Текст книги "Обыкновенный мир"

Глава 3

В конце сентября, в пасмурный осенний день, Шаоань приехал на собственной тележке в уездный город. Начиналась пора дождей. В деревнях все лежали по теплым канам, забывшись тяжелым сном и сочно похрапывая. Ели и снова проваливались в дрему – словно вся усталость, накопленная за год, выходила из тела за эти дни. Как сладко было чувствовать сквозь призрачный сон паточный запах пшенной каши с тыквой, пыхтевшей на огне, как славно слушать позвякивание горшков и тарелок под нежной женской рукой…

Но Шаоань не мог наслаждаться этим благословенным временем. Полный свежей силы, он готовился отправиться в уездный центр – не куда-нибудь, а на битву с судьбой.

От брата Гэньминя он узнал, что тот никак не мог дождаться ответа и уже успел отдать работу другим людям, но, прослышав про Шаоаня, завхоз невероятными усилиями умудрился все переиграть.

Шаоань ахнул.

– Где собираешься остановиться? – спросил завхоз.

– Да где придется. Самому-то просто устроиться, со скотиной вот сложнее, – ответил Шаоань.

Брат Гэньминя задумался и сказал:

– Я знаю секретаря бригады в Угорье, мы у них кирпичи брали. Передашь ему от меня записочку: пускай определит тебя на постой в деревне. Но придется им что-то заплатить. У нас в школе нет места. И потом, если останешься в городе, придется с утра еще впустую трястись всю дорогу за кирпичами… Теперь про еду…

– Если будет где переночевать, я сам себе могу сготовить поесть, – сказал Шаоань.

– Вот и славно, езжай теперь в деревню договориться.

Шаоань взял записку и отправился в Угорье к тамошнему секретарю.

– У нас нет свободных помещений, – замялся секретарь.

– Да мне любой угол, лишь бы не продувало и дождь не мочил, – умоляюще взглянул на него Шаоань.

Тогда секретарь задумался и протянул:

– Есть одна пустая пещерка на окраине, без двери и окон, просто голые стены. Там жила одна семья больше десяти лет назад, потом они ее бросили. Сходи, погляди, ежели не брезгуешь…

Секретарь показал, в какой стороне находилось то место. Шаоаню не нужно было повторять дважды. Он взял своего мула и тележку и пошел на холм за деревней. Пешком там было полкилометра по нераспаханной дикой земле.

Когда Шаоань нашел место своего ночлега, его невольно взяла оторопь. Это действительно была совершенно голая пещера. Земля у входа сильно осыпалась, перегородив его почти наполовину. Все заросло бурьяном выше человеческого роста. На всем лежала печать запустения.

– Собачья конура, – проворчал Шаоань себе под нос.

Однако довольно скоро он принял решение остаться в этой конуре. В деревне других вариантов не предвиделось, а городские гостиницы были ему не по карману. Приятно иметь даже такое укрытие от ветра и дождя, к тому же бесплатное. Да и на что может рассчитывать отходник? А вообще жить в таком месте даже неплохо: со всех сторон пустошь, травы накосить – раз плюнуть…

Туманная морось не переставала. В горах разливалась звенящая тишина. Шаоань постоял немного под дождем в своей рваной соломенной шляпе, а потом нырнул в пещеру сквозь мокрые высокие травы.

Внутри было неожиданно неплохо и совершенно сухо. Пещера дышала теплом. Шаоань не мог удержаться от радости. Он вынырнул наружу, распряг мула и ввел его в пещеру. Этого мула Шаоань берег сейчас как зеницу ока и не решался оставлять под дождем. Если с мулом вдруг что-то случится, ему останется только повеситься.

Потом он протоптал сквозь бурьян тропу от самого устья пещеры. Куча земли, что высилась перед входом, ничуть не мешала ни ему, ни животному. Шаоань оставил ее в покое.

Вкатив тележку в пещеру, он расстелил на земле мешок от удобрений и высыпал на него кучку черной сои для скотины. Потом стал готовить постель для себя, у самого входа, чтобы сторожить на всякий случай ночью свое сокровище. В куче обвалившейся земли он соорудил очаг. Шаоань был готов кормить себя сам – он прихватил из дома немного зерна и небольшую печурку. Как поменьше выходит тратить – так и ладно. Одному продержаться вообще не сложно: сыт – и порядок.

Справившись с очагом, Шаоань взял ведро и принес воды из какой-то речушки вниз по склону. Он собирался приготовить еды. Жаль, не было дров. После нескольких дней непрерывных дождей вероятность найти хоть немного сухого дерева была ничтожно малой. Шаоань подумал, что вниз по течению что-нибудь из сухостоя могло нападать во время летних паводков – он опять выбежал под дождь и действительно вернулся с полным мешком.

Когда все было готово, Шаоань положил в кастрюлю немного колотой сои и проса и зажег огонь. Над заросшими бурьяном горами заклубился дым человеческого жилища и поплыл, разрезая струйки мороси. В печурке потрескивали дрова, вода скоро запела в маленькой железной кастрюле. В глубине пещеры мышастый мул сжевал свой нехитрый ужин, выпил полведра воды и громко фырчал теперь от удовольствия – для него здесь было ничем не хуже настоящего дома.

Когда еда была готова, Шаоань надел соломенную шляпу и вернулся по только недавно протоптанной тропе ко входу. Прикрывшись шляпой от дождя, он скатал самокрутку, затянулся и, осмотрев с удовлетворением свое новое жилище, расплылся в улыбке. Он подумал, что завтра утром уже можно начинать работу. Еще до всего Шаоань собирался вечером наведаться в школу навестить сестру, но теперь ему не хотелось оставлять свой дом без должной опеки. Он решил подождать до завтра, тем более что все равно предстоял путь в школу…

Пока Шаоань размышлял, он увидел, как к нему по склону слева ползет черный матерчатый зонт. Неужели, и правда, к нему?

Да, этот человек, который не был одет ни как крестьянин, ни как номенклатурный работник, определенно шел к нему.

– Ты здесь живешь? – спросил он.

– Да, меня поселил здесь секретарь бригады, – откликнулся Шаоань.

– Разве это пещера секретаря? – спросил мужчина с насмешливой улыбкой.

– Не его, но тут жила какая-то семья больше десяти лет назад – они ее бросили, им не надо…

– Кто сказал, что не надо? Вообще-то неплохо было бы сказать полслова владельцам, – произнес мужчина, мгновенно помрачнев.

Тут Шаоань понял, что перед ним хозяин пещеры.

– Ну, и что делать будем? Я уже заселился, ты же видишь. Может, с меня причитается – ты прямо так и скажи.

– Сам подумай.

Судя по его тону, Шаоань определенно должен был заплатить ему какие-то деньги. Он наверняка за этим и явился.

– Сколько будет за месяц? – спросил Шаоань.

– Конечно, если жить в хорошем месте, то за месяц набегает юаней двадцать – тридцать. Ну, тут у меня не хоромы, поменьше будет, – словно делая одолжение, пропел владелец.

– Ты назови сколько.

– Пять юаней.

– Пять так пять, – согласился Шаоань.

– Меня зовут Хоу Шэнгуй, торгую в кооперативном магазине, в городе, а живу здесь… – сказав это, он развернулся и пошел обратно.

Шаоань глядел ему вслед и не мог справиться с нахлынувшим раздражением: вот тебе и хваленая городская деликатность – если бы у кого в деревне была такая развалюха, он бы постеснялся просить за нее денег.

– Вот мудак, – ругнулся Шаоань.

Он постоял еще немного под дождем, а потом вернулся в пещерку и принялся за ужин. Без света чуть попозже и миски было бы не разглядеть…

Рано утром следующего дня Шаоань повез кирпичи из деревни в школу. От работы на сердце стало полегче. Закончив последнюю ходку, он привязал мула к дереву перед школой и пошел искать сестру. Ей уже исполнилось семнадцать, она была старшеклассницей.

Ланьсян и Цзинь Сю как раз покупали ужин для него в школьной столовой. После еды сестра решила прокатиться в его временное пристанище.

Она распереживалась, увидев, в каком убожестве он теперь обитает. Ланьсян помогла брату привести пещеру в порядок и предложила столоваться у них в школе. Он попытался убедить ее, что это будет неудобно и не поможет сэкономить денег.

– Давай тогда я каждый день буду готовить для тебя после занятий, будем ужинать вместе, – сказала Ланьсян.

– Боюсь, только мешать тебе буду. Учеба же.

– Ерунда, я буду готовить – тебе только лучше будет.

Шаоань согласился, и Ланьсян стала отвечать за ужин. Сидя на корточках у широкого входа в пещеру, брат и сестра с удовольствием уписывали свою гаоляновую кашу с черной соей и квашеной капустой.

Однажды вечером Шаоань вернулся в пещеру в особенно приподнятом настроении. Сестра хлопотала над едой, и из кастрюльки доносился еще более аппетитный запах, чем обычно. Да, точно, запах, несомненно, отличался от привычного – и вовсе не оттого, что он обманывался в своем благодушном состоянии.

– Что готовишь? – не удержавшись, спросил Шаоань.

– Да вот купила полкило свинины и килограмм капусты. А в столовой прихватила булочек, – ответила Ланьсян.

– Откуда деньги?

– Сэкономила три с половиной юаня от пособия за прошлый месяц…

– Зачем тратишь попусту?

– Забыл, что ли? Сегодня у тебя день рождения!

Шаоань присел на корточки и долго не произносил ни слова. Безмолвно смотрел он на свою любимую сестру и ее потертую одежду. Глаза щипало от влаги.

Лансянь наложила ему большую миску тушенной с мясом капусты и протянула две белые булочки. Шаоань боялся сглотнуть.

– Не трать пособие. А то, гляди, все спустила на еду. Лучше бы я купил нам что-нибудь на рынке…

Каждый день Шаоань вскакивал еще до рассвета, запрягал мула и спешил на завод грузить свои кирпичи. Когда он заканчивал первую ходку, город еще спал.

Он привязал к оглобле веревку и теперь, опоясавшись, тянул тележку вдоль по тихим, холодным улицам бок о бок с мышастым мулом. На ровной дороге он обычно не прикладывал особых усилий, мул вытягивал сам. А вот когда дорога шла вверх, Шаоань брал всю нагрузку на себя, чтобы облегчить работу своей бесценной скотины. От перекрестка до средней школы бежал большой крутой склон, и тут он часто вкладывал всю мощь крепкой спины в движение груженой телеги, едва не распластываясь по земле. И мул, и Шаоань обливались потом. Они дышали тяжело, как кузнечные мехи. В это время перед его внутренним взором невольно появлялись сгорбленные фигуры бурлаков на Хуанхэ, стлавшиеся по каменистой дороге, напрягая ноги и мощные руки…

Каждый день был похож на предыдущий. Шаоань и его мул возили кирпич до самого октября.

Перед сном на стене слева от входа он рисовал ногтем полосочку, а справа – писал, сколько заработал за день, сколько потратил и что получилось в итоге. Полосочек становилось все больше, и сумма справа тоже росла. Шаоань чувствовал радость и долго не мог заснуть…

Глава 4

Время большими шагами шло вперед. Настал восьмидесятый год. С конца февраля до начала марта, еще до посевной, система производственной ответственности, заменившая бригады, охватила все Лессовое плато. Несмотря на неизбежные вздохи о том, что «страна разваливается», никто уже не мог остановить это веление времени.

Когда пришла новая система, в Двуречье начался беспорядочный дележ коллективной собственности. Заместитель главы коммуны Гэньминь приехал в деревню разбираться со всем на месте. После почти полумесяца суматошного наведения порядка замначальника Лю вернулся в коммуну, а в деревне заработало новое устройство. Жизнь изменилась кардинальным образом. Для семьи Юйхоу все стало не так, как прежде. Шаоань теперь был при деньгах – Сюлянь хотела тут же потратить их на новый дом, но Шаоань решил пустить заработок в дело и открыть маленькое кирпичное производство.

Когда жизнь семьи и деревни изменилась, Шаопин погрузился в душевные страдания. Все классы старше шестого расформировали, и три года его учительства закончились. Теперь его ждала неизбежная работа в поле.

Но страдал Шаопин не только от этого. Раньше ему и голову не приходила возможность избавиться от клейма своего социального происхождения. Крестьянин должен крестьянствовать – что тут скажешь? Разве такие же ребята, как он, не занимаются по всей стране простым физическим трудом?

Однако он не мог не страдать. Корнем этого страдания было его пробуждающееся ощущение собственной независимости. В краткие минуты одинокого отдыха на поле, он ложился лицом вверх на желтую землю, подложив под голову руки, глядел на высокое голубое небо и медленные белые облака. В горах было тихо – ни шороха. Можно было услышать, как пульсирует кровь в висках. В такие моменты его память устремлялась вновь и вновь к прежним временам. Он вспоминал Каменуху и уездный город… Несмотря на голод, на все скорби тех лет, они казались ему самым прекрасным временем его жизни. Время от времени Шаопин вспоминал одноклассников: Цзинь Бо, Янминя, Хунмэй, Сяося, Юйин… Каждый из них шел теперь своей дорогой.

Всякий раз, вспоминая о Сяося, он чувствовал тоску и горечь. С тех пор как она поступила в вуз, он больше не писал ей писем. Это было его осознанное решение. Зачем сохранять эту связь? Они пробирались по жизни тропами, которым не суждено было пересечься. Последнее письмо, которое Сяося послала ему, было из педагогического училища в округе. Шаопин не ответил – и никогда больше не получал от нее вестей. Их отношения закончились. Для него это был конец целого жизненного этапа…

Один он лежал под вечным небом на вечной земле, и из глубин его сердца поднималось прежнее сильное желание: он не мог спокойно жить в деревне всю жизнь – он чувствовал каждую секунду, как что-то вдали зовет его. Шаопин бредил дальними странствиями. Что ждет его там, за пределами? Он не мог представить. Одно можно было сказать наверняка – будет сложно. Ничем не вооруженный, беззащитный, он будет обречен на жизнь перекати-поля.

Порой он начинал колебаться. Быть может, следует подчиниться зову судьбы? Остаться дома? Пусть сердце не запоет от радости, зато не нужно будет заботиться о пропитании. Что бы ни случилось, рядом всегда останутся опека и внимание близких. Если он все потеряет на чужбине, если утратит опору, ему придется справляться с холодной и мрачной реальностью одному…

При всем том мысль о заработке где-то далеко, во внешнем мире, до сих пор не оставляла его. Чем хуже жилось Шаопину в деревне, тем сильнее становилось это желание. Его сердце яростно горело одной мыслью, порой вздрагивая, как у больного малярией. Он понял: если уезжать, то нужно делать это как можно быстрее, иначе он может потерять саму возможность и смелость уехать. Тогда мечта навсегда останется мечтой. Пока он молод и полон сил, отчего бы ему не осуществить свое желание? Даже если он вернется в деревню несолоно хлебавши, ему будет чем отвести душу. А вот если через несколько лет он обзаведется семьей, то навсегда окажется связан по рукам и ногам, прикован к желтым горам.

После продолжительной внутренней борьбы Шаопин решил покинуть деревню и отправиться в большой мир. Кому-то могло показаться, что парень действует слишком неблагоразумно и даже вздорно: сейчас, когда жизнь в деревне стала такой многообещающей, когда семья едва встала на ноги, когда, казалось, перед всеми открывались блестящие перспективы, зачем бежать на чужую сторону и искать там средства к существованию? Какую пользу принесет ему это неродное пространство? Ответ на этот вопрос знало одно небо.

Шаопин выбрал пунктом назначения столицу округа. Уездный город больше не был для него «большим миром», но он не решался пока отправиться куда-то далеко. Округ подходил как нельзя лучше. Для него это была уже целая вселенная. А с другой стороны, домой можно было вернуться при желании в тот же день – стоило только сесть на автобус.

Что делать там? Как жить?

Особого выбора не было. Как большинство крестьян, уехавших в город, он мог наняться разнорабочим – помаленьку ковыряться на стройках под началом прораба: таскать камни, мешки с цементом, бурить скважины для взрывных работ…

Как бы там ни было, нужно было уезжать.

Когда Шаопин задумался об этом, он решил сперва поговорить с отцом. После обеда отец и сын отправились в поле сажать кукурузу. Приближалось начало лета[38]38
  Сезон лися начинается 5–6 мая. – Примеч. ред.


[Закрыть], настало время посадки кукурузы и уссурийской сои. Все дворы были заняты этим трудом. В отличие от предыдущих лет, в горах не было видно работников – на самом деле вкалывали еще больше, чем раньше, но теперь, когда каждый трудился на своем участке, встретить кого-то в поле было сложно.

Бóльшую часть своей кукурузы и сои семья Сунь уже посадила – оставалось только несколько кусочков свободной земли, можно было справиться без скотины. Отец проходил полосу впереди с мотыгой, а Шаопин с посудиной, разбрасывая за ним семена. Оба были босы. Они сновали взад-вперед, туда-сюда, говорить времени не было. Отец мотыжил землю, как мать прошивала подошвы их обуви – ровно, аккуратно, с большим искусством. Ряды ложились как узор, тщательно выверенный художником-декоратором. Шаопин смирял себя и старался терпеливо класть семена ровными мазками в свежие ямки – мягко, но веско припечатывая их сверху босой пяткой.

Наконец настало время отдыха. Отец присел на корточки и закурил, а Шаопин приблизился к нему. По примеру брата он свернул самокрутку. Прикурил от зажигалки отца, сделал несколько затяжек и собрался с духом. Наконец Шаопин выдавил из себя, что собирается уехать в округ.

Старик был ошеломлен. Он запыхтел трубкой и крепко задумался, а потом сказал:

– Мал ты еще так далеко шастать. Жизни не знаешь. Раве нам с матерью спокойно будет? С чего ты вдруг взбеленился?

Шаопин понял, что ему трудно объяснить ход своих мыслей отцу.

– Мне невесело торчать дома, я хочу на простор…

Отец низко наклонил голову, руками сжал ступни и выдохнул:

– Это понятно. Я когда после школы вернулся на поле, – и мне было невесело. А ничего не сделаешь, так уж все устроено. Когда вижу, как ты возишься целый день в пыли, думаешь, мне не грустно?.. Но сейчас вроде стало посвободнее, хотя работы поболе – больше не надо мучиться от голода. Ты только начал ходить в поле, я знаю, оно сперва непривычно. Через годик – другой привыкнешь. Там, за горами, не наш мир. Если уедешь – все равно будешь страдать. А если, не дай бог, что случится, кто тебе поможет?..

– Пап, не беспокойся об этом. Мне двадцать лет. Я в состоянии управиться сам. Отпусти меня на время. Разве ты сам не гонял быков в Шаньси, когда был молод? Если я сейчас не уеду – всю жизнь буду жалеть. Из мужиков в семье есть ты и брат, вы справитесь без меня. Я же не просто шататься еду, у меня руки и голова на месте, может, я даже денег заработать смогу. Не бойся за меня, пап…

Шаопин почти плакал. Отец понял, что сын готовился к этому шагу очень долго. Было ясно, что будет трудно убедить его отказаться от такого рода приключений. Поколебавшись, старик Сунь сказал:

– Ты должен обсудить это с братом. Я уже старый, дальше жить вам. Но я очень боюсь, что случится что-нибудь страшное…

Шаопин серьезно, растроганно кивнул.

Сажать закончили после полудня, потом сразу вернулись домой – совсем не так, как в прежние времена, когда из бригады никого не отпускали до темноты. До ужина оставалось еще много времени. Они собрались и пошли на окраину деревни, где стояла мастерская Шаоаня, чтобы подсобить ему.

Шаоань с женой бегали, как заводные. Был ключевой момент обжига. Шаоань подбавлял угля и выгребал золу из третьей печи, не переставая бегать к первой, куда нужно было загружать необожженный кирпич. Стояли нежаркие дни, но Шаоань носился в одной безрукавке, лицо его было черным, как у судьи Бао[39]39
  В китайской простонародной традиции Бао-гун – справедливый судья, почитаемый как один из судей загробного мира, герой множества литературных произведений. Его прообразом был известный сановник Бао Чжэн (999–1062), прославившийся расследованием запутанных преступлений и своей неподкупностью. На театральной сцене Бао-гун всегда изображается с черным лицом – символом честности.


[Закрыть]. Полотенце вокруг головы Сюлянь было как у трубочиста. Она мешала глину железной лопатой.

Когда появились Шаопин с отцом, работа заспорилась. Старый Юйхоу стал поддерживать огонь вместо Шаоаня, и тот занялся заготовками. Шаопин мешал кирпичную массу, а Сюлянь подбавляла глины. У них получился гармоничный, слаженно работающий коллектив. И вот – из двух печей вышло больше десяти тысяч высокопрочных синих кирпичей, теперь возвышавшихся ровными рядами на краю земляной площадки, как две длинные синие стены. Кто из деревенских не завидовал их подъему? С ума сойти, как только парню старика Юйхоу пришло в голову сделать свой «заводик»?

Когда стемнело, Шаоань отослал родных ужинать. Ему еду приносила из дома Сюлянь – он приглядывал за печами и не мог уйти. Отец и невестка ушли, а Шаопин все копался и не спешил возвращаться домой. Сперва он помогал брату докладывать уголь, а потом пустился рассказывать ему, запинаясь, обо всем, что было у него на душе. Шаоань был так удивлен, что сначала даже не знал, как реагировать.

– Ты что, взбесился? – сердито сказал он. – И так крутимся дай-то бог, рук не хватает, как можно слоняться непонятно где?

Слоняться! Это слово больно ударило Шаопина в самое сердце.

– Я не собираюсь слоняться – я еду для дела.

– Какого дела? Разнорабочим горбатиться? Ты же не ремесленник. Заработаешь за день один – два юаня максимум, даже брюхо набить не хватит, так стоит ли мучиться? А дома нас четверо работников: я, ты, отец и моя Сюлянь – можно растить хлеб, можно делать кирпич, ну, чем не хорошо?

– Мне уже двадцать лет, я могу делать что-то свое.

Шаоань никак не мог взять в толк, что имел в виду брат: разве сейчас он не делает что-то свое? Он вдруг резко почувствовал, что брат стал взрослым, и больше Шаоань не мог вести себя как непререкаемый авторитет – так было раньше, а теперь Шаопин вырос… Шаоань должен был бы радоваться, но в сердце отчего-то была грусть. Он давно понял, что брат совсем не такой, как он. Теперь же он осознал: пусть он не хочет, чтобы брат уезжал – отговорить того будет трудно.

Братья какое-то время молчали, сидя на корточках на краю земляной площадки. Один из них сжимал во рту самокрутку и истово курил. Небо уже было темным, в далекой деревне горели размытые огни. У Цзиневой излучины чья-то жена громко звала ребенка идти домой спать. Речка голосила, выводя неустанный распев…

Шаоань больше не спорил с братом. Он грустно сказал:

– Делай, как знаешь. Ты теперь взрослый, а я… – Слова не шли на ум.

Шаопину тоже стало горестно.

– Когда я уеду, вам с отцом станет тяжелее… – протянул он.

Шаоань тихо вздохнул:

– Если ты взаправду хочешь уехать, не беспокойся о нас. Ты там будешь один, безо всякой поддержки – вот о чем надо беспокоиться. О домашних не переживай. Есть я…

Шаопин был безмерно благодарен брату.

Через пару дней он решил поехать в округ. Мать выстирала его ветхую постель, Шаоань достал пятьдесят юаней и, не слушая возражений, сунул ему в руку. Шаопин согласился взять только пятнадцать. Он знал, что его семье сейчас нужны деньги и не хотел брать так много. И потом, он собирался полагаться на себя самого.

В ночь перед отъездом он собрал вещи и завернул их в черное войлочное одеяло из бараньей шерсти. Оно осталось от Ланьхуа, после того как она вышла замуж. И тут, и там пестрели заплаты. Из трех кусков пеньковой веревки он связал одну длинную и обмотал ей свой нехитрый багаж.

Шаопин лежал на кане в полусне, не раздеваясь. Назавтра он должен был уйти в далекий мир, где его ждало неясное будущее. Он чувствовал только трепет, от которого колотилось сердце. По горячим ладоням бежал пот…

Забывшись сном, он угадал, как кто-то легонько гладит его по волосам. Он знал, что это была рука отца. Тот стоял у кана, держа в руке выцветшую желтую сумку, с которой Шаопин ходил в школу.

– Я попросил Хайминя починить сломанную молнию. Он сказал, что если вдруг засбоит, нужно просто потереть мылом…

Сглотнув ком в горле, Шаопин кивнул.