Текст книги "Отравленная сталь"

10. Скалистые берега

Погиб весь экипаж. Весь. Никто не хотел умирать. Никто не хотел убивать. Заманчивая должность у солдата: ты служишь, чтобы убивать, ты служишь, чтобы умирать. И только твоим родным ни за что не понять этого. Это не укладывается в голове.

Все умирают, но солдату дана привилегия умереть раньше других. Воинский салют, цветы на морских волнах и – память.

До самого заката идут в полет серебристые чайки. Они внезапно зависают над волнами, и встречный ветер держит их на крыле.

Лежим на дне. Вода внутри и за бортом +4 по Цельсию. На верхней койке ворочается ночной океан.

 
Всплывем на рассвете. Приказ есть приказ.
А гибнуть во цвете уж лучше при свете,
Наш путь не отмечен, нам нечем, нам нечем,
Но… помните нас.
 

Экипажи подплава, как молитву, поют песню Высоцкого. Стечение обстоятельств. Против него не поможет ни двойной корпус, ни запас плавучести, ни всплывающая спасательная камера, ни профессиональные навыки. Разве только молитва.

Ни один из участников этой, с позволения сказать, дуэли не предполагал ее исхода. В ужасе от содеянного, в молчании, втянув головы в плечи, уходили от этого места американцы. Взрыв русской лодки был столь сильным, что субмарине «Мемфис» тоже досталось. Раненная, она двигалась к ближайшей военно-морской базе Хоконсверн.

Тактический исход мог иметь стратегические последствия. Русские моряки с надводных кораблей в горячке потопили бы и «Мемфис» и «Толедо» (наглецы несносны!). Командующий флотом в это время находился в районе учений на тяжелом ракетном крейсере «Петр Великий». Удержавшись от первого искушения, он бросился докладывать в Москву. Военно-морской конфликт торил дорогу войне.

Факт гибели лодки скрыли. Артур с Костей узнали о том, что лодка легла на грунт, только в понедельник, уже приехав в Москву. Правда, Артур еще в субботу слышал, что его лодку, ту самую, которую он отслеживал с помощью компьютера, ищут в международных водах. В штабе чувствовалась некоторая растерянность, снимков больше не поступало, ему сказали, что работа его окончена, поблагодарили и выпроводили вон. Прямо от здания штаба они с Костей стартовали на вокзал в Мурманск. Лодку, которую Артур знал под номером К-141, все еще искали. В поезде по радио прозвучало ее имя – «Курск».

Артур не мог не подозревать, что вся эта история как-то связана с опасным сближением «Курска» и американских лодок, которое он наблюдал на экране монитора. Однако в новостях сообщали только обнадеживающую информацию.

Бретеры перед дуэлью могут хорохориться, дерзить, бросаться словами, но вот наступает минута, когда насупленные и торжественные секунданты расставляют их по местам, когда обнажаются шпаги или в руку ложится пистолет, и серьезность момента кладет мощную лапу на плечо задиры, и тогда неуместными становятся легкомыслие и бахвальство, а также извинения и оправдания.

Нет особой чести в том, чтобы не уважать противника, ибо он тоже подвергается смертельному риску. Нет особой чести в том, чтобы желать смерти его семье, детям, его народу, делать его виновником всех своих несчастий. Если посмотреть, вы, вступившие в схватку друг с другом, не такие уж вы и разные. Вам дали в руки оружие. А оружие всегда ждет своей злой минуты. Вы – просто солдаты.

Доложили о случившемся российскому президенту. Президент этот август проводил на курорте в Сочи. Он вышел к адмиралам загорелый, в голубой рубашке поло, выглядел озабоченным, но спокойным. Хмурясь, спросил:

– От меня чего хотите?

Выслушал, помолчал, посмотрел в глаза вице-премьеру, отвечающему за оборонный комплекс. Адмиралы, сутулясь, ждали ответа.

Надо выслушать президента США. Поразмыслив, он понял, что у него козырей больше. Послушаем, что скажет Клинтон. Тем не менее он чувствовал здесь для себя ловушку. Бросил взгляд на адмиралов: «Чтоб вы сдохли, все!» Ну, с Клинтоном он договорится, но затем наступит похмелье. Все надо сохранить в тайне, а как? Мы не в Советском Союзе. Каналы информации не перекроешь. Придется отмалчиваться, играть роль, успокаивать. А что скажут свидетели, моряки, которые, возможно, еще живы после торпедной атаки американцев? Они ждут спасателей. Нет, так мы не договаривались!

Дело серьезное.

– Человек – есть мера всех вещей! Так говорил древний грек, а за ним повторял президент Ельцин.

– Нет! Дело!

– Ну, да! Нас так учили!

– Дело! Помнишь Фауста? Он переводил Новый Завет на немецкий. «В начале было Слово». А? Он отклонил такой перевод. «В начале было Дело». Дело! Вот как перевел.

– Он плохо кончил.

– Но он не был президентом, как ты.

– Это правда!

– Ты будешь лучшим учеником, чем Фауст. Сказано: спешите делать добро. Делать! Дело – всему голова!

– А как же правда?

– Что есть правда? Дело и есть правда. Что значит, мы так не договаривались? Ты с самого начала видел, как делается дело. Будь же тверд до конца.

– Ну, твердости мне, надеюсь, не занимать.

– Вот и не пасуй перед обстоятельствами. Пошли их всех куда подальше. Твердость делает правителей великими. Сталин, Молотов – одни фамилии чего стоят!

Президент вспомнил про адмиралов. Нужно всюду расставить своих людей. Но и сейчас он не пойдет на поводу у кого бы то ни было. Он будет упираться и заставлять военных и представителей военной промышленности самих расплачиваться за свои «косяки». Пусть тоже пьют морскую воду из стеклянного плафона.

– Сталин и Молотов, говоришь? А как тебе это? Березовский собрал миллион баксов для помощи родным и близким подводников и сказал, что я, президент, повел себя неожиданно черство.

– Что конкретно он сказал?

– Что я прежде всего человек. А уж потом президент.

– Чушь! Ты прежде всего президент.

– А ты-то кто?

– Я? Ха! Часть силы той, что, встав с утра, вредит всему, желая всем добра!

– Ага! Вот и я говорю: Березовский, он, как Троцкий – Бронштейн. Для него движение – все, а конечная цель – ничто.

– Это не Троцкий, это другой человек сказал. Бернштейн. Философия, я вижу, не по твоей части. Пусть с этим тупые профессора разбираются. Запомни: ты – президент и Верховный главнокомандующий.

– И что? Толку-то!

– Ты – вершина системы. А что такое система? Это – контроль! А что такое контроль? Это – диктат! Понял?

– А как же насчет разделения властей?

– Это тебе тоже Березовский напел? Парламент, правительство, суд, пресса – четвертая власть. Все это должен быть не кто иной, как ты. Постепенно, но обязательно. У тебя в руках вся информация, ты должен быть и членом парламента, и членом правительства, и членом суда.

– Я бы предпочел последнее. Знаешь как: членом суда, членом туда…

– Остришь? Это хорошо! Это обнадеживает!

– А что остается делать?

– Правильно. Депрессия – это болезнь плохо воспитанной интеллигенции.

– Надо лететь в Североморск. А затем объявим траур. Это я-то – черствый? Просто не хочется быть пешкой, оправдываться в том, в чем я не виноват.

– Кто терпелив, тот и вечен. Ты же – старый разведчик. Летучая мышь. Штирлиц или как там еще… Йоган Вайс.

– Натюрлих! Само собой, можно и потерпеть, зато потом подвесить их за яйца.

– Мыслишь, как говорится, в правильном направлении. Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха. В хорошем смысле. Прощать нельзя, прощенные ненавидят сильнее, чем наказанные. Вообще, гражданский пиджак тебе не к лицу. Ты ведь знаешь, что эсэсовский мундир Штирлица тебе пошел бы куда больше.

– Хорош придуриваться!

– Нет, серьезно! Орднунг! Сам видишь: страна богата, порядка ж только нет.

– У нас – демократия, и я ее гарант.

– Что ты заладил: демократия, разделение властей. Ты – не Березовский. Все равно – пойдешь налево, придешь направо! Слыхал?

– Слыхал.

Президент сделал шаг к зеркалу и приосанился. Посмотрел на себя, поморщился. Лететь в Североморск не хотелось. И пиджак висит, как на вешалке.

– Ну-с, где там ваша черная рубашка? – пробормотал он, стягивая с себя пиджак.

Свита президента, на один день прилетевшего в Североморск, своим числом соперничала с количеством родственников погибших моряков.

Через полмесяца, отвечая на вопрос Ларри Кинга, что случилось с лодкой, он, не дослушав, оборвал вопрос ответом: она утонула! Это был реквием экипажу. По залу прошел шорох. Никаких вопросов, никаких ответов. Такова военная служба.

Мы всегда в походе, всегда в борьбе. Битва за урожай, за права человека, с внешним врагом (с внутренним тоже), борьба с пьянством, мздоимством, со снегом, половодьем, сосульками. Из года в год. Оглянешься во гневе – вокруг коррупция, грязь и пробки. Поход продолжается.

Артур сдал отчет заказчику, ему заплатили и распрощались. Свою задачу он выполнил на сто процентов. Для них главное – получить заказ и финансирование. Дальше их вопрос упирался в сроки. Сейчас был неподходящий момент, чтобы просить денег под космическую систему наблюдения. В свете последних событий им могли ответить, что такой наблюдатель нам не нужен: он видит то, что ему не положено.

Неожиданно Артуру в инспекцию позвонила Екатерина. Он удивился. Она, по его мнению, вбила себе в голову, что ей нравятся высокие голубоглазые блондины ницшеанской сборки, твердые и готовые к действию. Несмотря на свои тридцать лет, она все еще носила брюки, заправленные в солдатские ботинки, впрочем не скрывающие маленькую ножку, и футболки, по которым можно было изучать расцветки армий всего мира. Он не был героем ее романа, он это знал, но оказалось, что она звонит исключительно по делу. Только что Екатерина возвратилась из Североморска, где находилась по заданию своей редакции.

Приехавших в Североморск журналистов сначала повезли на автобусе в военный поселок Видяево. Туда съезжались родственники погибших моряков. И журналистов и родственников собрали в темном актовом зале гарнизонного Дома офицеров. Вечером в Дом офицеров приехал президент. Журналистов выдворили. Чувствовалось, что обстановка накаляется, люди хотели знать, что случилось с лодкой и почему не спасали оставшихся в живых моряков.

На следующий день из Гремихи вышел теплоход с родственниками, пожелавшими проститься с погибшим экипажем над местом гибели лодки. Президент в это время был уже в Москве.

Екатерина понимала, что в Видяеве, где журналисты были под присмотром, и на теплоходе, где сопровождающие офицеры флота получили инструкции, ей информации не добыть. Зато в Североморске ей повезло.

Она поднималась по «трапу» в верхний город, когда внезапно полил дождь. В ее сумке лежал зонтик. Он пришелся весьма кстати. Женщина, даже одетая в камуфляжную форму, ни за что не согласится ходить с мокрой головой. Впереди шел какой-то перец, тоже без шапки, со светлым ежиком на голове. Дождь обрушился и на него. Он растерянно огляделся, посмотрел вверх, затем вниз. Куда бежать от дождя? Выглядел он моложаво, но лицо выдавало зрелого мужчину под пятьдесят, и сразу стала заметна погрузневшая фигура и далеко не юношеская походка.

– Идите под зонтик, а то простудитесь! – не раздумывая, крикнула ему Екатерина.

Он машинально смахнул капли с ежика и улыбнулся. Так она познакомилась с капитаном первого ранга, работавшим во втором отделе штаба, в техническом управлении. Он был в штатском, внимания к себе не привлекал, и Екатерина не беспокоилась, что кто-то из ее коллег будет из журналистской ревности преследовать их.

Под зонтом по опустевшим улицам они дошли до кафе, тоже почти пустого. Поняв, с кем имеет дело, Екатерина не задала ни одного вопроса по поводу лодки. Говорили о жизни на Севере. Капитан смотрел на московскую журналистку выцветшими от ветра и соли глазами, которые загорались голубым огнем на окончательно обветренном лице, и Екатерина чувствовала, что ей повезло, что она нравится этому одинокому морскому волку, и не торопилась приступать к делу. Завтра или послезавтра он упадет, как спелое яблоко, к ее ногам, и тогда она поднимет и надкусит его и получит удовлетворение в части сразу трех невинных желаний, составляющих слабость женщины. Одно из них присуще телу, другое состоит в потребности все сделать по-своему, а третье – успокоить страстное любопытство.

Он был сдержан и не суетлив, но она видела, каким голодным иногда становился его взгляд.

На следующий день они поднялись в пустую квартиру его друга, пребывающего где-то далеко в море.

Когда было удовлетворено первое желание и осталось еще два, она не стала спешить с разговорами, напротив, молча лежала и смотрела, как он встает с кровати, подходит к окну, открывает форточку. Ворвавшийся в комнату ветер пах морем. Наверное, какой-нибудь зюйд-вест. Серое небо окрасилось розовым, далекие сопки вдруг приблизились, будто подались вперед под напором этого самого зюйд-веста.

Она не спряталась под одеяло, ей лень было шевелиться. Притихнув, она наблюдала, как мужчина с мечтательным выражением лица, замерев, стоит у окна, как возвращается к ней, садится и слегка касается ее тыльной стороной руки, покрытой мягкими рыжими волосками. И тогда она замечает на его лице веснушки, редкие, выцветшие. Оказывается, веснушками усеяны и его руки и спина, крепкие лопатки и уходящая вниз ложбинка.

– Ты можешь здесь задержаться? – спросил он.

– Не получится, – сказала она. – Завтра нас отсюда всех выгонят.

– Я могу что-нибудь сделать?

– Ничего. Наоборот, твое вмешательство только ускорит наш отъезд.

– Как жаль! Я бы многое мог тебе рассказать.

– Ты же не думаешь, что ты для меня источник информации?

– Разве журналист не всегда журналист?

– Журналист – прежде всего человек. Вот что важно.

– Дорогой ты мой человечек! – Он поцеловал ее куда-то в ключицу, все еще покрытую испариной.

Она погладила его по спине. Он выпрямился и помолчал, глядя в окно, где небо меняло краски.

– В тот день, – его голос прозвучал глухо, и ему пришлось откашляться, – в тот день я следил за всей картиной сверху из космоса. Мы начали очень, очень рано, почти с рассветом.

– Как это из космоса?

– Нам передавали снимки из космоса. Наша задача состояла в том, чтобы найти на снимке нужные объекты, ну, ты понимаешь. Снимки доставлялись редко и не регулярно, но кое-что нам удалось расшифровать. Мы не видели ракетных стрельб, зато подготовку к учебной торпедной атаке мы видели.

– Кто это мы?

– Из Москвы от науки прислали специалиста. Расшифровка снимков проводилась на его аппаратуре. Я ему помогал, держал связь с космической разведкой. Если бы не он, мы бы ничего не увидели.

– А говорят, из космоса все видно. Даже автомобильные номера.

– А если машина на подземной стоянке? Тоже видно? Золотце мое, представь себе подводную лодку на глубине сто метров. Что можно увидеть, кроме волн на поверхности моря? Вот здесь и нужна наука.

– И они прислали тебе из Москвы ученого еврея, чтобы он все расставил по местам?

– По крайней мере, фамилия у него испанская – Гонсалес.

– Алехандро Гонсалес?

– Почему? Нет. Его зовут Артур. А кто такой Алехандро Гонсалес?

– Артур Гонсалес? А-а-а, а я думала Алехандро. Это – молодой мексиканский режиссер. Ну, помнишь нынешний Каннский фестиваль?

– Погоди, при чем тут Каннский фестиваль?

– Да, ни при чем! Просто – первое, что пришло в голову, когда услыхала фамилию.

– Так, а теперь повесь свои маленькие ушки на гвоздь внимания.

– Слушаю, мой капитан. Но только примите, пожалуйста, горизонтальное положение.

Он лег, она положила голову ему на грудь и прикрыла глаза.

– Вот так хорошо!

– На чем я остановился?

– На том, что подводную лодку увидеть нельзя.

– Не совсем так. Есть некие демаскирующие признаки.

– Признаки? – спросила она лукаво.

– Что ты делаешь?

– Я правильно понимаю? Демаскирующий признак – это когда ты накрыт одеялом, но кое-что выдает тебя с головой?

– Все выдает меня с головой. Я – как бы заложник твоего такта. Никогда не думал, что можно выражать степень своей деликатности столь непристойным образом.

– Ты о чем?

– О том, что ты не хочешь, чтобы я думал, будто ты со мной исключительно ради своих профессиональных интересов.

– Так оно и есть.

– У меня мысли и слова путаются.

Она, закусив губу, смотрела на результат своих действий.

– Это естественно. Давай распутаем.

– Язык заплетается.

– Давай его сюда…

Они и не заметили, как в комнату бесшумно вошли и расселись по углам бесплотные тени. Было приятно лежать, смежив веки, чувствуя, как успокаивается кровь.

Капитан тихо запел песню. Что-то знакомое было в этой песне из коммунистического прошлого, далекое, неуловимое. Может быть, Екатерина в детстве слышала ее по радио в исполнении ансамбля песни и пляски. Тогда она не прислушивалась к таким песням, тогда входили в моду дискотеки. А здесь – простые слова: волны плещут на борт корабля, уходят в дальний поход моряки. Их произносили обветренные губы мужчины, для которого дальний поход был его работой. Впереди студеные ветра, и никто не дает гарантии, что вернешься живым. Суровая и опасная служба, настоящая мужская работа, но все же не лишенная внутренней сдержанной красоты. И в песне моряк признается в любви к морю.

Присевшие в углах тени тоже слушали песню и даже как будто подпевали. Зюйд-вест, бивший в форточку, к вечеру оставил свои усилия, заходящее солнце напоследок осветило своими лучами пыльные стекла, как-то это все совпало с песней, сошлось в точку, угодило в яблочко. Странно и трудно объяснимо. Безыскусная песня отворила давно забытые тайники души.

О чем пел ее капитан? Вот о чем: «нам песен прощальных не надо, сыграй нам тревогу, трубач». Откуда вдруг всплыла у нее эта строка. В песне капитана ее не было. Эта строка, как страна, которую, в сущности, она не знала. Нет, конечно, она повторяла за всеми, что был бездарный «совок», придуманный коммуняками, лицемерие и «железный занавес». Однако строка содержала неусвоенные по причине нежного возраста, забытые, похороненные прошедшими десятилетиями, моральные ориентиры, генетически укоренившиеся в подсознании архетипы великого и противоречивого прошлого, нечто вроде сталинского «я солдата на фельдмаршала не меняю».

И ей стало жаль ушедшую страну, так, как было жаль своего отца, который хотел быть честным, достойным и гениальным и старался изо всех сил, а прожил жизнь, наделав ошибок, мучая себя и близких, разоряя дом и находя утешение в вине.

– Их убили, – сказал капитан.

– Кого?

– И Гену, и Серегу, и Володю, всех, кто там был.

– Кто убил?

– Некоторых америкосы, а остальных наши.

– Американцы?

– Так лодка гибнет только в результате военных действий.

– Подожди, может, лодка налетела на какой-то корабль?

– Не было там никаких кораблей. А американские лодки были. И у них были торпеды.

– Ты уверен?

– На девяносто девять процентов.

– Ага, все же какой-то процент остается.

Екатерина навела сощуренные глаза на капитана.

– Постой-ка, попробую перевести твою мысль на человеческий язык, – сказала она. – Вот как она звучит для рядового гражданина. Следи за мной. В темный парк входит человек с оружием. Допустим, с целью пострелять по бутылкам. За ним входят еще один-двое, тоже с оружием, и, допустим, висящие на входе камеры зафиксировали это. А на рассвете в парке находят первого с простреленной головой. Согласен с моей интерпретацией?

– Все четко!

– Увидев тело в парке, дознаватели делают вывод, что он сам случайно выстрелил себе в голову, не умея обращаться с оружием.

– Вот именно! Бакланы!

– …Игнорируя тот факт, что в то же время и в том же месте были другие вооруженные люди.

– Этого мало! – воскликнул капитан. – Его надо было спасать!

– Ага! Перед этим они как бы увидели, что он не убит, а тяжело ранен, и тут же докладывают начальствуй сообщают о тех других, посторонних, которые были на месте огнестрела. Так? А далее из этой логики вытекает единственный сценарий, который объясняет все последующие действия. Начальнику дознавателей звонит начальник тех посторонних и говорит, мол, мои открыли по какой-то причине стрельбу и попали в человека. Он извиняется за них и просит замять это дело, а уж в долгу он не останется. А как замять-то, если он только ранен? Оклемается и начнет качать права. И тогда дознавателям дают команду: «скорую» не вызывать. Тянуть время: нет человека – нет проблемы! Правильно?

– Я и говорю: убили. Но ты здорово излагаешь. Сразу видно – талант.

– Пообщавшись, я сразу поняла, что что-то нам не договаривают. И им не верит никто. А тебе не попадет за твою версию?

– Я только тебе и сказал. Если ты мою фамилию не опубликуешь, никто не узнает. Хотя я в тот день все время к ним ходил и докладывал, даже настаивал. Я имею в виду про американские подводные лодки. Говорил, что это добром не кончится. Мне по секрету сообщили, что меня даже хотели по-быстрому перевести в Москву в четырнадцатый институт. Или комиссовать и отправить на пенсию.

– Знаешь что, – сказала Екатерина, – я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. Ты не приходи меня провожать. Здесь простимся.

Она энергично затянула шнурки на ботинках. Оба посмотрели друг другу в глаза, оба понимали, что все слова прозвучат банально, неубедительно или неловко напыщенно.

– Нет слов, – сказал он хрипло.

– И не надо, – твердо сказала она. – Прощайте, скалистые горы!

– Прощай, дорогой мой человечек!

Вернувшись в Москву, Екатерина сразу позвонила Артуру Он с работы обещал заехать к ней домой в Воротниковский переулок, в квартиру, где она продолжала жить с матерью. В целом Артур подтвердил слова капитана, рассказав о том, что видел, только более подробно. В газетах в версиях гибели подводного крейсера недостатка не было. Когда он ушел, мать и дочь продолжали обсуждать тайну затонувшей лодки. Потом Света ушла на кухню мыть чашки, а Екатерина встала у окна. Внизу огнями рассыпалось Садовое кольцо.

– Ма-а-ам, – протянула Екатерина громко, – ма-а-ам, у нас есть пластинка с песней «Прощайте скалистые горы»?

А Артур на троллейбусе доехал до Старой Басманной, пересек кольцо и быстрым шагом достиг дома своего детства.

– Сынуля, это ты? – Марина сняла дверную цепочку. – Хорошо, что ты пришел. Нам есть о чем поговорить.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, Боже, упаси! Ничего такого не случилось. Но я получила известие о твоем отце.

– В смысле?

– В смысле – он жив, еще не забыл русский язык и сейчас находится где-то в Америке.