорят: увидел галилеянина – увидел разбойника. А еще говорят: галилеянин днем рыбу ловит, а ночью – человеков. Эти вот как раз такими рыбаками и были по большей части. Мне потом их вожак Шимон Бар Йона по прозвищу Це́фа, то есть гадюка, поведал, что они ввосьмером пытались поймать Йеошуа и его товарища, а вышло так, что это те их поймали – и без всякого кровопролития, одними словами. А люди то были все опасные, с острыми лезвиями под полою и со многою кровью на руках, – братья Яаков и Йоханан, которых Йеошуа называл Бней-рэгеш – сынами чувства, в шутку, разумеется, поскольку проще вообразить взволнованным камень, чем этих двоих, и Шимон – другой – Кана́й, сиречь ревнивец, завистник, и не пропускавший ни одной юбки Иуда по прозванию Тума́ – невинность, и Йосеф-Андреос – брат Шимона-гадюки, и Йона-Фелефе́й, прозванный так оттого, что раньше служил в царской охране, и Натаниэль бар Толмай по кличке Каца́в – мясник, и Маттатия Леви, которого называли Мохе́с – мытарь, потому что его любимой забавой было перегородить в узком месте дорогу и взимать с путешественников мзду за проход – и ведь многие безропотно платили, а все потому, что Леви почтенно выглядел, умел писать и красиво говорил.

Я как-то спросила Йеошуа, отчего не отвадит всю эту шайку, ведь в глазах окружающих он представлялся ее предводителем, а это могло ему повредить, если бы стало известно властям. А он ответил ласково, но твердо:

– Я не могу, Магдали, – ма́гда ли, услада моя, – так он называл меня, с тех пор, как сделал своею женой, – я чувствую, что в ответе за них. Они невежественны и наивны, как дети, и, чтобы донести до них даже самую простую мысль, мне приходится измышлять притчу, и все равно я никогда не бываю уверен в том, что они понимают ее правильно. Зато теперь они никого не грабят и не убивают, хотя порой еще приворовывают, я знаю, но надеюсь рано или поздно отучить их и от этого.

Так они и шастали за ним повсюду, жадно ловя каждое слово его, каждый взгляд, ссорясь и соревнуясь между собой за малую толику его внимания, за место подле него, сияя от похвал и приходя в отчаяние, когда он отказывался принимать от них подношения, добытые нечестным путем. Число следующих за Йеошуа прирастало день ото дня – весть о чудесных исцелениях опережала его, как молния гром. В ближний круг вскоре вошли еще несколько человек – из них я хорошо запомнила некоего Иуду. В отличие от прочих, он не был ни галилеянином, ни простолюдином. Напротив, происходил из весьма достопочтенной и богатой семьи перуши́м[133]133
  Фарисеи (перушим) – книжники, толкователи Торы, противники саддукеев. Люди, посвящавшие свободное от работы время изучению и объяснению Торы простому народу, за что пользовались его всемерным уважением. Чаще всего обучение происходило в синагогах (домах собрания), но могло проводиться где угодно – в поле, на горе или на ступенях Храма. Иисус был типичным представителем этой школы, хотя, согласно Новому Завету, по материнской линии происходил от священнического рода, то есть от Цадока. Поэтому инвективы в адрес фарисеев, приписываемые Иисусу в Евангелиях, звучат по меньшей мере странно, ведь на самом деле они были направлены против саддукеев. Изначально фарисеями были и Иосиф Аримафейский, и Никодим, и апостол Павел.


[Закрыть], помимо Закона Божия знал латынь и греческий и был ярым ненавистником римлян. Он первым начал величать Йеошуа Мессией, узнав, что тот происходит из рода Давидова, и то и дело заводил разговоры о вооруженном свержении богопротивной власти Кесаря. Йеошуа всегда от этих разговоров уклонялся, ссылаясь на то, что всякая земная власть от Бога и, покуда она не мешает народу исполнять Моисеевы заповеди, не стоит менять ее на другую. Иуда же горячился и подзуживал остальных, утверждая, что римляне уже не раз пытались осквернить Храм, – вот и недавно префект Пилатус приказал поместить в нем изображения Августа, а в отместку за всеобщий протест конфисковал храмовые деньги с тем, чтобы выстроить на них в Иерушалаиме водопровод. На это Йеошуа отвечал, что Иерушалаиму не лишне будет отмыться от царящей в нем нечистоты, а Храм в гораздо большей степени оскверняют заполонившие его менялы и бездельники – и тому подобное. Услыхав такое, Иуда всякий раз хватался за голову и со скорбными воплями убегал прочь. Однако при первой возможности возвращался к этому разговору, полагая, наверное, что долбящие беспрерывно в камень капли способны его проточить, как говорится в римской поговорке. За это Йеошуа весело дразнил Иуду «кликушей» – иш крийо́т. Все наши разбойники-галилеяне его недолюбливали, потому что он был чужак и единственный из всех умел разговаривать с Учителем на языке книжников. Мне бы Иуду привечать – ведь я и сама для них была такая же, как он, но я тоже его не особо любила – из ревности, наверное, потому как если Йеошуа кого и считал своим учеником, так это Иуду, и оттого много времени проводил в беседах с ним. Он считал, что сумеет того переубедить, а я как раз боялась обратного.

Но до поры до времени все было тихо. Йеошуа оставался всю зиму вблизи Киннерета[134]134
  Галилейское море.


[Закрыть], далеко не уходил. Я уж надеялась, что осядем, заживем как люди. Да не тут-то было…

Когда появился этот старый египтянин, сразу поняла – его-то Йеошуа и ждал в Галилее, видать, заранее договорились. Имя у него было странное – Атенсотр, – не египетское, не греческое, серединка на половинку, такого я никогда не слышала, хотя в Александрии жила и египтян повидала немало. Думаю, это вообще было прозвище. Атенсотр был похож на местных жрецов тем, что брил голову наголо, но татуировки на верхних веках не имел и часто улыбался во весь рот, в котором желтые зубы сидели редко, как высохшие горошины в стручке. А лысина у старика была что твое куропаточье яйцо – коричневая и вся рябая. У него нехорошо пахло изо рта, он о том знал и оттого все время жевал мастику[135]135
  Древнее средство для чистки зубов, загустевшая смола средиземноморского растения Pistacia lentiscus.


[Закрыть], и с людьми разговаривал, повернув голову чуть вправо, – да и левым глазом он лучше видел. Йеошуа сразу кинулся египтянина обнимать, у меня кувшин и губку отобрал и сам ему ноги омыл, а потом сказал мне: «Этот человек, Магдали, – один из трех отцов, данных мне Всевышним взамен родного. Тринадцать первых своих лет жил я в доме его и набирался ума-разума». С приходом Атенсотра многое переменилось в нашем житье. Йеошуа теперь внимания мне уделял мало, хотя оставался по-прежнему ласков, а все больше времени проводил в разговорах со своими учителями – египтянином и индийцем – с глазу на глаз. Несколько раз уходили на неделю в пустыню вовсе без съестного и без питья. Я его спросила:

– Что вы там делаете?

– Сидим и молчим, – пожал плечами.

– Неделю? Зачем?

– Чтобы услышать музыку сфер, – это он по-гречески произнес.

– Но почему же не едите и не пьете?

– Это все отвлекает от слушания.

Как хочешь, так и понимай. А в самом начале месяца ада́р[136]136
  Зимний месяц иудейского календаря, предшествующий весеннему месяцу ниссану, в середине которого празднуют Песах.


[Закрыть] – еще зимние дожди не кончились – он вдруг заявил, что пришла пора подниматься в Иерушалаим.

Шли почти две недели – кое-где дороги так размыло, что ноги увязали чуть не по колено. Из-за коротких переходов несколько раз пришлось ночевать под открытым небом. Одежда не просыхала за ночь, огня было не развести. Все измучились и даже начали роптать, но Йеошуа поднял свою бровь убеленную и сказал, что никого за собой не тянул. Все утихли, но я позже, когда осталась с ним наедине, спросила: что, и меня тоже не тянул? Он, кажется, растерялся и пробормотал: «Это же не я тебя тяну, а судьба. Мне казалось, ты чувствуешь…» Я, помнится, рассердилась тогда на него – в первый раз – и говорю: «А этих – нищих духом? Верно, ты их не соблазнял нарочно, но они соблазнились и пошли за тобою – разве это не судьба?» Он повторил за мной: «нищие духом», улыбнулся мельком и спросил, сама ли я придумала это выражение, а потом сказал: «Открыть им, зачем иду в Иерушалаим, я никак не могу. Они или не поймут, или поймут ложно, что еще хуже. А притчами тут не обойтись. Да и незачем им знать, в том, что мне предстоит, они мне не помощники». «Вот как? – говорю, руки в бока уперев. – Ну а мне тоже знать не надобно? Или думаешь, не постигну своим слабым женским умишком?» Тут уж он совсем смешался и тихонько так – будто выдохнул – ответил: «Да я и сам-то толком не знаю… Знаю точно лишь, что без тебя у нас ничего не выйдет». – «Что не выйдет?» – «То, что предназначено сделать. Умоляю, не пытай меня до срока, я все равно не умею объяснить сейчас! Просто будь со мной – и увидишь все сама, если будет на то воля Всевышнего!» И тогда я узрела в его глазах такую боль и смятение, и так мне сделалось его жалко, что сразу бросилась ему на шею и вопросы задавать больше не стала. А вскоре мы пришли в столицу, и разговор тот у меня из головы и вовсе вылетел. Ведь я в Иерушалаиме до тех пор ни разу не бывала, да и поняла, как соскучилась по большому городу, хотя против Антиохии был он, прямо сказать, невелик, да и Александрии в роскошестве уступал, но зато было в воздухе нечто такое, от чего дух то замирал, то трепыхался в груди щекотно, как бабочка. Сладко и ужасно было представлять, что по этим самым камням ступала нога царя-песнопевца и сына его – мудрейшего из земных владык. И было это много веков назад, а ведь до того город долго был столицею иевусеев[137]137
  Иевусеи – один из народов Ханаана. Их крепость Иевус на горе Сион захватил царь Давид, сделав своей столицей и вернув ей древнее имя Ерушалем.


[Закрыть], мне о том мой добрый Ихиэль рассказывал. Это был древний, мудрый и совсем равнодушный к людям город. Нас там приютил некий Йосеф Раматянин, у которого жила мать Йеошуа Мирьям-парфянка – бодрая, смешливая старушка с точно такими же зеленущими, как у сына, глазами и пестрыми, словно дятлово крылышко, волосами. Второго мужа своего – отчима Йеошуа, – от которого у нее было шестеро уже взрослых детей, она схоронила давно и с тех пор, как родных, воспитывала и обихаживала детей этого Йосефа, потому что он тоже был вдовый. Дети ее любили и называли матерью, а Йеошуа почитали за старшего брата. Мирьям приняла меня очень хорошо и сразу взялась опекать. Сказала, что знает в городе многих состоятельных женщин, которым могут понадобиться мои услуги. А когда я поделилась с нею сомнениями по поводу способа, что ее сын выбрал для заработка, вместо того, чтобы лечить людей за плату, хотя бы только богатых, она засмеялась и говорит: «Чего еще ожидать от сына человека, который пытался нажить состояние, торгуя страусами в Китае?»

Хозяин дома владел тысячами голов скота и заседал в Большом Санхедри́не[138]138
  Синедрион – буквально по-гречески означает «совместное заседание». Высший орган еврейской судебной власти, существовавший в каждом городе и состоявший из 23 человек. Большой Синедрион находился в Иерусалиме и включал 71 одного человека. С 63 года до н. э. с начала римского владычества Синедрион не обладал «правом меча», то есть мог выносить смертные приговоры, но не имел возможности приводить их в исполнение. Как известно из Талмуда, такие приговоры были крайней редкостью, и все они зафиксированы. Про случай Иисуса упоминаний нет, что неудивительно, поскольку преступление, за которое его казнили, было в римской юрисдикции – надпись на titulus crucis (табличке на кресте) Иисуса гласила: «Иисус Назорей Царь Иудеи». Поскольку фактическим правителем Иудеи был в тот момент кесарь Тиберий, Иисус, с точки зрения римлян, претендовал на его титул.


[Закрыть], и хотя не принадлежал к главенствующей там партии цдуки́м[139]139
  Саддукеи (цдуким) – представители одной из трех религиозно-философских школ во времена Хасмонеев. Флавий, который сам был из саддукеев, сравнивал их с эпикурейцами – они не верили в загробную жизнь, а значит – в посмертное воздаяние, не признавали толкований Торы и придерживались формального следования ее букве. Существует мнение, что школа названа по имени некоего Цадока – ученика Антигона из Сохо, призывавшего служить Богу не по-рабски – в надежде на милость и вознаграждение, а из любви. Однако сегодня многие исследователи склоняются к тому, что саддукеи были потомками библейского Цадока, родоначальника первосвященников. В пользу этой версии говорит тот факт, что именно саддукеи традиционно представляли иудейский религиозный официоз времен Второго Храма (существовавшего с 516 года до н. э. по 70 год н. э.). Священники-саддукеи были разделены на 24 стражи и служили в Храме по расписанию – по две недели в году. Судя по Евангелиям Иоанн Креститель принадлежал к одной из таких семей, отчего, вероятно, проистекает его нелюбовь к фарисеям, отразившаяся в христианской традиции.


[Закрыть] и, как объяснил мне Йеошуа, вместе с прочими перуши́м находился в оппозиции, а значит – и к Риму, однако был вхож к самому префекту Пилату как главный поставщик мяса и кож римлянам. Как говорится, политика политикой, а дело делом. Йеошуа в свое время исцелил его своими мазями от застарелой чесотки, и неудивительно, что этот Йосеф стал еще большим поклонником моего возлюбленного мужа, чем наши разбойнички, и теперь целыми днями таскал его за собой по разным собраниям. Мне это не нравилось прежде всего потому, что мы с Йеошуа стали редко видеться, а ему – оттого, что из него пытались сделать предводителя какой-то новой партии. «Эти еще хуже тех, – жаловался мне ночью. – Те просто ничего не понимают, а эти понимают, но выводы делают совершенно неверные! Они готовы ввергнуть страну в полымя едино ради своей гордыни и спеси!» А однажды – было это в конце адара – Йеошуа сказал мне, что пришло время нам пожениться по-настоящему, ведь до тех пор мы жили во грехе. Я, конечно, обрадовалась, как любая бы на моем месте, и стала в уме подсчитывать, сколько народу надо будет позвать и во что нам это все встанет. Но он вдруг добавил, что хочет все проделать тайно, а празднование отложить на потом. Я удивилась и спросила, почему так. А он ответил: «Потому что это будет необычное венчание. Ибо мы с тобой – необычная пара. И свидетели нам не нужны. Будем только мы и мои учителя». «Но они же иноверцы! Что же это тогда будет за свадьба – без брачного чертога, без песен?!» – вскричала я. «Как у праотца нашего Адама и праматери Хавы – перед Богом, благословенно имя Его. А песни будут, – ответил он. – Но если ты не согласна…» Понятное дело, я согласилась. В назначенный день сходила в ми́кве[140]140
  Купель для ритуального омовения.


[Закрыть], завила и уложила волосы, оделась в белое, села ждать вечера, до которого было еще далеко. Свекровь спросила, отчего это я бездельничаю, как засватанная, – пришлось соврать, что болит голова, а что мне оставалось, коли даже от нее Йеошуа все в тайне держал? Да и делать я ничего не могла – так волновалась, что руки ходуном ходили. Мирьям губы поджала, но отступилась. После третьей звезды явился хозяин дома, взял меня под руку и молча отвел в самую дальнюю кладовую без окон, где уж поджидал нас Йеошуа со своими египтянином и индийцем. Йосеф, как мне показалось, надеялся остаться, но Йеошуа покачал головой, и тот вышел вон покорно, хоть и крякнул с досадой. Я оглядела помещение. По углам горели четыре светильника, а посреди стояло что-то вроде невысокого столбика, накрытого белой холстиной, а больше ничего не было. Атенсотр затворил дверь на засов. Я было хотела спросить, зачем это в кладовой запор изнутри нужен, но увидала, что у него уши заткнуты воском, смотрела на Пандита – и у того то же самое. Не успела удивиться, как тут любимый мой подошел, обнял крепко и велел ничего не бояться, молчать и глаза держать закрытыми крепко-накрепко, а потом их мне платком завязал. Только он по доброте своей побоялся больно сделать, оттого затянул не туго, так, что я подглядывать могла – как в детстве, когда в жмурки играла. Мне бы его послушаться, но уж больно я тогда была глупая, любопытная и своенравная. Вот чувствую, что-то в руки дают, на ощупь – вроде ткань. Голову назад запрокинула легонько, глянула в щелочку – и впрямь, тот самый холст, что на столбик был наброшен. Растянули его за четыре конца, и оказался он вовсе не квадратный, как я думала, – Йеошуа, что за противоположный конец держался, стоял на пол-локтя ближе ко мне, чем Атенсотр, но почти на локоть дальше, чем Пандит. Хоть я умом и понимала, что от Йеошуа ждать дурного нельзя, а все же было мне немного боязно и неприятно, но больше, конечно, странно. Но когда египтянин с индийцем вдруг запели, тут уж я про все забыла, оттого что удивилась по-настоящему. Ведь эти двое вовсе ничего не слышали с залитыми-то воском ушами, а пели так стройно и красиво, что у меня даже дух захватило! Чуть погодя я догадалась, что это Йеошуа им ритм задает, свой уголок полотна подергивая.

Пели они так, как, верно, на Седьмом Небе Архангелы, Херувимы и Серафимы Самому Господу хвалу поют, – невозможно красиво! Атенсотр гудел тяжело, как шмель, а Пандит соловьем звенел. Пели без слов, да и понятно было, что никаких слов тут не надобно. Голоса то сходились, то расходились, то разом смолкали – и всякий раз в лад, и всякий раз – на новый. Я поначалу эти разы считать пыталась, да на пятом десятке сбилась – сомлела. В груди у меня будто начало что-то горячее набухать и теснить самое душу мою, точно надувают меня, как бычий пузырь через соломинку, – вот уж я и вздохнуть не могу, сердце замерло, в ушах завыло невыносимо – а потом это внутри меня как лопнет, как высверкнет что твои тысяча молний! Полотно из пальцев моих рванулось, точно живое, а больше я ничего не помню.

lomio_de_ama:

По шесть Имен необходимо петь в течение времени, равного числу 10 полных циклов дыхания, и, если божественное провидение не останавливает тебя, можно петь дольше. Так продолжать до Имени Мэвамэ (по порядку следования имен в таблице, справа налево, сверху вниз).

Божественный импульс придет к человеку, произнесшему 24 первых Имени, то есть <когда он> закончил на имени Хээва. Но, если же Святой, благословен Он, в силу твоей нечистоты не снисходит до тебя, начни читать второй стих, начиная с Имени Нутаэ.

И если достоин ты Высшей Воли, то явится перед тобой видение, подобное старцу и ребенку одновременно. И это есть ангел Метатрон. И поведает он тебе тайны Имени. И явится также ангел Габриэль, так как именно он преподает тайны hа-Шема.

В беспамятстве я пролежала долго. Очнулась от того, что кто-то сказал: «Тебе надо скрыться!» Я хотела посмотреть, кто мне это говорит, да не смогла веки приподнять, так ослабела. А голос, похожий на Йосефов, продолжает: «Еще немного, и его начнут ловить, а куда они придут первым делом? Сюда! И схватят тебя вместо него!» Тут я попыталась спросить, вместо кого меня должны схватить, но получилось только застонать тихонечко. Мне тотчас смочили губы, а голос воскликнул: «Вот видишь, она уже приходит в себя! Теперь с ней все будет хорошо, а ты уходи, пока не поздно! И не вздумай его искать, это мое дело!» На этих словах я поняла, что обращаются не ко мне, а вот к кому – сообразить не смогла и заснула.

Весь следующий день я проспала, а на третий мне стало уже лучше, и я даже немного поела из рук служанки и стала ждать Йеошуа и думать о том, что же со мной стряслось. Но он отчего-то все не приходил, и я начала переживать. После полудня зашла свекровь. Вид у нее был удрученный. Сначала не хотела ничего говорить, а потом не выдержала и поделилась горестно:

– Сын-то мой, похоже, в уме повредился. Дольше недели, что ты в бесчувствии лежала, от одра ни на шаг не отходил, а стоило тебе в разум вернуться, так исчез, слова никому не сказав! А нынче видали его возле Храма!

– Может, пошел жертву приносить за мое исцеление? – предположила я, хотя уж больно это было на Йеошуа непохоже.

– Кабы так! – Мирьям даже руками замахала на меня. – Он там проповедует! Сам весь в белом, и толпа вокруг него – человек тыща!

– Ну уж тыща, – усомнилась я, – привирают, поди, для красного словца. Да и не такой он человек, чтобы перед толпой проповедовать, уж мне ли не знать?

– Да какое там! Я сама туда побежала, благо недалеко, вместе с сыновьями. Да увидала его только издали, ближе было не протолкнуться. Кричу ему: «Йеошуа, сынок!», а он мне: «Чего тебе, жено?» Жено! Это мне-то, родной матери! – Свекровь утерла глаз кончиком платка и носом шмыгнула жалобно. – Я ему: «Я же мать твоя, и братья твои тут!», а он руками на этот сброд показывает и говорит: «Вот моя мать, вот братья мои!»

– А верно ли это он был? Издалека-то запросто можно обознаться!

– Ну как же не он? Мне ли родного сына не признать хотя бы и за сто шагов? Голос его ни с каким другим не спутаешь. Да и эти его бандиты с дрекольем вокруг стеной стояли что твои кре́ти уфле́ти[141]141
  Хелефеи и фелефеи – личная гвардия царя Давида, состоявшая из иноземных наемников. Буквально это выражение означает «критяне и филистимляне», то есть выходцы из так называемых «народов моря», принадлежавших к микенской культуре и пришедших в Ханаан вследствие некоей постигшей их родину катастрофы. Лучше всего на русский язык идиома переводится как «сброд без роду-племени».


[Закрыть] царя Давида.

– Быть того не может! – ужасаюсь я и сама всхлипывать начинаю, а уж Мирьям и вовсе в слезы ударилась.

– Ох, я бы и сама хотела обмануться! Но сердце-то не обманывает! – запричитала, как по покойнику. – И что самое ужасное – седину себе хною закрасил, чтоб народ прельщать! И бровь свою с Божьей отметиной! А ведь это у него в знак спасения от гибели – ему десять лет от роду было, когда в него молния ударила! Видать, даром это ему все же не прошло…

Ну нет, думаю, в такое я не поверю, покуда своими глазами не увижу. К Йеошуа-то и со стрижкой было не подступиться – все ему недосуг, а уж волосы красить!.. А с другой стороны – ежели меня та волшба свадебная едва не убила, то и его вполне могла с ума свести. Кое-как успокоила свекровь, а когда она ушла, поняла, что сама успокоиться не смогу, ежели тотчас не отправлюсь искать Йеошуа. И пошла, хотя ноги подкашивались, голова кружилась, и в утробе беспрерывно ёкало.

Разыскать человека в Иерушалаиме в канун Песаха – все равно что найти кунжутное семечко в е́фе[142]142
  Мера сыпучих тел около 24 л.


[Закрыть] проса – можно только ненароком. Сто раз поблазнится, что вот оно, а на поверку окажется либо соринка, либо жучок. Вот и я вместо Йеошуа столкнулась в людской каше с Иудой. Он был мрачен, брел без цели, грыз бороду и глядел долу. Я к нему – знаешь ли, где Учитель твой? А он с неохотою отвечает, не знаю, мол, и знать не хочу, потому как не ученик я ему боле. Вот так новость, думаю, а что сказать, не знаю, только и вымолвила: «Что стряслось?» И вдруг он на меня посмотрел – прямо в лицо! – а ведь сколько с ним раньше Йеошуа ни бился, он, как все перушим, на женщин не смотрел никогда. Тут же просто-таки вцепился в меня взглядом – глаза синие, как васильки, а в них слезы стоят. Посмотрел на меня так, будто прочесть что-то надеялся, потом отвернулся снова и, эдак зло усмехнувшись, говорит: «У него теперь другие ученики… И ученицы тоже. Да и не учит он теперь, а поучает». «Чему поучает?» – спрашиваю. «Все тому же, – отвечает, – только прежде-то он объяснять старался, а нынче провозглашает. Оно и верно – такой толпе не наобъясняешься. И людей лечить перестал совсем. Времени-то нет. Слыхал я, что с людьми слава подобное делает, но от него не ожидал. Да что там, впрочем! Я бы, как эти блаженные, нынче ходил за ним, рот разинув, кабы он сам меня в свое время от этого не отучивал столь настойчиво». «Что-то мне в это не верится, – говорю, а про себя думаю, что уж и не то чтобы не верится, просто верить в такое не хочется. – Мне бы самой с ним встретиться. Ты же знаешь, где его искать, так скажи, прошу тебя!» «Вот и тебя он бросил, сестра, – отвечает прегорько. – Только ты еще о том не ведаешь. Хочешь обжечься – ступай и сама его ищи, а я тебе не помощник». С этими словами Иуда ушел прочь.

Йеошуа в тот день я так и не нашла, как не нашла его ни на другой, ни на третий. Все эти дни Мирьям ходила темнее тучи, готовая в любой миг пролиться дождем, а Йосеф появлялся дома поздно и на мои вопросы отвечал уклончиво, дескать, волноваться нечего, Йеошуа жив и здоров и передает мне приветы. Да только по лицу его было видно, что дела обстоят иначе. Сердце мое было не на месте, чуяло беду. И беда случилась.

В канун Песаха[143]143
  Весенний иудейский праздник в честь исхода из Египта.


[Закрыть] пронеслась весть – Йеошуа разыскивают римляне. Люди болтали разное – одни утверждали, что он со своими сторонниками учинил погром в Храме и что в стычке то ли убили, то ли покалечили кого-то из храмовых стражей, другие же говорили, что это якобы римляне пытались разогнать толпу, следовавшую за Йеошуа, вследствие чего произошло кровавое побоище. Второе было вероятнее, ибо первое было внутренним делом общины и римский префект не стал бы в него вмешиваться, оставив на рассмотрение Санхедрина. Второе же было и гораздо страшнее, ибо на взвешенное следствие и справедливый суд там рассчитывать не приходилось, – Пилат был известен судом скорым и жестоким. Несмотря на это, Йосеф держался на удивление спокойно, хотя в доме его все словно сидели шиву́[144]144
  Траурное сидение в первую неделю после смерти близкого родственника.


[Закрыть]. Глядя на него, я немного успокаивалась, но всякий раз ненадолго.

А за четыре дня до пасхальной субботы ночью прибежал Иуда и стал биться в дверь, всполошив всех и вся, – взмыленный, всклокоченный, с непокрытой головой и в разодранной одежде, забрызганной кровью из расцарапанного ногтями лица. Вбежав, упал наземь и разразился рыданиями. Когда удалось его утихомирить, он рассказал, что вечером таинственным образом обнаружил в своей комнате на постоялом дворе записку, в которой Йеошуа просил его о встрече с глазу на глаз – нынешней ночью в известной обоим оливковой роще внутри городских стен. Получив послание, Иуда тотчас забыл о своих обидах и в назначенный час примчался к условленному месту. Йеошуа уже был там, он обнял Иуду и попросил прощения за то, что не имел возможности объяснить ему происходящее. Затем он справился о здравии матери и жены, велел передать, что чтит и любит, как прежде. Когда же Йеошуа назвал Иуду любимым учеником, тот в восторге пал ему на грудь и поцеловал. В тот же миг из-за деревьев выскочили вооруженные кольями люди и с криками: «Попались, мерзкие мужеложцы!» бросились к обнявшимся. Йеошуа успел шепнуть Иуде: «Беги и передай Раматянину, что меня взяли. И главное – скажи: ло ноца́р эла бар а́бба!», а затем с посохом в руках преградил дорогу нападающим. Вот что поведал Иуда.