Текст книги "Обыкновенный мир"

Глава 8

От увиденного за день у Сяося рябило в глазах. Было ощущение, что на все не хватает внимания. Мысли и чувства мешались в душе, обдавая пенным потоком, их высокие валы перекатывались, шумели, не давая возможности оглядеться по сторонам, оставляя возбужденный отпечаток.

И вот опять, пораженная, взбудораженная, она стоит на втором этаже здания шахты. Сейчас она переоденется в спецовку и впервые в жизни спустится в забой. Когда она вышла из комнаты, Шаопин, инспектор по безопасности и начальник отдела пропаганды, не удержавшись, расхохотались. Сяося выдали обычную шахтерскую спецовку – она была ей велика, и сидела на ней очень смешно – как взрослая одежда на ребенке. Сяося увидела себя в зеркале и тоже рассмеялась.

Пришел бригадир. Впятером они вышли из здания и пошли в контору. Шаопин с бригадиром отправились переодеваться, а начальник – взять фонарь для Сяося.

Когда все выехали на-гора, свежая смена начала съезжать в забой. Они вошли в клеть, и Сяося открыла от удивления рот. Когда они дошли до конца туннеля и вступили во тьму, она судорожно схватилась за рукав Шаопина. Потом их маленькая компания прошла через вентиляционные двери и поползла по скользкому просеку наверх, к подъемной машине. Шаопин всю дорогу тянул ее за собой, рассказывал про встречавшееся на пути оборудование и про саму шахту. Сяося пораженно молчала.

Они вошли в вентиляционный штрек сбоку от рабочего забоя. Сяося вздрагивала от испуга. Она не думала, что окажется в таком страшном месте. Цепко сжимая руку Шаопина, Сяося ползала с ним между опор крепи. Его рука казалась особенно сильной, родной и близкой. Только сейчас Сяося поняла, как тяжело приходится ему и о каком гнете, о каком невыносимом труде он говорит.

Наконец они добрались до рабочего забоя. Бригадир Ван, ловкий, как обезьяна, сновал между шаткими опорами крепи. Он остановил конвейер, и оглушительный грохот прекратился. Они остановились, ожидая возвращения бригадира.

В рабочем забое едва прошел выпал, но крепь уже была на месте. Шахтеры, ворочавшие уголь, остановились. Они знали, что пришел кто-то чужой. Судя по тому, что гостя вел сам бригадир вместе с начальником и инспектором, это была важная птица. Ань Соцзы понял, кто пришел, – но сегодня он был тише воды ниже травы и даже в кои-то веки натянул на зад свои драные штаны.

Когда машина остановилась, Ван Шицай по-мартышечьи соскочил с рештака.

– Пошли, – сказал он в темноту.

Шаопин взял в охапку Сяося и почти что втянул ее в забой. Они оказались на площадке у выпускного отверстия. Тут они наконец смогли распрямиться.

Одежда Сяося уже насквозь промокла от пота. Ее лицо было так перепачкано, что невозможно было понять, женщина она или мужчина. Сяося была так напряжена, что не решалась заговорить. Она не могла поверить, что именно здесь проходит жизнь ее возлюбленного. Перед ней была одна тьма – плотный пласт черного, который тек и вращался…

Было два часа ночи. Настало время проститься. «Как встречаться нам тяжело, так тяжело расставаться – ветер жизни лишился сил, все цветы увядают»[54]54
  Цитата из классического стихотворения великого танского лирика Ли Шанъиня (813–858). Ли Шанъин. Без названия / Пер. с кит. А. Сергеева // Поэзия эпохи Тан (VII–X вв.). М.: Художественная литература, 1987. С. 398.


[Закрыть]. Казалось, что расстаются навек. В темноте Сяося еще раз сжала его руку. Ей так хотелось, чтобы ее ладонь осталась навсегда в теплой ладони Шаопина.

– Прощай. Я остаюсь, – сказал он.

– Я еще приеду…

Начальник отдела пропаганды и инспектор ждали ее. Шаопин выпустил руку, и они с бригадиром Ваном проводили Сяося взглядами. У поворота девушка обернулась, ища во тьме его лицо. Она увидела только колеблющийся вдалеке свет фонарей. Сяося слабо покачала своим фонарем. Так они простились…

Она не помнила, как выехала на поверхность. Когда Сяося отмылась и вернулась к себе в гостиницу, то сразу нырнула под сухое мягкое одеяло – и почувствовала себя так, словно только что вырвалась из объятий страшного шторма. В голове было совершенно пусто. Только бесконечная тьма шевелилась перед глазами…

На следующее утро, еще до рассвета, она села в единственную легковушку Речного Зубца. Пришедшие провожать ее руководители с любезными улыбками махали ей в окошко, но Сяося не было до них дела. Перед глазами был прежний мрак. Взгляд туманили слезы, в сердце была запечатана память обо всем, что случилось с ней здесь. Прощай, рудник, я еще вернусь. Здесь тот, о ком я думаю даже во сне. Какое место может сравниться с тобой? Теперь я люблю черный цвет. Как прекрасен он! Какое кровавое пламя кроется в его глубине, какой слепящий свет…

Машина проносилась по зеленым холмам. Солнце уже встало. Опоры высоковольтной линии на вершинах гор одна за одной втыкались в высокое синее небо, вытянутые долгим гусиным клином. Тот тут, то там по балкам расползались серо-черные пятна ближних рудников. Полные угля эшелоны с грохотом бежали по пологим холмам, пыхая молочно-белым дымом, кутавшим деревни по пригоркам.

Машина спустилась в ущелье. Взгляд уткнулся в откосы. Впереди лежал шумный, застроенный домами Медногорск.

Сяося вышла у здания аэропорта, на южной окраине города. Попрощалась с водителем, взяла свою красивую кожаную сумку и вошла в зал. Внутри было невероятно тихо. Редкие пассажиры медленно шагали по периметру, прогуливались перед прилавками, лениво выбирали какие-то вещи. Некоторые сидели в мягких кожаных креслах и молча смотрели на свисавшие с потолка люстры. Из репродуктора лилась нежная музыка. Женский хрипловато-сладкий голос выводил популярную мелодию.

 
Мы с ребятами решили
Отдохнуть на сельской шири —
С неба вдарило дождем,
Мы промокли целиком…
 

Сяося растерянно остановилась посреди сверкающего мраморной крошкой пола. Все было привычно, но странно чуждо. В ушах по-прежнему стоял грохот забойного конвейера. Перед глазами колебалась живая тьма…

Постояв какое-то время в зале ожидания, Сяося понемногу вернулась в обычный мир. Было слишком тихо – так тихо, что душу сводило невнятной болью. Она бросила взгляд на часы. Можно было успеть перекусить.

Сяося пошла в кафе. Ноги ступали по мягкому красному ковру, но тот временами начинал казаться ей черным.

Она попросила стакан горячего молока и пирожное. Отнесла свой заказ на столик и принялась бесшумно есть. Сквозь огромные окна кафе было видно, как на поле садятся пассажирские самолеты. Их крылья серебристо сверкали на солнце.

Через полчаса Сяося сама взлетела в голубое небо. Когда самолет выровнялся, она отстегнула ремень и посмотрела в иллюминатор. За ним было только белое молоко облаков. Сяося показалось, будто она видит, как от самого горизонта сквозь их текущие буруны, к ней подымается Шаопин – и на его черном лице расцветает белозубая улыбка. Вот он шагает, широко раскидывая ноги, по облакам… Шаопин! Шаопин! Она безмолвно звала его по имени. В горле стоял плотный ком, сердце жгло пламенем.

Не прошло и часа, как самолет опустился на западной оконечности провинциального центра, и Сяося спустилась по трапу. Яркое июньское солнце чудесно освещало мир. На огромной клумбе перед залом ожидания распустились пестрые цветы. Они были как узорная парча. Вдалеке за деревьями маячили бесконечные городские кварталы.

Сяося заметила за загородкой усердно махавшего ей из толпы коллегу. Он явно приехал за ней. На сердце было паршиво.

Коллегу звали Гао Лан. Он пришел в редакцию одновременно с Сяося. Молодой человек был выпускником филфака Северо-Западного университета. В прошлом году стажеров было всего двое – он и Сяося. Их обоих распределили в городскую рабочую группу, и они быстро сошлись. В редакции большое внимание обращали на стаж и возраст. С «дедами», конечно, было непросто, «молодежи» приходилось брать все с боем – Сяося с Гао Ланом сошлись на этой почве. Гао Лан был очень знающим парнем и человеком приличным. Они часто болтали. Но какое-то время назад Сяося почувствовала, что в своем дружелюбии Гао Лан стал немножко перегибать палку, – как будто имел что-то в виду, но не решался сказать. Сяося совершенно не хотела обижать его, но не было и нужды говорить ему сейчас, что у нее уже есть парень. Вот если он решит объясниться – тогда она и расскажет ему про Шаопина.

Отец Гао Лана был заместителем председателя местного горсовета. Его дед раньше был членом ЦК, а теперь работал в Центральной дисциплинарной комиссии. Семья Гао была из того же уезда, что и семья Тянь, но сам парень рос у деда в Пекине, он приехал в провинцию, только когда подошло время поступать в институт. Он никогда не был в родном уезде и вообще слабо представлял себе жизнь в деревне. Гао Лан был совершенный пекинец.

Сяося пожала коллеге руку. Вместе они вышли из зала ожидания на площадь. Парень приехал за ней на машине горсовета. Он был в очень приподнятом настроении и, кажется, даже специально приоделся. Его кожаные сандалии были начищены до блеска, стрелки на брюках отглажены, рубашка с коротким рукавом сверкала белизной, на шее был повязан темно-красный галстук. Сяося чуть не рассмеялась, увидев его в таком виде. Он выглядел как экскурсовод из международного туристического агентства или работник высококлассного отеля.

Легковушка полетела по бульвару, тянувшемуся от аэропорта, и влилась в поток машин и пешеходов. Они сбросили скорость. За стеклами медленно сменяли друг друга пестрые городские пейзажи. В огромных окнах магазинов деланно улыбались манекены, медленно вращаясь вокруг собственной оси. Пешеходы уже были одеты по-летнему. Под пышными софорами летели пестрые юбки девушек, яркие, как павлиньи хвосты. Со всех сторон неслись резкие звуки магнитофонов – популярные мелодии с примесью электроники.

– Я высчитал, что ты должна вернуться сегодня, – сказал Гао Лан, откидываясь на мягком заднем сиденье. Он говорил с заметным пекинским выговором.

– Спасибо тебе… Что в мире происходит? Я несколько дней газет не читала, – перевела Сяося тему.

– Ну, в стране как обычно – сельхозсводки, промсводки. Самая важная новость такая: четырнадцатого июня на чемпионате мира по футболу команда Бельгии со счетом 1:0 обыграла прежнего чемпиона – команду Аргентины. Аргентинцам крупно не повезло: в тот же день глава их контингента на Фолклендах, генерал Менендес, сдался англичанам.

– Да? Еще какие новости?

– Еще… «Красные кхмеры»[55]55
  Неофициальное название коммунистического движения в Камбодже, сформированного в 1951 году. – Примеч. ред.


[Закрыть] опять убили дюжину вьетнамских солдат в Кампонгтяме.

Они оба горько улыбнулись.

Машина катилась по широкому проспекту Освобождения и наконец остановилась недалеко от Барабанной башни, перед хорошо знакомым им рестораном «Черный лебедь». Гао Лан уже дважды приглашал Сяося в «Лебедя» и сегодня явно намеревался сделать то же самое. По правде сказать, у нее совершенно не было настроения набивать живот всякими деликатесами. Но ей было неудобно отказать горящему энтузиазмом парню. Она почувствовала где-то в глубине души, что, пожалуй, вот-вот настанет время для откровенного и неприятного разговора. Сяося всеми силами старалась не дать коллеге почувствовать, как ей тяжело. Она вошла следом за ним в отдельный кабинет на втором этаже.

Здесь тоже лежали красные ковры. В бокалы было налито красное вино, на блюде покоился в красном соусе целый карп, и даже лицо Гао Лана отливало нервным красноватым румянцем. Магнитола на стойке посверкивала красными огоньками. Из нее лилась нежная музыка…

Но перед глазами Сяося была одна всесокрушающая тьма. Ее душа вернулась в далекую шахту, в черноту. Там по его лицу и по лицам его товарищей бежал черный пот, пока они накидывали черный уголь в желоб…

Но сама она сидела в этом изысканном месте в окружении роскошных блюд… О, сладость жизни. Как часто тебя сменяет горечь!

– Ты что-то… сама не своя, – Гао Лан взял бокал и протянул Сяося. Его умные глаза напряженно всматривались в нее.

Она легонько улыбнулась, взяла бокал и чокнулась с ним.

– Короче, Аргентина проиграла войну… Расскажи, что ты чувствуешь? – спросил Гао Лан так, словно это событие имело к ним самое прямое отношение. То была журналистская привычка.

– Мне сложно сказать, – рассеянно сказала Сяося. – Знаешь, мне очень нравится Тэтчер. Я восхищаюсь ей как воплощением британского джентльмена, той решительностью, с какой она отправила флот черт-те куда, чтобы защищать безлюдные острова, не поскупившись на колоссальные расходы. Но в душе я плачу об аргентинцах. Их убогие заслоны не способны сохранить ни клочка земли прямо перед собственным домом…

– Так жалко, что их команда проиграла. Бельгийские защитники липли к Марадоне, как банный лист. Несколько раз его сбивали с ног, и он лежал на поле не в силах подняться.

– Словно не Марадона, а вся Аргентина – они совершенно парализованы.

– Можно себе представить, что сейчас будет. Будет бардак, споры в парламенте. Политики и военные начнут, брызжа слюной, обвинять друг друга во всех грехах… Давай выпьем за бразильцев. Пусть они заберут в этом году кубок!

Сяося и Гао Лан болтали еще очень долго. Ужин закончился совсем не скоро. Сяося потянулась к кошельку и никак не хотела дать коллеге заплатить. В конце концов он уступил под ее напором и позволил ей рассчитаться.

– Сегодня вечером играет румынский симфонический оркестр. Я достал два билета, – Гао Лан говорил с какой-то преувеличенной нежностью.

– Знаешь, я не могу, – виновато улыбнулась Сяося. – Мне нужно повидать сестру в Политехе.

– У тебя сестра в Политехе? Ты никогда не говорила, – молодой человек был и удивлен, и расстроен.

Сяося имела в виду Ланьсян. Она решила повидаться с ней, уже когда уезжала с рудника. Теперь она была и ее сестрой.

Глава 9

После объяснения с Жуньшэном Хунмэй, как заговоренная, ждала его приезда. В первые дни она чувствовала, как ее оставляет прежняя разочарованность и в душе понемногу просыпается уснувшее пламя.

Когда Жуньшэн признался Хунмэй, что испытывает к ней чувства и что поедет рассказать обо всем родителям, она погрузилась в новые трепетные надежды. Хунмэй чувствовала, как оттаивает в груди у нее скованное льдом сердце, как мощно и горячо начинает оно биться о ребра.

Она начала приводить в порядок дом и собирать вещи. Через несколько дней все было готово. Оставались только решить несколько вопросов вместе с Жуньшэном.

Все это совершалось тайно. В деревне никто не знал, что она собирается опять выходить замуж – в том числе и семья ее погибшего мужа. Хунмэй не думала говорить об этом ни его родителям, ни младшему брату. Они все равно не сумеют удержать ее – да и не стали бы. Было понятно, что никто не будет заставлять ее сидеть всю жизнь вдовой. Времена изменились, прежние обычаи канули в лету. Она была вправе создать новую полноценную семью.

Но Жуньшэн все не появлялся.

Сперва она почти не волновалась. Хунмэй верила, что Жуньшэн испытывает к ней глубокие чувства. Они провели целую ночь вместе… Но вот прошло три месяца, а от Жуньшэна не было ни слуху, ни духу.

Хунмэй занервничала. Она уже не находила себе места от беспокойства, но тут почтальон принес письмо. Ее обрадовало, что в письме Жуньшэн не только заверял ее вновь в своей пылкой любви, но и обещал очень скоро вернуться в ее объятья. Он ничего не говорил о родителях. Хунмэй решила, что они, скорее всего, согласились, иначе Жуньшэн вряд ли писал бы, что скоро приедет…

Но прошла осень, а Жуньшэн так и не приехал. Потом пробежала зима – Жуньшэн не появился…

Хунмэй сама не заметила, как минул целый год. Она по-прежнему жила в полном одиночестве. От того, кого она ждала всем сердцем, не было вестей… Несчастная Хунмэй опять погрузилась в пучину отчаяния. Ожившее пламя ее души вновь угасло, румянец на щеках остыл. Жизнь вернулась в привычную унылую колею. Однажды сын спросил ее:

– Мам, почему у нас папа не работает в поле? Где он?

Слова больно резанули по сердцу. Хунмэй, еле сдерживаясь от подступивших слез, ответила:

– Папа… он далеко…

– А когда вернется? Я так скучаю по нему.

Хунмэй прижала сына к себе…

К ней захаживали порой деревенские мужики – и те, что помладше, и те, что постарше. Они были сплошь холостые. Началась новая пытка.

Мужики сидели на кане, маслеными глазками смотрели на Хунмэй и самым бесстыдным образом пытались с ней заигрывать. Особенно отличился на этом поприще один парень по имени Мао Дань. Он таскал воду, подметал пол и раздувал огонь с самым нахальным видом. До самой темноты он торчал на кане и даже не думал уходить – пока Хунмэй не начинала специально громко стучать тарелками.

Она прекрасно понимала, чего им надо. Не дождетесь. Ей, конечно, нужен был мужчина, – но совсем не из таких. Больше всего раздражало то, что некуда было скрыться от их навязчивого внимания. Не палкой же было выгонять «женихов» из дому! Для этого Хунмэй не хватало смелости. В деревне трудновато было справиться с такой досадной историей: все мужики были соседи, родные, друзья. Некоторые приходились старшими родственниками ее покойному мужу. Пока они просто болтали языком и не трогали ее руками, она только хмурилась. Но твердолобым деревенским парням не было и дела до ее недовольной физиономии – они продолжали ходить как ни в чем не бывало. Жизнь Хунмэй стала совсем несладкой. По ночам она часто слышала во дворе пугающий перестук шагов. Кончилось тем, что она заложила за запор кухонный нож…

Пришла летняя жара, и для Хунмэй началась настоящая страда. Она вставала ни свет ни заря, готовила сразу и завтрак, и обед. Завтрак съедали дома, обед Хунмэй перекладывала в судки и, прихватив сына, на весь день уходила в поле. В полдень они ели прямо на полосе, потом прятались в тени деревьев, немного дремали и опять принимались за работу. Сын тоже «помогал» как мог – копал мотыжкой ямки.

Руки у Хунмэй были все в кровавых мозолях, покрытых твердой коркой. Ее нежное от природы лицо было обожжено до черноты яростным солнцем. Ничего не осталось от ее прежней девичьей прелести. Она была как осенний гаолян на северных холмах. Хунмэй давным-давно стала настоящей крестьянкой.

Но даже душевные страдания и тяжелый физический труд не отняли того манящего очарования красивой женщины, сквозившего в каждом ее движении. Ее гибкая, стройная фигура казалась еще прекраснее. Она до сих пор щеголяла белоснежной улыбкой, не изменившейся со школы. Ее белье было выстирано до хрустящей чистоты. От ее покрытого грязью тела шел едва уловимый запах душистого мыла.

Для деревенских она была образом недоступной городской «барышни». Холостые, заговаривая о Хунмэй, пускали слюни, словно речь шла о жирном куске свинины, какого они отродясь не видывали.

Хунмэй мотыжила кукурузу. Время шло к полудню. Как всегда, они с сыном пообедали принесенной из дома стряпней и улеглись под прохладным утесом. Бойкий маленький Лянлян не спал – он продолжил ковыряться в земле, выстраивая какое-то хитроумное сооружение.

Хунмэй опустилась на землю, прикрыла лицо пестрым носовым платком и провалилась в сон. Спать в поле было трудно. В тревожную дрему то и дело подмешивался шум ветра, шепот бегущей воды, щебет птиц. Хунмэй то засыпала, то просыпалась, отвлекаясь на игравшего неподалеку ребенка.

По временам совсем близко, у самого уха мотыга с шумом взрывала лежалую землю. Мотыга? На ее поле? Кто мотыжит здесь за нее?

Хунмэй проснулась. Она раскрыла глаза и откинула с лица платок. Сердце забилось, как сумасшедшее. Мао Дань в одних трусах копошился на поле. Он дошел с мотыгой уже до того места, где спала Хунмэй. Рот кривила ухмылка, а глаза неотрывно смотрели на нее. Мотыга не переставала работать.

Хунмэй растерянно вскочила на ноги. Мао Дань вдруг откинул мотыгу и бросился на нее. Не успела она сообразить, что происходит, как он уже придавил ее к земле и стал стягивать штаны.

Хунмэй в панике закричала. Ее рука загребла горсть земли и швырнула в лицо Мао Даню. Но тому было все равно – он был слишком занят. На ее крики прибежал маленький Лянлян. С диким ревом он вскинул свою лопатку и припечатал ею голый зад Мао Даня. Тот заорал, вскочил и сломя голову кинулся к реке, волоча за собой штаны.

Лянлян спас свою мать.

Хунмэй еле завязала пояс. Она вся тряслась, как от холода. Волосы ее растрепались, лицо было измарано грязью, взгляд – совершенно безумный. Не обращая внимания на ревущего сына, Хунмэй поднялась и побрела к росшему неподалеку красному дереву.

У дерева Хунмэй вытащила из штанов пояс и сделала на ветке петлю. Затем она, не колеблясь ни секунды, сунула в высокую петлю шею. Сквозь листву проглядывали клочки голубого неба и полоски солнечного света, похожие на рассыпанные иголки. Между ними скользило рваное белое облачко…

Когда Хунмэй была готова закончить свою горькую жизнь, она вдруг увидела зареванное личико сына. Вскинув испачканный подбородок, он кричал:

– Что ты делаешь, мам?!

Слезы наконец хлынули из ее глаз. Она выдернула голову из петли, сжала сына в объятьях и зарыдала в голос. Горы молчали, как мертвые. Зеленые заросли кукурузы качались на ветру, словно лес маленьких ладошек, приветственно махавших кому-то. Со стороны деревни доносился тяжелый рев скотины…

Целых три дня Хунмэй не выходила из дома. Но вскоре она опять появилась на кукурузном поле. Маленький Лянлян опять бегал, как стригунок, и счастливо рыл свои канавки. На голове у Хунмэй был повязан белый платок, лицо хранило прежнее застывшее выражение. Она работала в совершенном молчании…

Однажды вечером на дороге, шедшей по верху арыка, показался высокий худой парень с небольшой сумкой. Шлепая по воде, он перебрался через залитый розовым закатом ручей и вышел на кукурузное поле. Хунмэй заметила его, когда он подошел совсем близко.

Это был Жуньшэн.

Ей показалось, что он спустился с небес. Пораженная Хунмэй молча смотрела на него. Весь мир застыл, а потом, набирая обороты, как огромный маховик, головокружительно завертелся перед лицом.

Лянлян испуганно бросился к матери. Он боялся всех мужчин, которые приближались к ней.

– Кто это? – пискнул мальчик.

Дрожащими губами она прошептала:

– Это… твой папа.

Хунмэй обхватила сына, закрыла глаза и счастливо упала в раскрытые руки возлюбленного…