Текст книги "Обыкновенный мир"

Глава 6

За какой-то месяц кирпичное производство Шаоаня развернулось так, что выдало двадцать восемь тысяч кирпичей. Чистая прибыль с каждого кирпича без учета транспортных расходов, платы за уголь и десятипроцентного налога выходила два с половиной фэня. Они заработали семьсот юаней.

Дальновидный Шаоань, стоило измениться политике, ловко приноровился к обстоятельствам и начал быстро богатеть. Деревенские сходили с ума от зависти к его дымящим печам.

Шаоань постепенно дорос до самого заметного человека в Двуречье. Тянь Футан, Цзинь Цзюньшань и другие яркие звезды прежних лет померкли на его фоне.

Жилище семьи Юйхоу было старым и облупленным, как и раньше, но визитеров к хозяевам заметно прибавилось. Люди приходили одолжить дюжину – другую юаней на неотложные нужды – Шаоань был щедр и никому не отказывал. Для семьи Сунь это было отыгрыванием их собственной истории, попыткой обернуть все вспять. Несколько поколений семья не переставала занимать деньги у окружающих – теперь они впервые оказались в роли кредиторов.

Но люди не знали, что за фасадом процветания Шаоаня скрывалось море трудностей. Можно без преувеличения сказать, что почти каждый фэнь доставался его семье потом и кровью. Для поддержания дела нужно было по меньшей мере три – четыре пары рабочих рук. Семья Сунь работала на земле, да еще тащила на себе всю кирпичную махину, истощая собственные силы почти до предела. Пока Шаопин был с ними, трое мужиков и Сюлянь хоть как-то справлялись с нагрузкой. Но вот он уехал – и отец уже еле вытягивал работу в горах, а Шаоань с женой почти дошли до ручки со своими печами. Нужно было рыть глину, носить воду, мешать раствор, лепить заготовки, загружать их в печь, разводить огонь, вынимать готовые кирпичи… Все это была тяжелая работа. Семья трудилась с предрассветных сумерек до самой темноты. Часто они уставали так, что кусок в горло не лез – не было сил даже понежиться в объятьях. Во сне они постанывали от усталости…

Близилось летнее солнцестояние, пшеница стояла несжатой – поля ждали прополки, а на очереди уже была новая посевная, торопились с гречихой. Старик Сунь больше не мог справляться с работой один. Пришлось остановить обжиг. Для Шаоаня с женой, вошедших в раж, это было мучительно. Увы, Шаоань не мог не помочь отцу.

Сюлянь начала потихоньку закипать. С самой свадьбы она ни разу не ссорилась с Шаоанем. Даже если ее что-то не устраивало, она терпела и уступала мужу. Все годы, что ее любимый ценой невероятных усилий поддерживал жизнь большой и бедной семьи, Сюлянь заботилась о нем, как о ребенке, и никогда не добавляла ему проблем. Теперь, когда они зажили лучше, а дело их пошло в гору, Сюлянь стала чувствовать свою причастность к общему труду. Она родила для семьи внука, своим трудом она выстроила ее благосостояние – разве не должна она стать хозяйкой ситуации?

Во-первых, Сюлянь была ужасно недовольна отъездом Шаопина:

– Сколько мы будем тащить на себе всю семью? Шаопин отвалил в Желтореченск – мир он смотреть поехал, видите ли! А что работы дома невпроворот, что мы тут помираем от усталости – это он подумал? Никому и дела нет, что мы загибаемся, с какой стати мы должны вкалывать за других? Раньше Шаопин был маленький, чего уж тут. А теперь здоровенный парень, двадцать лет! Бросил стариков, решил пожить в свое удовольствие – с какого перепугу мы должны за всех пахать?

Шаоань не сказал ни слова. Конечно, он тоже был недоволен отъездом Шаопина – но разве мог он нападать на брата?

Когда Сюлянь увидела, что муж молчит, она решила пойти в наступление:

– Вот заработали денег, а ведь как теперь считается – деньги-то вроде как общие. Ежу ясно, что деньги нашим с тобой пóтом заработаны. Бездонная дыра какая-то, сколько ни сыпь – не наполнишь, костьми ляжешь – не наполнишь…

– Папа в поле работает, – ответил Шаоань.

– Если мы заживем своим домом, сможем сами понемногу в поле работать. Если не справимся, ну и ладно – кирпичом обойдемся, деньги-то будут. Сколько мы этого зерна за год съедим?

На самом деле это была главная мысль Сюлянь. Она несколько лет мечтала зажить с мужем и сыном втроем. Раньше она понимала, что это невозможно: если они оставят стариков и маленьких племянников, те и дня не смогут прожить сами. Теперь, при новом порядке, по крайней мере, не нужно было беспокоиться о еде. У Сюлянь опять проснулось сильное желание зажить наособицу. «Старикам лишь бы набить живот, – думала она. – А мы еще молоды, хочется как-то и пошиковать, и порадоваться».

– С меня хватит, – сказала Сюлянь. – Дальше жить в таком бардаке никакого терпения нет.

– Мы не можем жить отдельно, – твердо сказал Шаоань.

– Ах так! Сам и живи с ними! Мы с Тигренком будем жить отдельно, – вырвалось у Сюлянь.

Сунь Шаоань остался стоять с открытым ртом. Он не ожидал, что жена станет ему перечить. Он так привык к повиновению, что теперь, увидев, что Сюлянь его ни в грош не ставит, ужасно взбесился. Его самолюбие было уязвлено, Шаоань подскочил к жене и затряс у нее перед лицом кулаком.

– Давай, ударь. Ударь, попробуй, – прорыдала Сюлянь, не двигаясь с места.

Шаоань посмотрел на зареванное лицо жены, смуглое и огрубевшее от непосильного труда, и ощутил, как сила покинула тело. Кулак разжался, и его ладонь мягко отерла слезы со щек Сюлянь.

Жена сразу же бросилась в его объятья, громко плача, качая прижатой к груди головой, и долго-долго не давала ему отстраниться. Шаоань погладил ее черные, покрытые пеплом и грязью волосы, закрыл глаза и вздохнул…

Он любил Сюлянь. С тех пор как она последовала за ним, ни дня не наслаждалась она беспримесным счастьем. Сюлянь носила залатанную одежду, набивала живот жидкой кашей и работала в горах до полного изнеможения… Она дарила ему тепло, глубочайшую нежность и искреннюю заботу. Она родила ему очаровательного проказника-сына. Несколько лет Сюлянь, по доброй воле и ни на что не жалуясь, тянула на себе его бедную семью бок о бок с ним. Все это уже заслуживало похвалы – особенно для молодой деревенской девушки в такое время. Сколько невесток жили по соседним деревням вместе с родителями мужа? Они были исключением из общего правила.

Шаоань оказался в плену глубоких противоречий. Они в значительной степени были вызваны новой жизнью – раньше, пока они голодали, его Сюлянь даже не заикалась о разделе имущества. Ни разумом, ни сердцем Шаоань не мог принять раздела. С самого начала он нес на себе ответственность за всю семью и теперь не мог отказаться от этого обязательства. Это не было только лишь частью определенной жизненной философии – нет, было нечто более важное: он физически не мог отделить себя от семьи. Они были совсем не такими, как все вокруг. Они действительно пережили самые трудные годы вместе.

Шаоань крепче обнял жену, погладил ее по волосам и мягко сказал:

– Сюлянь, ты же умный человек. Не ставь мне палки в колеса. Прошу тебя, ты можешь думать, все что хочешь, но не надо этого показывать. Мама и папа всю жизнь страдали, я не хочу их огорчать…

Он взял ее зареванное лицо в ладони и расцеловал.

Хотя слова мужа усмирили бушевавшие в душе Сюлянь чувства, его нежная ласка не сломила ее волю. Вместо прежнего разделения хозяйства она предложила построить новый дом.

– Рано или поздно построим, – сказал Шаоань. – Сейчас только развернулись, обожди до следующего года, вот заработаем чуть больше и соорудим себе приличное новое место.

– Шаоань, послушай, кто знает, что будет в следующем году. Сейчас, пока у нас есть немного денег под рукой, надо строиться. Это не пустое. Если не вложить эти деньги в дело, они разойдутся неизвестно на что без остатка. Послушайся меня хоть раз – надо делать дом. Если денег недостаточно, одолжим у моих… Пообещай мне! Мы живем в этом хлеву много лет, нельзя же всю жизнь быть без собственного угла…

Слова жены тронули сердце Шаоаня. К тому же он чувствовал, что все это имеет смысл. Вообще-то он планировал рано или поздно построить приличный дом, но на какие хоромы хватило бы их скудных накоплений?

Он убедил Сюлянь набраться терпения и дать ему обдумать затраты. Как он ни прикидывал, денег на то, чтобы поставить кирпичный или каменный дом в три комнаты, не хватало. И потом, что делать с предприятием? Опять идти занимать? Он боялся и думать об этом. Потом он вдруг решил: а что, если сделать глинобитные стены и просто обложить их кирпичом? Будет роскошно, не хуже каменного. И симпатично, и денег сэкономим.

Да, это хорошая идея. Он поговорил с Сюлянь, и та обрадовалась.

Шаоань долго собирался с духом, прежде чем рассказать о своем решении отцу. Он боялся, что отец будет против: ишь, только заработал денег, сразу бросился строить себе дом. Но старик, наоборот, был очень рад.

– Я тоже про это думал, – признался он сыну. – Сейчас, пока есть деньги, надо строиться, не откладывать в долгий ящик. Уж сколько я про это передумал! Все мучился, что я виноват перед вами. Это ведь мое дело, а я, видишь, какой оказался бестолковый, не сумел ничем подсобить. Теперь, когда вы сами заработали, разве я стал бы артачиться? Делайте как можно скорее.

Шаоань был взволнован словами отца. Строительство нового дома было его мечтой на протяжении многих лет, но раньше это была всего лишь мечта. Он и думать не мог, что она сбудется. Спасибо всему новому…

– Не будем спешить, сперва помогу с пшеницей, – взволнованно пролепетал Шаоань.

После осенних работ он начал строить дом. Все завертелось. Шаоаня и Сюлянь, работавших на благо собственного счастья, охватывало непередаваемое волнение. Они выбрали место под горным утесом недалеко от печей. Земля была плотной и твердой, а по словам покойного гадателя Ми, фэншуй этого пятачка был просто исключительный. Перед ним бежала речка и каменный пояс дороги. Как пять лотосов, раскрывались пять земляных уступов, вытянувшихся в одну прямую линию… Никто прежде не жил здесь, главным образом потому, что этот кусочек земли находился уже за пределами деревни. Суни были рады занять чудесное, тихое место неподалеку от своего хозяйства.

Глава 7

Шаопин уехал из дома во время малого изобилия[43]43
  Сезон сяомань начинается 21–22 мая. – Примеч. ред.


[Закрыть]. С тех прошло два месяца. Через несколько дней должна была начаться большая жара[44]44
  Сезон дашу начинается 23–24 июля. – Примеч. ред.


[Закрыть] – все стало понемногу накаляться.

Шаопин сильно изменился. Его когда-то нежная кожа стала темной и шероховатой. Густые черные волосы скатались, как войлок, и липли ко лбу. Тяжелый труд и обильная пища укрепили его тело. Он раздался в плечах, руки затвердели от камней и железных прутьев. Тыльная сторона правой ладони была повреждена, на ней красовался почерневший от грязи пластырь. Взгляд потускнел и стал глубоким, как тихий пруд в безветренный день. Усы стали более заметными. По расхлябанной походке было видно, что Шаопин уже превратился в рабочего, ничем не отличимого от других мастеровых.

Два месяца Шаопин работал в доме секретаря Цао из Голой Канавки. Когда секретарь с женой узнали, что раньше он был учителем, они стали относиться к нему не так, как к другим. Секретарь попросил своего родственника-прораба не ставить парня на тяжелые работы. Шаопин испытывал большую любовь и уважение к нему. Обычно хозяева не питали нежности к своим наемным работникам: я плачý, ты работаешь – что тут непонятного? Каждый думал, как выжать из отходника максимум.

Шаопин не хотел даром пользоваться хорошим отношением. Он брал на себя самую тяжелую работу, более того – делал все на совесть. Кроме своих непосредственных обязанностей, Шаопин помогал семье Цао по хозяйству: носил воду, подметал двор, делал уроки с двумя секретарскими отпрысками. Хозяев он называл «тетушкой» и «дядюшкой». В ответ они заботились о нем еще больше. Порой после ужина жена секретаря старалась всеми способами задержать его дома и накормить как следует.

Их большой каменный дом на пять комнат вот-вот должны были закончить. В последний день, когда укрепляли вход, нанятым мастерам на помощь пришли жители Голой Канавки. Пришел и Ма Шунь.

Усердствуя перед секретарем, он с большим энтузиазмом тащил на себе самый тяжелый камень. Ма Шунь явно переусердствовал – случайно содрал себе кусок кожи и теперь прикладывал к ранке ком земли.

Когда притащили камни, Шаопин обнаружил кровавый след на том куске, что тащил его дядька. По деревенским поверьям, те камни на новый дом, что укрепляли проход, открытые всем ветрам, должны были быть свободны от всякой скверны – особенно следовало избегать крови. Шаопин не был суеверен, но семья Цао ему очень нравилась – он подумал, что помещать испачканный кровью камень в такое «ответственное» место как-то некрасиво.

Пятна никто не заметил. Должен ли он сказать о нем секретарю, который оживленно жестикулирует рядом? Дядька Ма определенно будет недоволен. Но если он промолчит, его будет мучить совесть.

В это время один из мастеров подхватил испачканный камень и собирался водрузить его на место.

– На этом камне кровь… – вырвалось у Шаопина.

Лицо секретаря Цао внезапно и страшно изменилось. Он, очевидно, знал, кто нес камень на спине. Секретарь тут же крикнул вниз, чтобы принесли ведро воды, и сам вымыл булыжник. Это было таинственное, магическое действо. Все остановили работу и молча смотрели на неожиданную сцену.

Шаопин увидел, что дядька Ма, стоявший сбоку, покраснел и зло уставился на него. Шаопин знал, что разозлил его, но не жалел об этом.

Когда укрепили вход, работа была почти закончена. Хозяева устроили роскошный ужин для всех мастеров. Потом стали считать деньги. Рабочие толпились в старом доме секретаря. Тот, сверяясь с записями, щелкал косточками счетов. Его жена, сжимая небольшую лакированную шкатулку, сидела рядом. Когда секретарь подсчитывал нужную сумму, она доставала деньги из красной шкатулки, послюнив пальцы, трижды пересчитывала их и отдавала работнику. Получив плату, тот жал руку хозяину, тут же забирал свою укладку и уходил восвояси. Работники спешили к мосту в районе Восточной заставы, чтобы проверить, смогут ли они найти в тот же день новое место работы. Никто особо не церемонился и не прощался как-то по-особенному. После постройки дома хозяин и его наемные работники становились друг другу совершенно чужими.

Шаопина рассчитывали последним. Все другие уже разошлись. Он уже подсчитал в уме, сколько ему причиталось. За вычетом дождей выходило ровно пятьдесят дней. По полтора юаня в день, всего семьдесят пять юаней. Из них он взял десятку авансом, и теперь должен был получить шестьдесят пять.

Когда жена секретаря отдала ему деньги, он пересчитал их и обнаружил, что ему дали девяносто. Шаопин немедленно отсчитал двадцать пять и сказал:

– Тут больше, чем нужно.

Секретарь Цао взял его за руку:

– Нет. Я платил тебе по двушке в день.

– Возьми их, – вставила жена секретаря. – Ты нам нравишься, стыдно было бы платить тебе по полтора.

– Не могу, – мужское упрямство не давало Шаопину принять этот подарок. – Мое слово крепкое. Я сам предложил работать за полтора, и я не могу взять эти деньги.

Отведя руку секретаря, он положил двадцать пять юаней на краешек кана, а потом отложил еще пять из тех, что оставались в руках.

– Мне повезло в первый же раз встретить такого хорошего хозяина, как вы. Эта пятерка – от меня.

Секретарь Цао с женой оторопело смотрели на него. Выражение их лиц, казалось, говорило: «Вот это да, парень! Как в таком возрасте тебе удается быть таким проницательным?»

Когда они опомнились, то стали наперебой пытаться сунуть ему в руку деньги. Но Шаопин так и не взял их. С шестьюдесятью юанями в кармане и с глубоким удовольствием в сердце, он немедленно отправился собирать укладку, как другие работники. Секретарь с женой последовали за ним в комнату и стали пытаться задержать его еще на пару дней. Шаопин прекрасно знал, что им больше не нужны помощники. Они хотели оставить его «подсобить» просто, чтобы дать ему больше денег. Но он не останется. Шаопин чувствовал, что сейчас лучше уйти как есть.

В тот же вечер Шаопин двинулся в город. С ветхой укладкой и желтой сумкой в руках он вышел из Голой Канавки и зашагал по улице. Заходящее солнце вновь пятнало алым Платановый и Башенный холмы. Несколько красных лучей прорéзались с дальнего края неба на западе, окаймленного золотистым светом.

Уже настала первая декада летней жары, в городе было душно. Под пышными платановыми деревьями по обе стороны улицы на табуретках сидели городские и неторопливо обмахивались веерами из листьев рогоза. Все были в майках. Большинство девушек нацепили пестрые юбки, и эти случайные сполохи цвета озаряли яркими пятнами мрачный город.

Шаопин шел, прорезая толпу. В этом красочном мире он больше не чувствовал себя так неловко, как в первый раз. Теперь Шаопин знал, что город – это смесь разномастных людей, где каждый живет в своей собственной вселенной. Здесь никто не знал никого и ни о ком не заботился. Пусть он был одет в обноски, но до тех пор, пока они не зияли дырами, он мог свободно гулять по этому миру, не рискуя даже нарваться на неуместную шутку.

Ноги сами привели его на старый мост через реку. Он прошел по мосту и влился в ряды отходников на Восточной заставе.

Стояло лето, и даже в сумерках большинство работников, ожидающих «вербовки», не начали еще расходиться. Все участки тротуара и рынка были заняты деревенскими со всех уголков обширного китайского севера. Кто-то, радостно скинув рубаху с темными пятнами пота, сидел, подставив голую спину ослепительно-белому свету уличного фонаря, и самозабвенно ловил вшей. Разносчики продавали чай и еду, чрезмерно высоким голосом зазывая случайных покупателей. Воздух был наполнен удушливым табачным дымом и желтой пылью. Стайки мух носились над мостовой.

Шаопин опять притулил свою укладку у кирпичной стены, скатал грубыми руками самокрутку и, опустившись на корточки, закурил. Теперь он казался ветераном, свободным от волнения и страха новичка. Особую уверенность придавали ему шестьдесят юаней, лежавшие в кармане, – теперь ему не нужно было беспокоиться о средствах к существованию дней десять. Кроме того, на улице стало тепло и можно было сильно не думать о поисках жилья. Лето было золотым временем для отходников.

Шаопин сидел, никуда не торопясь, пока весь город не засиял огнями. Тут он внезапно вспомнил своего друга Цзинь Бо. Ему захотелось увидеть его. Они, конечно, были больше не дети. Теперь каждый сам зарабатывал себе на жизнь, и, хотя их сердца горели прежней преданностью, они не тянулись друг к другу, как раньше. Шаопин знал, что Цзинь Бо учится водить машину и работает вместе с отцом. Цзюньхай перешел из транспортной компании в почтовое отделение. Когда Шаопин приехал в Желтореченск два месяца назад, он не хотел встречаться с Цзинь Бо, чтобы не смущать того своим жалким видом. Тогда он еще не избавился от тщеславия прежних лет. Но камень и сталь разодрали завесу его нерешительности.

Шаопин решил сперва привести себя в порядок и переодеться. Прихватив укладку, он зашагал от моста к залу ожидания автовокзала. Там он прошел в туалет, где натянул свой новенький комплект и сложил старую одежду в сумку. Он вышел из туалета и за два фэня сдал вещи в камеру хранения до восьми часов утра.

Теперь, став словно бы другим человеком, Шаопин бодро вынырнул из зала ожидания. Глядя в стеклянную витрину магазина, он всей пятерней торопливо расчесал под светом фонаря растрепанные волосы. Шаопин был доволен. Он улыбнулся расплывчатому отражению – как парень, который вполне неплохо устроился на просторах Желтореченска.

Сгорая от нетерпения, Шаопин печатал крепкими, длинными ногами шаг по вечерним улицам города. Он шел в почтовое отделение.

Глава 8

В начале осени новый дом Шаоаня был готов. На южной оконечности Двуречья появилось потрясающее место: большущее строение в три просторных комнаты, отделанное темно-синим кирпичом – даже на выступающем крае крыши.

Шаоань первым в деревне обложил свой дом в скале кирпичами. В деревнях кирпичи и черепица всегда были символом богатства. Раньше так украшали только храмы. Даже знаменитый отец покойного землевладельца Цзинь Гуанляна укреплял свой дом камнем, как все остальные. Он осмелился обложить кирпичом только арку во двор – это уже было нечто из ряда вон выходящее. Шаоань отделал высокопрочным кирпичом весь свой серый двор. Деревенские охали от зависти. Все знали, что совсем недавно семья Сунь была нищей – ни кола ни двора.

Новый добрый дом и пышущие дымом кирпичные печи оживили заброшенный южный край деревни. Это был знак, словно бы говоривший: спешите, пока все пришло в движение, давайте налаживать дело, и скоро, очень может быть, каждый сумеет построить себе такой же дом. Упорные и сильные деревенские мужики уже вознамерились использовать этот шанс, готовясь однажды сменить собственный двор на совершенно новый.

Спустя несколько дней после завершения строительства Сюлянь, лучась от счастья, уже сгорала от нетерпения, убеждая мужа переехать как можно скорее. Хотя денег на утварь особо не хватило, супругам казалось, что они перенеслись из ада в рай.

Шаоаню хотелось поскорее взяться за дело. После переезда он дождался, когда закончатся работы в поле, чтобы снова, не теряя ни дня, приняться за кирпичи. Он чувствовал такую уверенность, как никогда прежде. За что ни возьмись – все получится. Раньше, бывало, ему не удавалось сделать и того, на что были силы. Как говорится, кто три года процветал – бесу на бороду стал.

Страшно не хватало рабочих рук, и Шаоань вдруг вспомнил о сыне деревенского дурака Тяня. Когда установился новый порядок, тот остался совсем без присмотра. Старый Тянь умер. Его сын был крепкий малый, но совершенно бестолковый – даже еды не мог себе приготовить. Шаоань решил взять дурака Тяня на производство, кормить его за свой счет и доплачивать ему небольшие деньги. Так всем будет лучше. А поле он ему обработает, что уж.

Договариваться с ним не имело смысла. Шаоань просто привел его на производство, как бесхозную собачонку. Деревенские возражать не стали. Все решили, что это дело хорошее.

Стало полегче. Тянь Ню был невероятно сильным, причем ему нравилось выбирать работу потяжелее: носить воду, месить раствор, – он вкалывал с утра до ночи, как тягловая лошадь. Кроме работы ни о чем не говорил. Ел он, правда, за двоих. Но, как ни крути, Шаоань все равно оставался в прибытке.

Однако на сердце у Шаоаня свербело беспокойство: ему всегда казалось, что им с Сюлянь не пристало занимать весь новый дом – нужно взять к себе родителей. Шаоань знал, что Сюлянь не хочет этого. После переезда она все сильнее настаивала на том, что им нужно отделиться. Порой она не приходила обедать и ужинать со всеми, а готовила себе сама на новой кухне. Шаоань очень переживал. Более того, Сюлянь перестала быть со стариками такой покладистой, как раньше. Порой она вообще не разговаривала с ними. Было очевидно, что между женой и родителями возник опасный раскол, и Шаоаня, мучительно ощущавшего собственную беспомощность, затягивало в эту пропасть непонимания.

Жизнь… Что тут скажешь.

Конечно, Сюлянь не хотела бы, чтобы родители переехали к ним, но Шаоань понимал, что не может бесконечно притворяться глухим и немым. Он должен предложить родителям переехать в новый дом. Они всю жизнь ютились в темной, убогой пещерке – как теперь не позвать их к себе? Разве такое возможно?

До того как начали сажать пшеницу, Шаоань решил поговорить с отцом с глазу на глаз. Они работали в поле, когда он прямо озвучил отцу свое желание.

Отец долго молчал, покуривая трубку, и наконец задумчиво сказал:

– Понимаю, сынок. Я сам собирался поговорить с тобой… Мы не можем переехать к тебе. Мы с мамой уже обсудили это. Теперь вы и Сюлянь должны жить одни.

– Разъезжаться? Нет! – выкрикнул Шаоань.

– Послушай папу. Если разъехаться сейчас, мы с мамой не будем переживать, наоборот – нам будет тепло на сердце. Когда ты поставил новый дом, мы были так счастливы, что всю ночь не могли сомкнуть глаз. И твой дед, и я всю жизнь боялись посмотреть людям в глаза. А теперь не стыдно перед людьми. Сказать по правде, куда мне такое счастье? Жить бы мирно, и ладно. Теперь мне и в землю лечь не страшно. Все эти годы вы с Сюлянь столько страдали, тянули на себе всю семью. Вот, кажись, стало полегче – так пора бы вам уже перестать беспокоиться о нас. Мы с мамой хотим, чтобы вы пожили для себя, вы же еще молодые. Какая нам иначе радость?

– Не надо так, папа, – Шаоань нахмурился. – Я не могу оставить вас без пригляда. Нельзя нам разделяться. И не беспокойся из-за Сюлянь, есть я.

– Не вини ее. Она хорошая девочка: приехала к нам из Шаньси, не погнушалась нашей бедностью, столько лет жила с нами всеми, работала, не покладая рук, и дома, и в поле, ни слова жалобы от нее никто не помнит – слышал ты про таких невесток? Ни разу не вспылила. Сделала все возможное. Мы перед ней в долгу – замучили девочку так, что ни дня у нее не было счастливого. Если вы из-за переезда сейчас рассоритесь, мы с мамой ни за что не согласимся на такой переезд.

– Не беспокойся, пап. Нас не так много, руки-ноги у меня на месте, с работой все хорошо, Шаопин уже большой, если я не сдюжу, он поможет. Брат парень молодой, хочет на мир посмотреть, ну, пускай посмотрит, с землей я сам справлюсь. И вообще, если мы разделим хозяйство, у меня все прахом пойдет – как нам тогда быть? – Шаоань чувствовал, что отец говорит искренне. Его сердце его разрывалось от боли, чувства нахлынули, как вода в половодье, он задыхался и повторял: – Нельзя нам так… нельзя…

Старик Юйхоу погладил спутанные волосы сына мозолистой рукой, совсем как в детстве.

– Сыночек, не плачь. Чего плачешь? Радоваться надо. Мы с мамой уже все обсудили. Надо разъезжаться. Нам только в радость будет. Все равно семьей останемся!

В душе старика Суня проснулось мужество его молодости. Как бы ни настаивал сын, ничто не могло поколебать его решимость.

По чести сказать, идея отделиться от Шаоаня возникла не только из-за упрямства Сюлянь, но и из-за внутренней потребности самого Юйхоу. Они с женой думали совершенно одинаково. Разве они все годы трудились не ради того, чтобы дети зажили наконец достойно? Раньше жизнь никого не щадила – не то, что не могли вытянуть детей, наоборот – тянули вниз. Сейчас, когда все поменялось, отчего бы не дать им пожить в удовольствие? Бедный Шаоань с тринадцати лет горбатится, не разгибая спины, – нельзя же бесконечно выезжать на нем! Если не разделить хозяйство, Сюлянь будет несчастлива и их сыну тоже придется несладко. Как старики могут спокойно смотреть на такое? Как ни крути, надо разделяться. Пришло время.

Поговорив с сыном, старик Юйхоу стал думать, как решить проблему как можно скорее. Он считал, что дело важное – не уступит и свадьбе.

Ему было уже за пятьдесят. Но с тех пор как он перестал работать на земле так много, как раньше, Юйхоу словно бы помолодел. С введения системы производственной ответственности и до перехода на семейный подряд, за какой-то год с небольшим, семья перестала голодать. Это было непривычно и невероятно. Главная цель, к которой деревенские стремились на протяжении всей жизни, оказалась достигнута – была еда, а значит, было самое важное. Пока в амбаре лежало зерно, им ничего не было страшно. Глубокая морщина в межбровье у старика наконец расправилась.

На самом деле растить урожай самому было тяжелее, чем в бригаде. Но тело терпело, а душа радовалась. Дыхание их землепашеской жизни пропитало эту землю, и всякая пахота, всякий посев, полные страстной надежды, всякий обильный урожай, всякая наполнявшая закрома тяжелая жатва, приносили им радость и удовлетворение.

Новая жизнь изменила душевное расположение старика Юйхоу. Потому, когда его невестка предложила разъехаться, он решил избавить детей от своего навязчивого присутствия. Сын уже и так сделал для семьи достаточно. Сейчас нужно поделить хозяйство и выпустить его на вольный воздух. Он видел, что Шаоань может стать большим человеком в деревне. Если это исполнится, крупица его славы достанется и Юйхоу. Если они не разъедутся, то Шаоань так и будет по-прежнему тянуть на себе всю большую семью – так и останется с подрезанными крыльями.

Конечно, после разделения старику Суню станет ох как непросто. Но, как ни считай, их всего пятеро – как-то протянут. Больше всего денег уходит на Ланьсян – из-за школы. Юйхоу не надеялся, что Шаопин станет помогать семье. Пока он сам в состоянии работать, пускай сын поездит по свету, посмотрит на большой мир. Юйхоу верил, что даже если через пару лет он сильно сдаст, сыновья его не оставят. Он знал их. Теперь же, пока он еще может управляться с мотыгой, Юйхоу даст детям несколько лет форы, чтобы каждый из них мог употребить свои таланты в дело – так, как сумеет…

Для Юйхоу и его жены раздел имущества был делом решенным. Но для Шаоаня проблема оставалась проблемой. После разговора с отцом Шаоань оказался в душевной ловушке. Он не мог себе представить, что покинет семью. За долгие годы он уже привык к своей роли защитника. Что они будут делать без него? Он был разбит горем.

Шаоань прекрасно знал, что, если семья разделит хозяйство, они с Сюлянь заживут на широкую ногу. Но отцу лучше точно не станет. Уверен он был только в одном: голодать больше никому не придется.

Для деревенских отделение сына после свадьбы было делом вполне естественным. Но для Шаоаня это было практически невыносимо. Он переживал очень сильно. Ходил хмурной, ни с кем не разговаривал. После ужина не шел сразу домой, в свои свежевыкрашенные комнаты, а часто гулял в темноте по берегу, дымил самокруткой, бессмысленно долго шагал в сторону Горшечной. В тусклом лунном свете он глядел на отделанный кирпичом дом и внутренний дворик. Сердце его уже не переполняло прежнее волнение. Мысли сами собой возвращались в далекое прошлое… Быть может, сгинули, унеслись прочь самые тяжелые годы – а с ними унеслась и их рожденная нищетой трогательная привязанность друг к другу? Все было ясно: прежняя гармония ушла навсегда. Взамен пришло благополучие, разрушившие весь привычный порядок…

Пока Шаоань мучился и не знал, как вырваться из этих пут, Сюлянь стала чувствовать себя такой окрыленной, как никогда раньше. Мать Шаоаня явно уже разболтала ей все новости. Шаоань не мог вынести ее радости. Он злился на то, что Сюлянь светилась, словно избавившись от тяжкой обузы. Он считал это проявлением неуважения к старикам.

Однажды вечером Сюлянь вдруг наготовила, как на праздник: нажарила сковородку яиц, напекла масляных блинов. Она стала упираться и не пускать Шаоаня ужинать к родителям, убеждая поесть дома – словно заставляя его отведать вкус новой жизни. Шаоань был в ярости: Сюлянь совсем не понимала его. Он стал страшно ругаться. Его так и переполняло желание вышвырнуть все за окно. Отругав жену, Шаоань хлопнул дверью и ушел к родителям, оставив Сюлянь плакать в одиночестве.