Текст книги "Обыкновенный мир"

Безумный мир, безумные юнцы…

Тяжелая жизнь вынудила Шаоаня попытаться организовать систему подряда в своей бригаде, но против этого резко выступил Фэн Шикуань, глава уездного ревкома. Возможно, это была первая попытка спонтанных реформ на всем желтоземье. Но увы – ее ждала печальная судьба.

В начале семьдесят восьмого, перед самым китайским Новым годом[36]36
  Китайский Новый год (также Праздник весны, Чуньцзе) – новый год по лунному календарю, один из важнейших китайских праздников. Он ознаменовывает приход весны, отмечается в течение 15 дней и наступает между 21 января и 21 февраля. – Примеч. ред.


[Закрыть], Фэн Шикуань за выдающиеся успехи в кампании под лозунгом «Сельское хозяйство должно учиться у Дачжая» был назначен на должность заместителя главы ревкома всего округа.

В то же время Тянь Фуцзюнь был переведен обратно в округ. Мяо Кай, начальник окружного ревкома, сперва планировал поставить Тяня, которым он был страшно недоволен, замдиректора местной эпидемиологической станции. Но его зам по оргработе Ху Чжэнвэнь высказался против, отметив, что явно нецелесообразно использовать очень способного товарища подобным образом – это обязательно вызовет ответную реакцию. Его поддержали другие члены постоянного комитета. Мяо Кай больше не настаивал на том, чтобы отправить Фуцзюня на станцию, но и не выдал ему никакой конкретной работы, а поручил орготделу перевести его обратно в округ на неопределенное время, прежде чем рассмотреть вопрос о его назначении.

Так и вышло, что один из трех зампредседателей уездного ревкома Ли Дэнъюнь взлетел высоко и был теперь назначен главой всего уезда. Это назначение вызвало бурю негодования среди номенклатурных работников. Когда два главных начальника ушли из округа на другие должности, Бай Минчуань из Каменухи и Чжоу Вэньлун из Ивовой развилки пошли на повышение.

Фуцзюнь прекрасно понимал, в каком положении он оказался. Он страдал не от понижения в должности, а от невозможности что-либо делать. Он не выносил праздности. Тянь Фуцзюнь знал, что глубоко безразличен Мяо Каю, и сложно сказать, когда тот наконец решит дать ему конкретное дело.

Но разве станет он просто бездействовать?

Тогда Тянь Фуцзюнь вспомнил о своем старом товарище Ши Чжуне. В годы «культурной революции» тот был главой провинциального министерства сельского хозяйства и промышленности, а сейчас работал замглавы провинциального ревкома. Он знал Ши Чжуна много лет и хорошо понимал его.

Фуцзюнь быстро набросал письмо, в котором аккуратными намеками рассказал о сложившейся ситуации. Он попросил Ши Чжуна прикинуть, есть ли сейчас в провинции какие-нибудь дыры, которые требуется срочно заткнуть. Пока Фуцзюнь находился в свободном плавании, он вполне мог оказаться полезным. Ши Чжун тут же ответил, что встретился с ответственными товарищами и решил поручить ему отправиться в орготдел провинциального парткома для проведения инспекционной работы, уведомив об этом округ.

Тянь Фуцзюнь оставил планы о переезде и собирался в скором времени доложить о себе в орготдел местного парткома. После официального назначения он решил вплотную заняться наметившимися семейным делами.

Часть 2

Глава 1

Когда в деревне закончили сеять пшеницу и сложили в угол лемеха, пришли белые росы[37]37
  Сезон байлу начинается 7–8 сентября, ознаменовывает переход лета в осень. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Настало время спрятать мотыги подальше.

Последний месяц лета – лучшее время года для крестьянина. Солнце не печет, холод не забирает, голода нет и в помине. В горах и тут, и там появляются спелые плоды. Понемногу начинается осенняя уборка урожая – рвут китайские финики, запасают коровий горох, снимают с плетей толстые тыквы…

Шаоань пребывал в прекрасном настроении, под стать сезону.

Ему с трудом верилось, что жизнь, о которой он так мечтал несколько лет назад, стала понемногу превращаться в реальность. Закончилось время коллективной пахоты. Для крестьян открылись новые перспективы.

Кто сказал, что система личной ответственности не работает? Поживем – увидим. Прошло, дай бог, месяца два, как они вышли из госхоза – а какие пшеничные поля заколосились в деревне, как пышно зазеленели по осени озимые злаки! Теперь землепашцы растили урожай с таким усердием, словно собственных детей. Самое приятное было то, что когда работа на поле заканчивалась, начиналась совершенная свобода. Деревенские могли заниматься всем, чем хотели, и не сидели больше привязанные к земле, как в производственной бригаде, изо дня в день изображая бурную деятельность и зарабатывая бессмысленные трудодни. А кто же не любит свободы! Кто из деревенских готов весь год горбатиться на поле, не получая за это и ломаного гроша? Поливая землю своими потом и кровью, люди надеются убрать с полей радость, счастье, веселье – не тоску, не горе, не вечную боль…

Шаоань замечал, что лицо отца потихоньку становилось румяным и веселым. Ему нечасто доводилось видеть отца таким раньше. Год назад, когда они расформировали бригаду, отец очень беспокоился о том, что Шаоань может сесть в калошу, но теперь он был само спокойствие – ведь даже наверху поддержали их инициативу.

В их маленьком коллективе отец фактически стал руководителем. Его брат Юйтин поначалу твердил, что не собирается «идти по пути капитализма», страшно артачился и не выходил в поле. Шаоань уже не знал, что с ним делать. Тогда отец пошел на Тяневу насыпь, кричал и ругался битый час – дядька стал кротким, как барашек. Для него расформирование стройотряда большой производственной бригады означало, что ему просто некуда будет податься, если он не присоединится к их ответственной подрядной единице. В конце концов он был крестьянским сыном, дома шаром покати. Что стали бы они есть, не будь у Суня работы?

Семья самого Шаоаня жила ни шатко ни валко. Мать сильно поседела, но серьезные болезни обходили ее стороной. Она хлопотала по хозяйству как обычно. Младший брат по-прежнему преподавал в деревенской школе. Ему исполнился двадцать один год – Шаопин стал совсем взрослым. Он был еще немногословнее, чем раньше, и после уроков сразу с головой уходил в работу – его было не видно и не слышно. Младшая сестра поступила в прошлом году в старшую школу. Все домашние гордились тем, что на экзаменах она заняла третье место среди всех остальных школьников уезда. Ланьсян жила теперь в уездном центре и приезжала домой только раз в две недели.

Шаоань был все так же счастлив. Они с женой любили друг друга с прежней страстью. У них наконец появился малыш. Часто говорят, что с появлением ребенка отношения между супругами становятся прохладнее – ибо часть их любви оказывается отданной новому маленькому существу. Но после рождения сына Шаопин с Сюлянь стали словно бы еще ближе, чем раньше, – ощутили с новой силой, как прекрасна жизнь и сколь она таинственна. Рядом теперь вертелось живое крохотное создание, сотворенное ими вместе, и благодаря ему Шаопин с Сюлянь осознали, что они окончательно стали единым целым. Когда они нянчились с малышом, то по временам бросали друг на друга ласковые взгляды, и сердца заливал горячий поток неиссякаемой нежности.

После рождения сына Сюлянь стала еще меньше беспокоиться о том, как она выглядит, и часто ходила в залатанной одежде. Шаоань часто вспоминал, что когда он был маленьким, такое же платье носила его мать – теплая, как земля, лишенная всякой искусственности и нарочитости. При одной мысли о ней сердце заливала нежность, а в носу начинало щипать. Шаоань очень надеялся, что сын запомнит Сюлянь именно такой…

После рождения ребенка Сюлянь стала еще крепче и выносливее. Она бралась за любую работу и дома, и в поле и никогда не жаловалась на усталость. Но вечерами, в постели, она шептала порой Шаоаню на ушко, что они не могут продолжать жить по заведенному – так, как живут другие. Шаоань понимал, на что она намекает. В деревне почти никто из молодых не жил с родителями после свадьбы. Но он все держался за свою старую идею и никак не хотел отделяться от большой семьи. Сюлянь знала, что ей не изменить мужа, но не могла удержаться от того, чтобы не намекнуть ему еще раз на свое видение ситуации. Но по большей части она шептала о том, что все еще мечтает подарить ему дочь. На самом деле, он тоже хотел этого. Но в стране была введена жесткая политика планирования рождаемости – они не осмеливались идти поперек ограничений. После рождения сына безо всякого принуждения Шаоань отвез жену в Каменуху поставить внутриматочную спираль…

После внедрения в хозяйстве подрядных единиц пшеница везде стала расти лучше и быстрее, чем раньше, осенние культуры тоже обрабатывали больше, чем в предыдущие годы. Но посадки на полях у Цзиневой излучины и у Тяневой насыпи выглядели совсем по-разному. На западном берегу реки трудились с невероятным воодушевлением. Хотя Шаоань по-прежнему занимал место номинального главы производственной бригады, на Тяневой насыпи появилось больше десятка начальников производства – каждый стал сам себе хозяин. По утрам больше не нужны были тычки и понукания бригадира – теперь многие выходили в поле раньше него.

Пшеница была посажена, земля больше не нуждалась в рыхлении, но урожая убирать еще не начинали. Впервые за долгие годы обитатели Тяневой насыпи могли вздохнуть свободно. У людей появилось время ездить на ярмарки, организовывать товарищества, заниматься промыслами. Особо ловкие завели подсобное хозяйство.

Но у Шаоаня не было на то душевных сил. Когда наступила передышка на поле, он вновь, как прежде, с головой ушел в свой огород. Шаоань насы́пал земляной валик на границе участка, у межи, чтобы навести порядок на своем куске земли и на будущий год посадить побольше овощей.

Утром, еще до рассвета, он собирался, как обычно, подняться на участок, но Сюлянь крепко обняла его, удерживая в постели.

– Поспи еще, – капризно протянула она. – Вечно срываешься затемно, оставляешь меня здесь одну. Что сейчас за нужда бежать куда-то? Спи…

Она обняла его за талию своими сильными руками. Шаоань смирился. Они впервые в жизни проспали до рассвета.

Встав с постели, Сюлянь, пребывавшая в отличном настроении, сказала мужу:

– Не ходи сегодня в поле, ступай на рынок в Каменуху. Целый год пашешь на земле без роздыху – отдохни хоть немного, развейся.

Шаоань заколебался. В конце концов он решил действительно сходить на рынок, ведь он и правда не был там сто лет. Прогулка до Каменухи была ничем не хуже поездки в город или, другими словами, все равно что прогулка в парке – для городских обитателей.

Сюлянь дала ему во что переодеться, согрела полкастрюли кипятка и велела вымыть голову, а потом сама расчесала Шаоаню волосы ломаным деревянным гребнем. Шаоань поглядел в зеркало и улыбнулся:

– Ну, прям жених!

– Вот будет у нас новый дом – еще раз поженимся, – откликнулась Сюлянь.

От этих слов на душе у Шаоаня стало тяжело. Когда у них появится новый дом? Пока семейство Сунь продолжало ютиться в своей прежней убогой пещерке. Потом Шаоань подумал, что если и дальше пойдет, как сейчас, то, глядишь, через пару лет они обзаведутся наконец новым домом.

Шаоань позавтракал с женой у родителей и стал собираться в Каменуху. Отец еще с ранья ушел в горы. С каждым днем его настрой на трудовые подвиги становился все сильнее.

Перед уходом мать сказала Шаоаню:

– Без денег на рынок не ходят. Возьми пару старых тыкв из тех, что только сняли, и продай – хоть будет, что потратить…

Шаоань подумал, что мысль правильная: взрослым и так хорошо, а вот сыну принести бы какой гостинец. Он вложил в куль несколько тыкв, взвалил их на плечи и пошел в Каменуху.

Рынок сильно отличался от привычного. Народу было не протолкнуться. Большинство пришли сменять какие-нибудь товары на деньги. Торговля выплеснулась с улиц на берег речки и на близлежащие склоны. Повсюду были люди, звенели крики торговцев, а по немощеной дороге гуляла поднятая деревенскими желтая пыль. Время от времени в толпе возникал парень в клетчатой рубашке и солнцезащитных очках. В руках у него попискивала черная коробочка, и все открывали рты от удивления.

Сунь Шаоань протиснулся в овощные ряды рядом со столовой на Южной улице и довольно быстро продал свои тыквы. Он свернул свой куль и зажал его под мышкой. План был купить немного копеечных леденцов для сына, носовой платок для Сюлянь и какое-нибудь мягкое угощение для бабушки. Шаоань заработал пятьдесят восемь фэней – этого должно было хватить. Если останутся лишние деньги, он купит отцу белоснежное полотенце – обматывать голову. А то его нынешнее уже похоже на подметку.

Когда Шаоань протискивался сквозь толпы на Южной улице, чтобы попасть на Северную, он внезапно почувствовал, как кто-то тянет его за одежду. Шаоань испугался: вдруг вор. Он слышал, что сейчас стало больше карманников. Он обернулся и увидел Лю Гэньминя, который сжимал в руке черный портфель из кожзама.

– Узнал тебя со спины, – улыбнулся он.

– Куда идешь? – спросил Шаоань.

– Только вернулся из деревни. Пойдем ко мне, в коммуну. Давно хотел передать тебе весточку, встретиться, поговорить. Есть к тебе одно дело.

Шаоань юркнул следом за Гэньминем. Всю дорогу он гадал, о чем тот хочет с ним поговорить. Раз Гэньминь не стал озвучивать это прилюдно, значит, на людях о таком говорить не стоит, – Шаоань не стал допытываться. Он совершил ошибку? Промах? Сколько бы Шаоань ни думал об этом, ему в голову не приходило ничего из ряда вон выходящего. А их производственная единица вообще была создана с одобрения вышестоящих товарищей, и потом, он же не один ее делал. Нет, не может быть, что дело в этом. Когда Шаоань исключил возможность снова подвергнуться критике, ему стало легче.

Гэньминь протянул папироску. Шаоань по-прежнему не курил папиросы, а вертел самокрутки, но от предложения бывшего одноклассника не стал отказываться.

Гэньминь стал замначальника коммуны в Каменухе. Он ходил теперь в чистенькой темно-синей форменной одежде, с зачесанными назад волосами и очень походил на большого начальника. Гэньминь был человек покладистый и сообразительный. В школе он всегда отвечал за классные мероприятия и воспринимал свои обязанности очень серьезно. Шаоань был благодарен своему однокласснику – когда тот стал активистом, а Шаоань – остался крестьянином, он продолжал относиться к нему как к товарищу, несмотря ни на что.

Гэньминь раскрыл перед Шаоанем дверь своего кабинета, затем нацедил другу хорошего чая, налил немного холодной воды в таз, умылся и отер лицо.

– Теперь со всеми этими нововведениями в деревне работы только прибавилось, – пожаловался Гэньминь. – Но наш председатель знай себе ноет, что делать нечего. Сидит целыми днями на корточках под горным склоном и режется в шашки. Некоторые посматривают на него и сидят себе в конторе, в деревню даже не ездят. Мы тут уже с ума сходим…

Шаоань не стал ничего отвечать, он просто потягивал чай и понимающе улыбался приятелю. Гэминь повесил полотенце и сказал:

– А теперь давай поговорим о деле. Тут такая история: в уездной школе планируют расширять и ремонтировать классы. Мой двоюродный брат у них завхозом, и за ремонт отвечает он же. Они там уже купили немного кирпичей в Угорье, на окраине города. Надо отвезти их в школу. Так брат спросил, нет ли у меня кого, кто вызвался бы подсобить. Я долго думал. Никто из моих родственников в деревне не хочет этим заниматься. Работа тяжелая. Вот я и вспомнил про тебя – может, интересно? Я, по правде, хотел, чтобы ты пришел еще несколько дней назад, но никто не попадался из ваших, из Каменухи – как тут передашь…

Шаоань оторопел.

– А сколько заплатят? – спросил он.

– Сколько перетягаешь, столько и заплатят. По фэню за кирпич. Если есть тачка, то можно и четыреста штук за ходку сделать. А раз десять в день сходишь – большие деньги заработаешь.

Шаоань вздохнул:

– Да ну, скажешь тоже – сколько человек может перетягать за день? Тут скотина нужна. Тачка, конечно, дело хорошее. Теперь у нас каждый двор сам по себе – тачки из стройотряда уходят за сущую ерунду. Меньше чем за сто юаней можно купить вполне приличную. Но вот доброе животное – совсем другая история. На одного мула нужно не меньше тысячи юаней… Боюсь, это не про меня. Поищи лучше кого-нибудь другого…

– Я про это уже подумал. Слушай, а если так: возьмешь денег в кредитном кооперативе коммуны, ну, может, еще немножко одолжишь по знакомым – купишь мула. Как кирпичи перевозишь, если все будет в порядке, даю гарантию – сможешь продать его за те же деньги. Ну здорово же? Ты, вроде, парень сообразительный, разве ты этого не видишь?

Шаоань нахмурился. Он смолил одну за другой. Доводы Гэньминя начинали казаться ему все разумнее.

– Разве в кредитном кооперативе дадут мне на руки тысячу юаней? – спросил он.

– Нет, конечно. В коммуне приняли постановление, что даже при исключительных обстоятельствах больше семи сотен за раз в одни руки не дают. Плюс требуется одобрение на уровне выше замглавы коммуны. Обычному человеку дадут одну – две сотни. Конечно, я буду продавливать «исключительные обстоятельства». Ну не в смысле блата, а в установленных пределах. Недостающие деньги надо будет доставать самому. Я бы дал, да у меня у самого нету…

Шаоань долго думал, а потом сказал:

– Дай мне обмозговать еще пару дней. Я должен посоветоваться со своими. Потом скажу, что надумал.

– Тоже верно, – протянул Гэньминь. – Только не думай слишком долго, у них там дело горит…

Когда Шаоань вышел со двора коммуны, торговлю на улицах уже сворачивали. Он купил только конфет для сына и зашагал обратно в Двуречье. Всю дорогу Шаоань продолжал думать о внезапном появлении в его жизни нового поворота, и сердце бешено колотилось. Только у самой деревни он обнаружил, что забыл свой куль у Гэньминя…

Глава 2

Когда Шаоань вернулся домой, еще не стемнело. Семья уже закончила ужинать – ему оставили немного в кастрюле. Еда даже не остыла. Отец, не успев дожевать, уже побежал на табачное поле. Сюлянь умывала сына. Родные ждали, пока Шаоань доест, чтобы отправиться на Тяневу насыпь.

Шаоань протянул сыну леденцы из кармана и виновато улыбнулся остальным:

– Дело было. Не успел никому ничего купить…

Старшие молчали и, казалось, даже не особо слушали, – им и в голову не приходила мысль, что нужно привозить с рынка подарки кому-то, кроме детей. Шаоань торопливо наложил себе каши и сказал жене:

– Ты бы шла, у нас с отцом есть что обсудить, я приду попозже.

Сюлянь поцеловала сына и вышла. Малыш остался ночевать у бабушки с дедушкой. Шаоань отер рот, вышел во двор и сказал отцу:

– Пап, надо поговорить…

Старик Юйхоу отряхнул свои испачканные руки, вышел из окружения табачных кустов и опустился на корточки во дворе лицом к сыну. Шаоань свернул самокрутку и ждал, пока отец набьет трубку. Они прикурили от одной спички.

Потом Шаоань пересказал отцу все, чем поделился с ним Гэньминь. Юйхоу слушал сына, а потом долго смотрел на него, безотчетно водя пальцем по земле. Он рисовал не цифры, а точки и линии, как на старых картах звездного неба. Никто не мог понять их тайну, кроме него самого. Обычные простые расчеты старик всегда делал в уме. В более сложных случаях он использовал пальцы и всегда рисовал свои «звездные карты».

Закончив чертить, Юйхоу вскинул голову и сказал:

– Дело муторное, но, выходит, можно много заработать.

Шаоань, который уже обсчитал все вдоль и поперек, согласился.

– Но скотину покупать не потянем, – Юйхоу посмотрел на сына. – Это минимум тысяча. Тут когда сотню в займы берешь, и то руки трясутся. Как одалживать у людей такие деньжищи? Да и у кого в кубышке лежит такая заначка? Нельзя же опять приставать к Цзюньхаю. Если бы не надбавки Шаопина, мы бы никогда не расплатились с прежними долгами… А государству все равно придется возвращать, еще и быстро, еще и с процентами…

– Если выгодно продать скотину, за пару месяцев работы выйдешь в ноль по долгам и еще заработаешь кучу денег, – Шаоань видел, что отец испугался долгов и позабыл от страха про только что рассчитанную выгоду.

Выслушав сына, Юйхоу понял: на сей раз все будет по-другому. Берешь деньги авансом – получаешь чистый доход. Еще не вполне избавившись от тревоги, старик Сунь процедил:

– Как ни верти, много денег. Страшно. Кто знает, выгорит ли. Да и где брать оставшиеся три сотни, коли на руки дают не больше семи?

Шаоань молчал.

К кому пойти?

Он тяжело вздохнул, отшвырнул окурок, обнял руками колени и зарылся в них носом. Закрыв глаза, слушал, как отец пыхтит трубкой. В звенящем беззвучии с реки донесся протяжный рев быка.

Опускалась ночь.

Через некоторое время Шаоань поднял голову и сказал:

– Тогда передам Гэньминю, чтобы поискал кого еще.

Отец беспомощно согласился:

– Пусть другие таскают. Без соли каши не сваришь…

Когда Шаоань вернулся домой, Сюлянь уже лежала в постели, но не спала. В комнате горела лампа. Шаоань разделся и спросил:

– Чего керосин жжешь зазря?

– Боюсь одна… – ответила жена.

Шаоань лег рядом и тяжело вздохнул, продолжая думать о потерянной возможности – это был шанс заработать самые большие деньги в жизни. Сюлянь настороженно уставилась на него своими огромными глазами.

– Ты чего?

Шаоань рассказал ей о кирпичах. Сюлянь тут же вынырнула из-под одеяла, сверкнув голой грудью, и радостно пропела:

– Если сможем заработать такую сумму денег, то не просто на землянку – на целый дом хватит!

Она было залезла на мужа, но Шаоань нежно опрокинул ее на одеяло:

– Смотри не застудись… Все пустое. Где взять столько денег?

Сюлянь опять взволнованно села и, положив обе руки на крепкую грудь мужа, прошептала:

– Об этом не беспокойся. Давай напишем моему отцу в Шаньси – пусть он поспрашивает по знакомым. Я знаю, что у моего зятя есть сбережения.

Шаоань подскочил на кровати:

– А что, можем попробовать!

– Давай напишем прямо сейчас, а завтра отправим, – бросила Сюлянь, спрыгивая с кана.

Она отыскала на приступке шаоаневу ломаную ручку времен его ученичества, вырвала несколько чистых листов из тетрадки Ланьсян, а потом вернулась на кан и подвинула керосиновую лампу.

Они легли на кровать, расправили на подушке бумагу и стали писать старику Хэ. Сюлянь знала, как тронуть отцовское сердце – она диктовала, Шаоань записывал. Они долго и мучительно составляли письмо к ее отцу.

Закончив, они долго не могли заснуть, ласкались, потом полночи болтали, тесно прижавшись друг к другу. Вспоминали свое знакомство, говорили о нынешней жизни, планировали будущее…

На следующий день за завтраком Шаоань сказал отцу, что написал письмо тестю с просьбой одолжить денег.

– Он же не банк, где ему столько взять? Если, паче чаяния, найдутся деньги, я не стану перечить – поступай, как знаешь.

– Если я сейчас заключу контракт, тебе будет трудно с урожаем. Кроме того, я не знаю, согласятся ли другие из нашей компании отпустить меня…

– А чего нет-то? Ты добавишь денег в общий котел, каждому в конце года еще прибавка выйдет. Вроде с зерном и прочим в этом году проблем быть не должно, но наличных денег всегда не хватает, сам знаешь. Все спят и видят, чтобы достать. А на уборке только пару дней напряженных, не так, как раньше. Я один справлюсь. Если удастся купить скотину, можешь спокойно заниматься своим делом. Это же не на весь год, за пару месяцев управишься, как думаешь?

– Сейчас я сдаю в общий котел пятьдесят юаней в месяц, а так дам на десять больше, – сказал Шаоань.

От слов отца он окончательно успокоился и теперь просто ждал ответа из Шаньси.

Но не перегнула ли Сюлянь палку, когда с такой уверенностью утверждала, что ее родные одолжат деньги? И были ли вообще такие деньги? А если и были, пошли бы его свояки на то, чтобы с ними расстаться? Не станет ли Чан Юлинь вставлять палки в колеса? Они еще ни разу не ездили в Шаньси после свадьбы – кто знает, как у них там сейчас обстоят дела.

Через несколько дней наконец пришел ответ.

Шаоань с Сюлянь просияли от радости. Писал Юлинь – рассказал, что, получив их просьбу, вся семья решила помочь с деньгами. Еще он выяснил, что скотина в Шаньси стоит дешевле и предложил Шаоаню приехать к ним, а уж он поможет подобрать хорошего мула.

Шаоань обсудил это с родными и сразу же побежал к Гэньминю. Тот помог ему взять семьсот юаней из средств кредитного кооператива и тут же позвонил с новостями брату-завхозу. Шаоань забрал деньги и забытый в прошлый раз куль и отправился сперва в Угорье. Там за семьдесят юаней он купил отличную тележку и к темноте вернулся с ней в Двуречье.

На следующий день он сел в автобус и покатил в Шаньси.

Там Юлинь дал ему четыреста юаней и повел Шаоаня в поселок. За девятьсот девяносто они купили трехлетнего мышастого мула.

Обратно Шаоань поехал верхом, перекинув через седло нитяную сумку. Мул был крепкий, молодой, сильный, шерсть у него лоснилась, как шелк, – люди не переставали нахваливать. У самой Хуанхэ его предлагали купить за тысячу сто юаней. Но Шаоань не продал бы его сейчас ни за какие деньги.

На следующий день Шаоань подъехал к большому мосту через реку.

Раньше он проезжал по нему на машине. Автобус ехал быстро, реку было толком не разглядеть. Теперь же Шаоань не мог дождаться, когда наконец настанет момент спрыгнуть со спины мула, привязать того к камню и в невыразимом волнении припасть к перилам на самой середине.

Голова закружилась, сердце застучало чаще…

Перед ним тянулось пространство, желтое, как пшеничная ость. Из дальнего ущелья, сбившись в кучу, с ревом вырывались, как стая зверей, растрепанные волны и устремлялись к его груди. Скалы по обе стороны реки были, как ножи. Их камни отливали черно-зеленым. За ними с двух сторон тянулись бескрайние желтые горы. Заходящее солнце уже стало алым, большим и круглым, оно красило воду и горы в яркий цвет спелого мандарина. Между бегущих от горизонта волн вдруг появилась мелькающая черная точка. Ветер донес рвущие душу крики. Точка постепенно выросла в лодку с глубокой осадкой. Она летела, как стрела, посередине реки и вот-вот должна был добраться до пролета моста. Это было маленькое деревянное судно, груженное углем, готовое в любой момент перевернуться и нырнуть носом в бурлящую желтую воду. Обнаженные по пояс матросы на лодке кричали изо всех сил и отчаянно работали веслами. И вот они скрылись под мостом…

Шаоань тут же перебежал к другому краю и увидел, как лодка буквально за секунду уже ушла вниз по течению – там, на просторе воды, она словно замедлилась.

Тут Шаоань увидал другое судно, которое медленно ползло к мосту, словно жук. От него к утесу на берегу тянулась веревка, натянутая, как тугая тетива. Она покоилась на плечах обнаженных бурлаков. Они ползли почти на четвереньках по извилистой дорожке между скал. Их стон словно бы исходил из глубин земли… Под этот горький плач лодка, что шла вниз, уже спустилась на спокойный участок. Над рекой поплыла ничем не связанная в своем полете песня рулевого:

 
Знаешь, есть на Хуанхэ тысяча излучин,
Много лодочек бегут по тропам текучим,
Мачты весело несет тысячей скрипучей,
Уйма кормчих их ведет между волн могучих…
 

Голоса лодочников, что подпевали, раскатывались, как далекий гром. Лодка и пение постепенно уносились вдаль…

Шаоань стоял на краю моста, двумя руками сжимая перила, его пальцы были неподвижны, словно схваченные цементом. Он чувствовал, как в груди разгорается огонь, во рту пересохло. Сердце обнимало невыразимое воодушевление. Казалось, будто бурная река течет по его сосудам.

Он сошел с моста, развязал мула, одним движением вскочил в седло, как ветер, пронесся по мосту и поскакал на запад…