Текст книги "Обыкновенный мир"

Глава 19

Тянь Фуцзюнь съездил в столицу провинции и привез весть о разгроме «Банды четырех»[31]31
  «Банда четырех» – группа лидеров Коммунистической партии Китая, обвиненных в 1976 году после смерти Мао Цзэдуна в событиях «культурной революции».


[Закрыть]. Тогда старик Сюй завел разговор с Жунье: мол, собирается ли она выходить замуж за Сянцяня и связать свою жизнь с компанией Фуцзюня. Эмоции эмоциями, но следовало обратиться к здравому смыслу. Жунье наконец сдалась под двойным напором своих родственников. Тетка Сюй спешно уведомила родителей обеих сторон, призывая их как можно быстрее отметить знаменательное событие.

Пережив бурный наплыв страстей, Жунье в конце концов не сумела избежать того, чему так противилась. Тот, кто был близок, оказался дальше луны, а человек, от которого она старалась держаться подальше, очутился рядом – и не было никакой возможности от него избавиться. Пришло время свадьбы.

У Жунье не было сил задуматься о причинах своего несчастья. Она просто вздыхала о несправедливости судьбы.

И вот она сидит на табурете в своем доме в одежде с иголочки: на розовую кофту накинут плащ с белыми цветами на синем фоне, кофейного цвета брюки спускаются до новеньких хлопковых тапочек. С ней тетка Сюй – она повязывает бежевый платочек ей на шею. Жунье сидит на стуле, как истукан, тупо уставившись в одну точку, позволяя одевать себя.

С того самого момента, как она пообещала выйти замуж за Сянцяня, Жунье не переставала жалеть об этом. Она чувствовала, что жизнь ее была разрушена опрометчивым согласием. Жунье вновь и вновь собиралась с духом, чтобы отправиться к родителям Сянцяня и отказаться от своих слов. Но перед самой свадьбой вся ее решимость испарилась. Жунье увидела, сколько людей были заняты подготовкой. Приехал отец. Подключилась семья Ли Дэнъюня. Ли и Тяни уже звали друг друга свояками. Сделанного не воротишь. Если она теперь пойдет на попятную, будут жуткие последствия. И потом, что ей делать, дав задний ход? Оставалось только сигануть в пещь огненную с широко открытыми глазами. Свадьба была все ближе. Жунье страшилась этого дня, но он беспощадно двигался ей навстречу.

В пять часов торжество должно было начаться в большой столовой уездной гостиницы. Тетка Сюй приколола племяннице на грудь заранее приготовленный красный[32]32
  В культуре Китая красный цвет символизирует счастье и удачу, поэтому на торжества принято надевать красную одежду или аксессуары. – Примеч. ред.


[Закрыть] цветок из папиросной бумаги. Она и другие родственницы вывели невесту из дома Тяней во двор уездного ревкома.

За воротами ждал желтый внедорожник, перевязанный красными шелковыми лентами. Вообще-то ревком находился всего в нескольких сотнях метров от гостиницы, но Ли Дэнъюнь хотел пустить пыль в глаза, пригнав самые роскошные машины, какие сумел найти. Из трех внедорожников уезда два были задействованы на свадьбе его сына.

Сянцянь в совершенно новой серебристо-серой форме, сверкая начищенными ботинками, с огромным красным цветком на груди восседал на заднем сиденье и светился от счастья. Сегодня ему не нужно было крутить баранку, и он обмякал в машине со счастливой улыбкой на пухлом лице.

В это время в столовой царило праздничное оживление: десятки больших круглых столов были затянуты белоснежными скатертями, и на каждом ждали гостей семечки, грецкие орехи, финики, яблоки, груши, папиросы и чай. Первые приглашенные уже сбились в кучки, грызли фрукты, лузгали, курили, гоняли чаи и сплетничали. Гомон и смех плыли над залом. Все были старые знакомцы – им было о чем поговорить.

В столовую заходили новые гости. Разодетые в пух и прах родители Ли стояли по обе стороны от входа и, сияя улыбками, жали руки входящим. Во дворе было припарковано много машин – это съехались водители, друзья и приятели Сянцяня. Некоторые были из того же уезда, а кто-то приехал из других мест. Время от времени в ворота въезжал с оглушительным грохотом трактор и из него спрыгивали на землю люди из коммуны.

На кухне в задней части столовой больше десятка кашеваров трудились над свадебным банкетом. Позвали нескольких известных поваров, среди которых был и толстый Ху из Каменухи. Пару – тройку его фирменных блюд знал весь уезд. Особенно повару Ху удавалась тушеная свиная рулька.

Тянь Футан в легком напряжении сидел совершенно один на месте для почетных гостей. За одним столом с ним, кроме жены, должны были оказаться родители Сянцяня и уездные руководители. Руководство, как водится, ждали последним. Супруги Ли были заняты встречей гостей, и Тянь Футану приходилось коротать время одному. Мать Жунье отказалась ехать: «Ну что я там буду – не пришей кобыле хвост».

Пришлось Футану ехать без жены. Сюй Гоцяна тоже хотели устроить рядом с Тянями, но старик не усидел на почетном месте и быстро прибился к старым товарищам.

Футану было неловко и странно. К тому же у него были больные трахеи, и он не мог курить. Просто сидеть с папиросой в руках было глупо, поэтому он все время потирал ладони и, вымученно согнув спину, глядел на веселых уездных аппаратчиков. Напористый хозяин Двуречья чувствовал себя неотесанной деревенщиной.

В то же время его переполняла невыразимая гордость. «Какая роскошь! – думал он. – Вот я, простой крестьянский парень, готовлюсь породниться с уездным начальством. Да я и мечтать о таком не мог!» Еще больше Футан радовался за дочь. Выйти замуж в такую семью – вот удача!

Футан почувствовал, как спина сама распрямляется. Его родной брат был заместителем начальника уезда, а теперь в семье у него появится еще один заместитель!

Пока гордость Футана менялась смущением, к нему подошел сын и прошептал на ухо:

– Пап, там Шаопин из нашей деревни зовет тебя выйти на секундочку.

– Чего такое? – Футан впился в сына глазами.

– Шаоань прислал сестре байковое одеяло. Шаопин привез, хочет отдать.

– Так пусть заходит, угощается.

– Он пришел из деревни пешком. Говорит, больно устал.

Секретарь Тянь пошел с сыном. Сделав пару шагов, он обернулся, зачерпнул семечек со стола и взял несколько яблок.

– Это свадебный подарок от моего брата и невестки, – сказал Шаопин, протягивая одеяло. – Велели передать лично вам…

– Так проходи, присаживайся.

– Спасибо, устал что-то.

Футан сунул угощение Шаопину в карман, и юноша поспешил удалиться.

Сжимая подарок, Тянь Футан сделал круг по двору и вернулся в зал. Он не мог не думать об отношениях между Жунье и Шаоанем. Как он волновался в свое время, что эти двое выкинут какой-нибудь фортель. Как славно, что оба теперь люди семейные и ему больше не нужно ни о чем беспокоиться.

Подарки от гостей уже лежали грудой на больших столах перед залом, – пестрые, яркие, броские – они заполняли их до краев. Футан выбрал ничем не примечательное место, положил одеяло и вернулся за стол.

Жунье, опустив голову, сидела рядом с Сянцянем перед столом для почетных гостей. Голова кружилась, в глазах рябило. Она даже не понимала, где она. Чувствовала только жестокость судьбы, только горечь похоронного обряда. Жунье хоронила свою юность…

Она опустила голову еще ниже и слегка прикрыла глаза. Сквозь гудящий шум издалека донесся добрый, знакомый голос…

В этот момент ее воображение под белым парусом понеслось в далекое детство и остановилось в теплой гавани памяти. Она вспомнила, как на едва освободившихся от снега солнечных склонах Двуречья они с Шаоанем грязными ручонками выкапывали корни кислицы и ели… Как бежала летом речка, лазурно-синяя, чистая, а они скакали в ней совершенно голые, счастливые и мазали друг друга жирным илом… Как осенью обсыпáло гору ярко-алыми кругляками китайских фиников и Шаоань карабкался босиком по уступам, чтобы набрать ей целую груду… Хотя зима была холодной и унылой, сердца их согревались теплом, пока они шли рука об руку по речному льду, проходили сквозь облетевшие рощицы на Храмовом холме, пробегали по мостику и искали битые куски фарфора на Цзиневой излучине… Битые… Все было разбито…

– Пропустите! Уф, чуть не поскользнулся…

– Пять разбойничков! Шестерочка-удача![33]33
  Имеется в виду, что гости развлекаются традиционной китайской застольной игрой: каждый из двух играющих пытается угадать общее число выброшенных игроками пальцев – проигравший пьет штрафную. У чисел в игре используются традиционные названия, как в русском лото.


[Закрыть]

– Выпьем!

– Ешьте, ешьте, не стесняйтесь…

– Берите!

– Ха-ха-ха…

Сквозь шум, сносивший ее, как наводнение, плыл, раздирая душу, знакомый напев…

Глава 20

Шаоань и Сюлянь были женаты уже почти десять месяцев, но страсть их пылала, как в первый день.

Шаоань был очень доволен своим браком. Он все больше и больше привязывался к большеглазой шаньсийской девчушке. Всякий раз, возвращаясь после утомительного дня в горах в свой маленький дом, под своды пещеры, Шаоань погружался в ласку, бесконечное тепло и наслаждение.

Вскоре после замужества, несмотря на все уговоры домашних, Сюлянь начала работать в поле. Сначала она вместе с мужем сажала в бригаде зерновые. Когда урожай был убран, все деревенские отправились строить плотину и террасировать склоны. В работе Сюлянь оказалась ничуть не хуже Шаоаня и вскоре заслужила похвалу всей деревни. Она была трудолюбивой и работала на совесть. На новую свойственницу целый год были обращены взгляды соседей. Постепенно все пообвыклись и часто подшучивали над молодыми.

Вечером после работы они ужинали дома и укрывались в своей пещерке. Сюлянь разводила огонь, чтобы согреть кан, и грела воду, чтобы вымыть лицо и ноги. Из крестьян обычно никто не мылся в конце дня, но Сюлянь была намерена исправить это. Шаоань отвык укладываться в постель, не умыв лица и не попарив ног. Без этого он теперь не мог уснуть – вот поди ж ты!

Не успевал он раздеться, как Сюлянь, убравшись в доме, первой ныряла под одеяло – грела постель для Шаоаня. Сюлянь была чувственной и горячей, она каждую ночь укладывала Шаоаня с собой под одно одеяло. Он сперва никак не мог привыкнуть, а потом пристрастился.

Поскольку они ели из общего котла со всеми, то дома не разводили огня. Разве стоило разжигать очаг ради их убогого пайка? Правда, после холодных рос мать велела им забрать из дома несколько старых тыкв. Пока грелся кан, Сюлянь успевала сварить немного тыквенной похлебки, и они оба съедали перед сном по миске горячего супа.

Когда настала зима, ночи стали длиннее, и они перестали ложиться спать сразу как скрывалось солнце. Сюлянь зажигала лампу – латала одежду, шила тапочки и носки. Шаоань сидел на корточках перед каном, замачивал кукурузу, прял шерсть. Холодный ветер надрывался за окном, но в доме было тепло, безмятежно, спокойно. По временам они переглядывались и улыбались невольно друг другу, передавая взглядом глубину своих чувств. Порой Сюлянь замирала с шитьем в руках и долго-долго глядела на мужа. Когда он сворачивал самокрутку, она тут же подскакивала, как девочка, и протягивала зажженную спичку. Тогда они бросали работу и, обнявшись, безмолвно сидели на кане, словно слушая биение сердец друг друга.

Они не разлучались ни на секунду, но – неизвестно отчего – Сюлянь никак не могла забеременеть. Втайне от всех они съездили обследоваться в Каменуху. Доктор сказал, что оба совершенно здоровы и рано или поздно все получится, беспокоиться не нужно. Подумаешь, подождать годик – другой – зато хоть поживете в свое удовольствие.

Шаоаню порой досаждала избыточная забота Сюлянь. Всякий раз она сгружала ему в миску всю гущу. А ведь в семье он был далеко не один – вон, семеро по лавкам; в каше и так одна жижа, если отдавать все Шаоаню, остальные будут сидеть над пустыми плошками. Это было уже слишком. Шаоань не мог вынимать куски изо рта у стариков-родителей, у сестры, которая каждый день таскалась на уроки в Каменуху, у едва живой бабушки, лежавшей пластом на кане.

Он намекнул жене, что так делать нельзя. Они молодые, крепкие ребята – нужно уважать стариков и заботиться о младших.

Но Сюлянь была сама рассудительность: ты больше всех работаешь – тебе и есть по трудам. Шаоань так и не смог убедить Сюлянь, а потому впредь он стал накладывать себе сам. Он знал: мать и сестра видят, что творит жена, но делают вид, что ничего не происходит. Это не значит, что они относятся к такому поведению как к само собой разумеющемуся. Шаоаню было от этого очень плохо. Он жутко переживал за сестру и за своих стариков, но не мог ничего поделать – ведь Сюлянь тоже переживала за него.

Так и жили.

Сюлянь предпочла бы остаться голодной, чем недоложить еды Шаоаню.

Когда она приезжала в деревню еще до замужества, то совсем не разобралась в том, как в действительности живет семья. Она просто полюбила Шаоаня и думала, что все прочее не имеет значения. Только когда Сюлянь вышла замуж, она поняла, что бедность, жуткая и иссушающая, о которой говорил Шаоань, – чистая правда. Суни не получали и пары колосьев в год, но при этом должны были кормить двух школьников. Ели один гаолян с черной соей, стараясь сварить пожиже. Раз в два дня пекли хлеб – тоже из гаоляна. Это была, считай, роскошь. Съесть целых две булки, заедая их жидкой кашей, выглядело непозволительным расточительством.

На такой еде было сложно протянуть в принципе – не то что крестьянину, весь день работающему без отдыха в поле. Но изменить уже ничего было нельзя. Сюлянь никогда в жизни не приходилось жить в таких условиях. Только любовь помогала ей переносить голод и нищету. Она по-прежнему чувствовала, что рядом с таким мужчиной, как Шаоань, было бы не зазорно и побираться: он был красивым, статным, деревенские ходили перед ним на цыпочках, а женщины провожали ее завистливыми, ревнивыми взглядами. Сюлянь переполняли счастье и гордость.

Голодать так голодать – пока она рядом с любимым, все ее нутро радуется каждой секундочке.

Семья самой Сюлянь жила в общем-то неплохо, и она вполне могла бы попросить присылать немного зерна из Шаньси, но в таком большом хозяйстве это зерно растворилось бы без остатка.

Если бы они с Шаоанем были совсем одни, то скоро вышли бы в самые зажиточные дворы деревни. Оба были люди работящие, а с зерном из Шаньси вообще зажили бы в ус не дуя.

Но Сюлянь прекрасно понимала, что, отделившись, они оставили бы остальных помирать с голоду. Отец Шаоаня не сумел бы один прокормить всю эту ораву.

Сюлянь знала, что Шаоань ни за что не согласится зажить на особицу, и поэтому даже не заикалась об этом. Ей было совершенно ясно, что он скорее разведется с ней, чем оставит свою многочисленную семью.

Увы, это было так.

Но даже в такой ситуации она стремилась всеми возможными путями окружить мужа заботой – поэтому и выгребала ему со дна все, что удавалось подцепить. Сюлянь думала: «Мой мужчина тянет на себе убыточное хозяйство, пашет за десятерых – так разве он не заслужил хоть немного добавки?»

Однако Шаоань был категорически против. Теперь он даже не позволял ей накладывать себе в тарелку. Всякий раз Сюлянь молча наблюдала, как он битый час мешает кашу в котле большой ложкой, – только убедившись, что все разошлось более-менее равномерно, Шаоань начинал раскладывать варево по тарелкам. Украдкой от всех Сюлянь всхлипывала, и соленые капли катились в ее полную миску…

Шаоань прекрасно понимал добрые побуждения любимой женщины. Но он не мог позволить ей заводить для него «привилегии». Лучше было не есть вовсе, чем оставлять родным одну пустую воду – а самому давиться гущей.

Слава богу, что его Сюлянь – женщина прогрессивная, она поймет. Чтобы не заставлять ее невольно повторять ту же ошибку, он просто будет сам наливать себе теперь правильную порцию…

Только когда старик Тянь поехал в уездный центр, Шаоань узнал, что Жунье выходит замуж. По дошедшим слухам он понял, что ее жених – тот самый сын уездного начальника, которого Жунье упоминала в прошлом году на речке.

На эту новость сердце отозвалось тупой болью, что, в общем-то, было нормально: Шаоань любил Жунье, а она не просто любила его, но и открыто рассказала ему о своем чувстве. Шаоань не сумел принять ее любовь – сбежал в Шаньси. Нашел там Сюлянь.

В то же время весть о свадьбе Жунье не показалась ему неожиданностью. Это тоже было нормально. Он уже был женат, и Жунье рано или поздно должна была выйти замуж. Все это было в порядке вещей. Буря, поднятая в душе Шаоаня, уже утихла под теплым прикосновением Сюлянь, и от нее остались лишь едва уловимые следы. Он готов был благословить Жунье на поиск собственного утешения. В конечном счете это все, что им оставалось. Ведь искать себе спутника жизни нужно по уму. Все, как на поле: фасоль можно сажать только рядом с кукурузой и нельзя – бок о бок с пшеницей.

Узнав, что Жунье собирается совсем скоро отмечать свадьбу, Шаоань занервничал. Что подарить? На его свадьбу Жунье прислала два одеяла, которые стоили по меньшей мере юаней пятьдесят. Самыми ценными вещами в доме у Шаоаня и были, считай, эти два одеяла. Но ведь он не мог отослать их обратно!

Перед сном, пав духом, он рассказал обо всем Сюлянь.

– Это та, к которой ты был неравнодушен? – спросила жена, мучительно краснея.

– Да, мой товарищ по детским играм. Она подарила нам такую дорогую вещь, что подарить ей в ответ?

Сюлянь немного подумала и сказала:

– Она повела себя очень достойно, нельзя не отплатить сторицей. Я думаю так: отец, когда уезжал, оставил мне пятьдесят юаней. Я хотела на них пошить тебе пальто. Деньги так и лежат в шкатулке. Просто возьми их и купи что-нибудь приличное.

Шаоань с благодарностью привлек жену к себе и поцеловал в щеку. Он взял деньги и поспешил в Рисовское. Там на сорок шесть юаней Шаоань купил шерстяное одеяло, пошитое в óкруге. На оставшиеся четыре он купил Сюлянь платочек. Когда в воскресенье Шаопин засобирался ехать обратно в город, Шаоань вручил ему одеяло и велел передать отцу Жунье…

Глава 21

В середине января семьдесят седьмого Шаопин должен был окончить школу.

Последние несколько дней все выпускные классы пребывали в страшной суматохе. Школьники дарили друг другу подарки, наводили порядок в вещах, фотографировались – по одиночке и группками. Лучшие друзья делали карточки на память. Уездное фотоателье специально отправило нескольких фотографов в школу.

Многие из небедных ребят собирали одноклассников в городской столовой. Уже несколько дней все столы и скамейки там были заняты исключительно будущими выпускниками.

Сердца без пяти минут взрослых переполняли сложные, трудно выразимые чувства. Переступая порог школы, они с нетерпением принимались ждать окончания учебы. Но вот в преддверии этого дня они еле находили силы расстаться. И – что еще важнее – все знали: скоро закончится детство. Университеты не набирали слушателей, а значит, всем им предстояло выйти в жизнь и открыть совершенно новую страницу. Городских ребят – кроме отдельных, совсем особых случаев – ждало принудительное направление в производственные бригады окрестных деревень. Деревенские должны были вернуться домой и начать работать на земле. Прощай, беззаботная молодость…

Шаопин пребывал в том же настроении, что и его одноклассники. Он был счастлив наконец-то покинуть школьные стены, но в то же время ощущал неописуемую тоску. Через пару дней он вернется в Двуречье. Где-то в душе свербело.

По правде говоря, он не боялся трудной работы, но совершенно не хотел возвращаться в родную деревню. Шаопин вырос там и знал в Двуречье каждый кустик. Он чувствовал: чем знакомее, тем скучнее. Теперь его манил неизвестный мир, он прочел много книг, и голова была полна воображаемых новых мест. Он думал порой: как хорошо быть ничем не связанным, как славно быть одиноким – беспечным, беззаботным, как сладко носиться по далеким волнам безо всякой цели…

Конечно, это была просто смешная фантазия подростка. Он не мог преодолеть суровую реальность, не мог воплотить в жизнь романтическую блажь Дон Кихота – на самом деле Шаопин был далеко не легкомысленным человеком. Он всей душой любил своих родных. Но сердце его начинало наполняться раздражением. Семья Сунь целыми днями сражалась за самые простые условия существования – никто здесь не имел права даже на самое убогое, крохотное желание. Какая поэзия, какое воображение – все мысли были направлены только на выживание.

Отныне он станет жить так, и каждый день будет видеть слезы, болезни, голод и постные лица своих родных. Ему негде будет спать и, проглотив две миски жидкой каши, он будет плестись ночевать к Цзиням. Разумеется, на следующий день нужно будет вставать ни свет ни заря, чтобы успеть к началу смены в первую бригаду. Без сомнения, больше времени учиться у него не будет: весь день займет работа, а вечер и ночь – тяжелый сон, в который проваливаешься, едва донеся голову до подушки. И потом, где брать книги? Газеты можно читать в деревенской начальной школе, но «Справочную информацию» ему больше не увидеть. Шаопин неизбежно окажется снова изолирован от огромного внешнего мира. Если бы он не знал, настолько велик этот мир, то Двуречье и Каменуха вполне могли бы стать его уделом. Но теперь книги провели его повсюду – и разве могли его мысли удовольствоваться прежним крохотным мирком?

Но что бы Шаопин ни думал, реальность оставалась реальностью. Через пару дней он свернет свою постель и поедет домой. Сперва, конечно, проживет последние дни в школе – их класс уже сфотографировался у ворот, и Шаопин сделал несколько карточек с лучшими друзьями. Фотографии на аттестат и для дела он отснял в уездном фотоателье еще полмесяца назад, причем заказал их намного больше, чем нужно, и раздал каждому однокласснику по одной – так было принято. Еще он подарил по блокноту каждому из парней и по носовому платочку каждой из девочек. В ответ Шаопин получил груду блокнотов, десяток платков и стопку фотографий.

На выпуск, как ни крути, пришлось потратить юаней тридцать. Деньги Шаопин накопил за лето – больше двадцати дней они с сестрой собирали лекарственные травы в горах. Скопленного едва-едва хватило покрыть расходы.

За два дня до отъезда все дела были почти закончены. Шаопин собрал свои нехитрые пожитки и вышел из общежития. Он хотел в последний раз прогуляться по городу перед расставанием.

Шаопин не заходил в магазины, и, вообще говоря, у него не было никаких конкретных дел. Просто обходил те места, с которыми был знаком. Бóльшая часть этих мест пряталась в полях за городом. Где-то он собирал ягоды и другие плоды гор. Где-то читал, спрятавшись за холмом. Где-то, в крохотных травяных ложбинках, засыпал под бурчание голодного живота. Конечно, не забыл он наведаться и на речку – туда, где лились когда-то слезы его несчастной любви. Шаопин с грустью решил еще раз воскресить в памяти прежнее время…

Пока он стоял у реки, вспомнил своего лучшего друга Цзинь Бо. Тот вступил в ряды народно-освободительной армии и уехал в Цинхай. Он прислал письмо – рассказал, что играет теперь на флейте в художественном ансамбле дивизионного штаба и что расквартированы они в тибетской деревне, рядом с коневодческой фермой. Шаопин завидовал ему. Когда он сам сумеет сбежать так же далеко? Он даже подумал, в следующий раз, когда будут вербовать новобранцев, он тоже, если предоставится возможность, уйдет в солдаты.

Незадолго до ужина Шаопин, обойдя все места, где хотел побывать, решил вернуться в школу.

На верхушках гор за речкой догорали последние отсветы скорого зимнего заката. По обоим берегам, едва смыкаясь посередине, уже протянулись длинные языки льда. Вдоль воды гулял пробирающий до костей холодный ветер.

Шаопин быстрым шагом прошел сквозь разрушенные городские ворота и побежал по улице. Улица была пустой и безмолвной, по ней спешили редкие пешеходы. Город, одетый туманом, сливался в серый ком. Сигнальные огни на высоких столбах уездной радиостанции уже горели ослепительным красным светом. Со стадиона неподалеку доносились крики и резкий свист. Все это было родным для Шаопина – за два года, проведенные в городе, он стал испытывать к нему трепетное чувство. Но сейчас он прощался со всем. Прощай, прощай, родной. Запомни, как я впервые пришел сюда, робкий, напуганный, и как теперь, покидая тебя, переполняюсь тобой… Ты открыл мне окно в большой мир. Ты отряхнул своей крепкой рукой желтую деревенскую пыль с моих плеч и оставил на мне свой угольный знак. По правде сказать, ты не сумел избавить меня от всей налипшей за годы глины – но моя душа хранит твое клеймо. Я не стал городским, но перестал быть деревенским. Прощай, милый мой город…

Одновременно счастливый и печальный, Шаопин перебрал в памяти два последних года, выстелил их шагами по знакомым дорогам.

В комнате его ждала Сяося.

– Ты где был? – спросила она.

– Да так, вышел погулять.

– Теперь пойдем вместе прогуляемся, – бросила Сяося и вышла, махнув своим ватным пальто с капюшоном.

Шаопин нехотя последовал за ней.

– Куда пойдем?

– Пошли поужинаем. Я приглашаю.

Шаопин не хотел идти к ней домой:

– Я уже заплатил за ужин в школе, – сказал он.

– Выпускной на носу, а ты ломаешься из-за пары черных булок.

Шаопин не ответил. На самом деле он отдал в столовой карточки на белый пшеничный хлеб, которые придерживал до последнего.

Он думал, что Сяося зовет к себе домой, но она потащила его в государственную столовую. Взяв еду, Сяося сказала:

– Мы вот-вот расстанемся. Я просто обязана угостить тебя. Дома толпа народу, здесь будет потише, и мы сможем поговорить.

Шаопин впервые оказался в заведении наедине с одноклассницей и немного смущался. К счастью, Сяося была открытым и непосредственным человеком, к тому же они были давно знакомы, поэтому Шаопин не потерял самообладания.

– Тогда я тоже должен пригласить тебя куда-нибудь. Долг платежом красен!

– Ой, ну перестань! Вот заеду в Двуречье, тогда ты и позовешь меня в гости. Будет куда интереснее!

– А ты собираешься в Двуречье? – спросил Шаопин.

– Конечно! Я никогда не была у дяди Фугао. И вообще – я бы заехала к тебе даже без них. А ты, если окажешься в городе, обязательно навещай, идет?

– Идет…

Шаопин жевал и, сгорая от волнения, говорил сам себе: вот он, Шаопин, ужинает с девушкой, непринужденно болтает – просто чудо что такое!

По правде говоря, только рядом с Сяося застенчивость, столь обычная для его возраста в общении с противоположным полом, не становилась серьезным препятствием для самого общения. Они часто, как взрослые, обсуждали принципиальные вопросы современности, и их отношения ограничивались дружбой и серьезными, строгими дискуссиями.

– Что ты собираешься делать после окончания? – спросила Сяося, вороша овощи в тарелке.

– Все уже решено – буду работать на земле, но этого я не боюсь. Плохо только, что не будет возможности учиться: ни времени, ни книг взять негде. Если тебе вдруг попадется хорошая книжка, отложишь для меня? Когда выберусь в город – заскочу за ней. Прочитаю и найду способ вернуть.

– Не вопрос. «Справочную информацию» могу присылать тебе раз в неделю. Ты просто складывай у себя. Разные газеты, говорят, вроде есть у нас в школе. Как бы там ни было, не переставай читать. Я страшно боюсь, что через пару лет ты станешь совершенно другим – будешь говорить только о том, где достать денег, будешь бродить по рынку в Каменухе с торбой на плече, размышляя, как бы урвать доброго поросенка, будешь цапаться с соседями за вязанку дров или яйцо. Перестанешь чистить зубы, а книжки пустишь на растопку…

Шаопин поднял голову и засмеялся так, что изо рта чуть было не полетела еда. Вот так Сяося!

– Нет уж, спасибо, – произнес он, отсмеявшись, и сразу посерьезнел. – Даже представить себе не можешь, как мне тошно. Не знаю отчего, но теперь мне хотелось бы оказаться в гораздо более суровом месте. Чем дальше, тем лучше – можно даже в снегах Арктики, или на суровой Аляске – ну, как в рассказах у Джека Лондона…

– Ты меня восхищаешь, – Сяося глядела на своего порывистого товарища страстным и ободряющим взглядом.

– Это не ради славы или, там, чтобы разбогатеть. Не знаю отчего, но я чувствую огромную силу в теле и в сердце. Я мог бы взвалить на себя тяжелую ношу, я мог бы жить в отрезанном от мира месте, я мог бы идти и идти, не сворачивая с пути… Я мог бы броситься в огонь на пожаре, куда не смеет отправиться никто другой, был бы готов сгореть заживо… Скажи, это странно? Не знаю, почему так. Просто так чувствую. Конечно, меня убивает мысль, что в деревне придется жить, положа зубы на полку. Но, боюсь, я стал бы мучиться и в достатке. Если честно, несколько лет назад у меня не было таких странных идей. Но теперь… Не знаю, почему, не знаю, правильно ли это…

– Категорически правильно, – сказала Сяося с улыбкой. Они сами придумали такую формулу, которая часто проскальзывала в речи обоих.

Сяося с Шаопином проболтали в столовой очень долго. Они договорились обязательно встретиться – Сяося собиралась наведаться в Двуречье, а Шаопин планировал приехать в город. Обоим было неловко намекнуть, что можно присылать друг другу письма.

Уже в школе Сяося подарила Шаопину на память желтую походную сумку с карманами, которую купил по ее поручению отец в столице провинции. Шаопин же подарил ей хорошенький блокнот в черной кожаной обложке.