Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

 
И пусть пока талант твой не замечен,
Пускай ты ничего не написал,
Но если двинешь кони, обеспечен
Тебе, по крайней мере, Малый зал.
 

А.

На панихиду я не опоздал, так как ее перенесли на полчаса из-за накладки с ритуальным автобусом. Напольные часы в холле и большие, «балетные», зеркала возле гардероба были задернуты черным крепом. Козловский и Данетыч тоже надели на рукава траурные повязки. Пахло свежей хвоей. Из репродуктора, скрытого в стене, звучала печальная музыка, вроде бы Шопен. Гроб уже стоял в Малом зале на скошенном постаменте, окруженный венками от родных, соратников, Союза писателей, Совиздата, Министерства путей сообщения, ДОСААФа. Кольский лежал, уперев подбородок в грудь, казалось, он пытается рассмотреть мыски старомодных ботинок, выглядывавшие из-под белого покрывала. Нос у него, как у всех покойников, укрупнился, на висках был заметен густой бежевый грим, похожий на крем для обуви. Костюм «после тяжелой продолжительной болезни» стал ему, некогда тучному старику, велик, обвис – и орденская колодка сползла набок.

Сами награды покоились на красных подушечках, разложенных по краю постамента. «Знак Почета», «Красная Звезда» и медаль «За отвагу» потемнели от времени, зато орден Отечественной войны 1-й степени сиял сувенирной позолотой: в последнее время такие давали многим ветеранам к круглым победным датам. Вдоль стены поставили десяток стульев для немощных и утомленных. По краям этого ряда, не замечая друг друга, сидели две вдовы: сухая старушка в черном платочке, первая жена, и молодящаяся дама в траурной шляпке с вуалью – в прошлом медсестра санатория. Дочерей тоже было две: старшая выглядела ровесницей второй жены, а младшая по виду – студентка. Третье поколение Кольских отсутствовало: единственный внук служил во Внешторге и попросил политическое убежище в Западной Германии, после чего фронтовика настиг первый инфаркт. Этой скорбной информацией поделился Макетсон, знавший все про всех.

Ко мне устало подошел «писательский Харон» Арий Натанович Бакк. Он был весь в черном, лишь волосы, выкрашенные хной, слегка отливали старой бронзой.

– Где комсомол? – вяло спросил он. – Выносить некому.

– Не волнуйтесь! Ребята будут…

– После похорон Фадеева я вообще не волнуюсь. Вот теперь катафалк на полпути сломался. Буду ругаться… К вдовам подойди! – посоветовал он равнодушным голосом и удалился.

Решив выразить соболезнования по старшинству: сначала бывшей жене, а потом действующей, – я прислонил портфель к стене и пошел сочувствовать.

– Спасибо, молодой человек! – кивнула старшая вдова. – Вы от какой же организации будете?

– От комсомола.

– О, Степан Герасимович был знаком с Косаревым!

– Сидели в президиуме, – добавила полуседая дочь.

Я поклонился и отправился к конкурентке по скорби.

– Ах, я не переживу, – заплакала младшая вдова. – Степа после юбилея собирался в Пицунду! Мы уже и путевки купили…

– Мама! Что ты такое говоришь?! – зло зашептала юная дочь.

– А что я говорю? Путевки жалко…

Выполнив печальный долг, я глянул на часы: до панихиды, по моему опыту, оставалось минут десять. На выходе из зала у конторки Арий меланхолично крутил диск телефона:

– Где комсомол?

– Едут.

– Смотри. Вот ведь как бывает: две вдовы, а выносить некому. Но это еще что! Фиму Вацетиса хоронили целых четыре вдовы. Последняя едва школу кончила. Он ее так и звал: «Мой последний звоночек». Как в воду глядел!

– Мне надо отойти. Ненадолго.

– Валяй! Все равно автобуса пока нет.

Я направился на кухню, там, в боковой каморке сидела Карина Тиграновна, волоокая восточная дама с арбузным бюстом и бедрами, как ростральные колонны. Когда директором ресторана назначили Петросяна, величественного армянина с манерами оперного певца, по понедельникам в ЦДЛ стали варить хаш, спасший не одного пьющего писателя от преждевременной гибели.

– Что тебе, Жорик? – Она оторвала темные маслянистые глаза от накладных.

– Карина Тиграновна, мне нужен сегодня хороший столик.

– Когда?

– К пяти.

– В пять у камина свободно. – Она посмотрела на меня так, точно одолжила сто рублей.

– О, спасибо!

Когда я вернулся, моих комсомольцев все еще не было, зато подтянулись соратники Кольского – ветхие дедушки и бабушки с приметами прежней комсомольской боевитости. Одни принесли гвоздики, другие – поздние астры с дачных клумб. Старики обнимались, стыдя друг друга за немощь, лысины и вставные челюсти, вспоминали умерших друзей. Наш местный фотограф Веня Пазин, суетясь, снимал ветеранов в разных ракурсах – для истории. Щелкнул он для забавы и меня, шепнув попутно:

– Зайди, из новенького кое-что покажу. Не пожалеешь!

– Забегу обязательно, – пообещал я.

Подошел Арий:

– Автобус приехал. Где комсомол? Кто гроб потащит?

– Арий Натанович, – спросил я, чтобы оттянуть время, – а случалось в вашей практике, когда совсем некому было выносить?

– Случалось.

– И что же вы делали?

– Выходил на улицу, ловил мужиков попроще, давал по трешке и – вперед!

– Да вон же они! – Я с облегчением кивнул на Колунова и Ревича.

Парни вошли в траурный зал развязной походкой людей, пьющих по утрам не только чай, кофе и рассол.

– Эти? – с подозрением уточнил Арий. – Новенькие, что ли?

– Да вы что! Они и в прошлый раз выносили.

– Забыл. Память испортилась. Помру, наверное, скоро.

– Типун вам на язык!

Я-то почти не сомневался, что ребята придут, ведь после похорон всегда справляли обильные поминки, а мои разгильдяи-комсомольцы, являясь сынами разных народов и побегами противоположных ветвей русской поэзии, совпадали в страстной любви к дармовой выпивке и закуске. Я незаметно показал опоздавшим мерзавцам кулак и шепнул Арию:

– Можно начинать.

– Рано, ждем начальство.

– ТТ?

– Вряд ли. Не по рангу.

Писателей в ЦДЛ хоронили по трем категориям. С рядовыми и заметными тружениками пера прощались в Малом зале. Как бы сейчас сказали – «экономкласс». С известными и крупными литераторами – в Дубовом, освобождая ресторан от столов и стульев. А гигантов и классиков выставляли в Большом зале на сцене. На такую панихиду могли даже члены Политбюро пожаловать, тогда ЦДЛ оцепляли и переводили на спецрежим. Раздолбаи нехотя подошли ко мне: Володя Колунов был смущен опозданием, зато жестоковыйный Яша Ревич обуян похмельной гордыней.

– Вы охренели? – гневным шепотом спросил я.

– Жор, прости, в зоопарк забежали – пивка дернуть, – объяснил Володя. – Трубы горели.

– Я же просил!

– Так мы же здесь.

– А что, там теперь пиво дают? – удивился я.

Каждый год, 22 апреля, наша комсомольская организация отрабатывала Ленинский коммунистический субботник в зоопарке, и спиртное мы всегда брали с собой: в ларьках на территории зверосада продавали только газировку и квас.

– Да, теперь дают, ларек открыли – за вольером с горными козлами, – усмехнулся Яша.

– Ревич, у тебя за год взносы не плачены! – сквитался я. – Когда погасишь, морда?

– Добавь: жидовская!

– Не добавлю.

– Полагаю, Георгий, здесь, перед лицом вечности, не время и не место обсуждать бухгалтерские мелочи! – скорбно возразил жмот. – Заплачу. Позже. В соответствующей обстановке.

– Ты чего борзеешь? На историческую родину собрался?

– Там слишком жарко, и я не люблю евреек…

Колунов жив-здоров по сей день, стихи давно забросил, редактирует рекламные буклеты завода холодильных установок, а вот Яша Ревич умер с похмелья еще в самом начале 1990-х, взносы так и не заплатив. Перед смертью он постоянно ходил в гипсе, ломая то ногу, то руку: алкоголь вымывает кальций, и кости становятся совсем хрупкими. Но русские девушки его все равно любили.

 
Рыдает прощальная медь,
Несут на подушечках алых
Награды… Хочу умереть
Еще при живых идеалах!
 

А.

Наконец собралось человек пятнадцать – друзья, соратники, однополчане, собратья по творчеству – в основном остатки некогда могучего призыва ударников в литературу. Раньше считали: если человек отлично работает на производстве, то и писать будет хорошо. Оказалось, все не так просто. Перо не рашпиль. От фрезерного станка до письменного стола далековато. Мало кто из тех «призывников» выписался в приличного литератора, но зато они были первыми на собраниях, где прорабатывались коллеги, оступившиеся на творческом пути. Некоторые доросли до больших литературных начальников.

Пришел Шуваев, долго жал всем руки, обнимал с почтением: многие ветераны, как и усопший, имели значок «50 лет в партии». Наконец Владимир Иванович открыл траурный митинг:

– Ушел из жизни наш боевой товарищ Степан Герасимович Захаров-Кольский – коммунист, писатель, храбрый солдат, человек трудной судьбы, один из последних могикан первых пятилеток…

Я слушал, слушал, и мне стало казаться: все, что говорят о покойном, относится не к высохшему телу, лежащему в гробу, не к старику с кустистыми бровями над провалившимися глазницами, а сразу к нескольким титанам, колебавшим земной диск своими подвигами. Захаров-Кольский вышел из бедняцкой семьи Костромской губернии, учился в церковно-приходской школе. В 1919-м вступил в комсомол, был направлен в продотряд, потом в часть особого назначения, получил сабельный удар под Варшавой, попал в плен, бежал из польского концлагеря, подавлял Кронштадтский мятеж, вступил в ВКП(б), боролся с басмачами, демобилизовался после второго ранения и пошел учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. После железнодорожного втуза его послали на Кольский полуостров – приводить в порядок старые пути и строить новую ветку на Ваенгу, но случилось жуткое крушение. Срок он отбывал там же, только уже с кайлом, а не с циркулем. За ударный труд и по вновь открывшимся обстоятельствам его освободили (попался настоящий вредитель) и возвратили на прежнюю должность, позже наградили орденом. Молодой специалист написал письмо в «Комсомольскую правду» про то, как бюрократы мешают развитию отрасли и разворовывают выручку «Желрыбы». Железнодорожникам cоветская власть дала тогда «колонизационные права», и деньги текли рекой. Злодеев, перечисленных в письме, арестовали. Совиздат заказал принципиальному рабкору книгу о железнодорожниках Севера. Захаров написал с помощью редактора местной многотиражки «Красный путь» роман и назвал его «Шпалы рабочей судьбы». Книга вышла под псевдонимом Степан Кольский (соавтора, скрытого троцкиста, к тому времени уже взяли). Вскоре появилась теплая рецензия на «Шпалы» в «Правде». Автора вызвали в Москву, спешно приняли в Союз советских писателей, билет ему лично вручал Федор Панферов, автор бессмертных «Брусков». Это и называлось – «призыв ударников в литературу».

На Север молодого писателя уже не отпустили, взяли на работу в Совиздат, после разгрома правотроцкистского подполья там возник острый кадровый дефицит. В июне 41-го Кольский ушел на фронт, воевал сначала политруком в стрелковом батальоне, потом инструктором Политуправления железнодорожных войск, печатался в армейских газетах. Был ранен под Белгородом, Победу встретил в Будапеште, где получил контузию. После войны вернулся в Совиздат, сочинил книгу «Дорогами красных богатырей», получившую высокую оценку Фадеева. Кольскому присудили Сталинскую премию второй степени. Он стал заместителем директора Совиздата, где после разоблачения космополитов и низкопоклонников почти не осталось сотрудников. Решения ХХ съезда и развенчание культа личности Степан Герасимович встретил холодно, написал статью «А если без черной краски?», которую не взяли ни в одну газету. Но правдолюб прочитал ее на закрытом партсобрании Совиздата, за что был подвергнут жесткой товарищеской критике и со строгим выговором сослан в ДОСААФ, где просидел до пенсии, воспитывая и закаляя подрастающее поколение. Подлечивая старые раны в санатории, он сошелся с молоденькой медсестрой и покинул семью, за что получил второй партийный выговор, но не строгий.

В старости Степан Герасимович часто и тяжко болел. Смерть принял как истинный коммунист, на переднем крае, борясь с головотяпством. За несколько дней до своего 80-летия, которое предполагали отметить в узком домашнем кругу, Кольский в приподнятом настроении гулял в окрестностях Переделкина и поругался с обходчиками, сурово упрекнув их в плохом состоянии шпал и насыпи. В ответ был грубо послан в неопределенном направлении. Взволнованный ветеран вернулся в Дом творчества, где проживал, готовясь к отъезду в Пицунду, пожаловался на сердце, вызвали скорую, но помощь пришла слишком поздно.

Я слушал прощальные речи, смотрел на скорбные останки, на ордена и понимал: вот он, жестокий и прекрасный двадцатый век, обернувшись мертвой плотью, лежит передо мной, весь уместившись в узком ящике, обитом оборчатой красной тканью.

Колунов пихнул меня локтем в бок.

– Что?

– Проснись! Тебе слово дали.

– Мне?

– Ну, Егор, смелее! – с напряженным дружелюбием призвал Шуваев. – Робкий что-то комсомол нынче пошел, не то что былое племя…

– Нет, не робкий, – очнулся я и сразу же врубился, поскольку выступал не на первых похоронах. – Не робкий, а благоговеющий перед подвигом отцов и дедов, в молчаливой благодарности склоняющий голову перед вкладом Степана Герасимовича в великое дело Победы над врагом и созидания светлого будущего…

По горестным рядам прошелестел ропот одобрения: мой находчивый и искренний пафос оценили. А Владимир Иванович глянул на меня с лукавой отеческой гордостью.

– Мир праху твоему, Степан Герасимович, война всему тому, что ты ненавидел, и долгие лета всему тому, что ты любил!

Под нарастающие звуки траурного марша, лившегося сверху, мы слаженно подхватили тяжелый гроб, сбитый из влажного теса, вынесли в распахнутые двери и закатили в квадратный приемник катафалка. Неструганые доски кололись сквозь материю, и я занозил палец. Пока ветхие соратники, подсаживая друг друга, заползали в автобус, я вернулся за плащом и портфелем, обнаружив, что черных покрывал на зеркалах уже нет, большой узорный циферблат напольных часов открыт, некролог убран, даже постамент успели унести, и только лесной запах хвои еще витал в воздухе. Шуваев издали погрозил мне пальцем, показав на часы, мол, не опаздывай! Я в ответ взмахнул руками, мол, прилечу, как птица, на крыльях ответственности.

В автобусе Арий посадил меня рядом с собой и, заметив, как я зубами пытаюсь извлечь занозу из пальца, покачал головой:

– Кошмар! Из горбыля сбивают, как ящики. А какие гробы в Америке! Фантастика!

– Вы были в Америке? – позавидовал я.

– Ну да, летал с делегацией переводчиков Уитмена. Зашел к коллегам. Не поверишь: гроб из полированного дуба, инкрустированный черным и розовым деревом, ручки позолоченные, а в крышке, напротив лица, окошечко! У нас таких никогда не будет…

– А статую Свободы видели?

– Да, зеленая, как залежавшаяся покойница…

Я вдруг понял: шоферы ритуальных автобусов знают какие-то тайные маршруты, к тому же прочие водители уступают им дорогу охотнее, чем скорой помощи, хотя, в сущности, зачем торопиться катафалку? На месте мы были через полчаса. Востряковское кладбище напоминало лабиринт, поросший пожелтевшими березками. С надгробных фотографий смотрели молодые, здоровые и даже веселые граждане. Наверное, все-таки правильней прикреплять к плитам и крестам снимки, сделанные в день смерти или похорон, а то кажется, будто в землю зарыли живых и бодрых людей. В одной из оград росла голубая кремлевская ель.

– Мужик работал в спецлесопитомнике, – объяснил Арий. – Как говорится, от безутешных коллег…

Возле свежевырытой ямы, на куче глины, подстелив брезент, сидели угрюмые могильщики, похожие на расконвоированных уголовников.

– Прощаемся! – скомандовал Арий.

Вова и Яша сняли крышку. Заостренный профиль Кольского словно бы оплыл, пока мы ехали до кладбища. Я подумал, что все видят это лицо в последний раз, скоро оно навсегда исчезнет и не повторится больше никогда, сколько бы миллиардов людей ни родилось на планете. Никогда. Вдовы, рыдая, с двух сторон припали к телу. Старшая воровато сунула в мертвые руки иконку. Младшая тщательно разгладила кустистые брови усопшего, словно это имело перед зарытием какой-то особый смысл. Тучный ветеран никак не мог наклониться, чтобы поцеловать Кольского: мешал огромный живот. Наконец толстяк тяжело подпрыгнул и клюнул покойного друга в лоб. Через десять минут работяги уже ровняли холмик. Бригадир лопатой перерубил стебли гвоздик, сложенных снопом под портретом.

– Воруют! – объяснил он и с надеждой глянул на меня.

Арий нехотя дал ему пятерку. Рыдающих вдов повели под руки. Я хотел заглянуть на могилу тестя, но грянул гром, в воздухе запахло железом, упали тяжелые капли, а потом обрушился сплошной ливень, и в автобус возвращались бегом. Я вымок и запачкал глиной новые ботинки.

– Разве это дождь? – усмехнулся Арий, смахивая воду с кожаного пиджака. – Вот когда хоронили Леонида Мартынова, была такая гроза, что гроб плавал в яме. Представляешь?

– «Вода благоволила литься…» – продекламировал я.

– Что?

– Это стихи.

– Чьи?

– Мартынова.

– Я думал, он прозаик.

Колунов поехал на поминки к старшей вдове в Лаврушинский переулок, а Ревич – к младшей в Безбожный, где «молодожен» Кольский получил квартиру в новом писательском доме. Арий с кладбища помчался к прозаику Анатолию Киму, икнувшему утром, узнав, что вопреки обещаниям его не выдвинули на Государственную премию. Наш Харон скончался через два года, сгорел на работе: презрев гипертонический криз, он встал с постели, чтобы организовать важные похороны классика-лауреата, в прошлом члена горкома. На панихиду ждали самого Гришина, нервничали, но тот прислал лишь помощника и венок. С поминок Ария увезли в больницу, откуда он уже не вышел. После его смерти писателей стали хоронить кое-как.

 
Побит рекорд. Волненья в Газе,
А третий мир разут-раздет.
Гляжу, воссев на унитазе,
В бесстыжие глаза газет.
 

А.

Я выскочил из катафалка на «Октябрьской» и, закрываясь от ливня портфелем, шмыгнул в метро, а вынырнул уже на Красной Пресне. Здесь дождя не было вовсе. Из-за стены зоопарка тянуло вольерными ароматами. Напротив редакции, возле могильника поруганных женщин стоял «пазик» Судмедэкспертизы. Два очкарика в серых халатах задумчиво склонились над желтым человеческим черепом, словно пара близоруких Гамлетов. На железные барьеры налегали зеваки, следя, как из траншеи копатели выбрасывают на расстеленный брезент коричневые кости разной величины – набралась уже целая куча.

Я спустился в подвал, сразу же налетел в коридоре на оттоманку и выругался. В редакции все было как обычно: из-за Толиной двери доносилось мерное тюканье с философическими паузами: он ваял голографический роман. Из машбюро слышался железный стрекот, будто там засела цикада размером с мотоцикл: Вера Павловна зарабатывала на жизнь чадам и домочадцам. В зале Синезубка и Макетсон, сидя каждый за своим столом, обменивались милыми колкостями:

– Борис Львович, вы знаете, что у вас один бакенбард гуще другого?

– Знаю. А вы, Машенька, знаете, что у женщин одна грудь всегда чувствительнее другой?

– Ах, вот вы какой! Откуда же вам это известно?!

– В «Здоровье» прочитал. А еще там написано…

Увидев меня, ответсек осекся и после паузы скорбно спросил:

– Похоронили?

– Да. А что с некрологом?

– Заказали в объединении. Хороший был человек. Подарил мне клейстокактус!

– Он еще у вас не зацвел? – полюбопытствовала мстительная Маша.

– Н-нет… Не знаю…

– А вы узнайте!

– Макеты с досылом отвезли? – спросил я.

– Конечно, Георгий Михайлович! – с обидой ответил Макетсон. – Уже и полосы сверстали, правда, с дырками.

– Давайте! А где Крыков? Когда он уберет эту чертову раскладушку?

– Убежал. У него опять какие-то дела с Эдиком.

– Появится – сразу ко мне!

Выходя в коридор, я услышал:

– Макетсон, купите у Крыкова оттоманку.

– Зачем, Машенька?

– Она мне нравится. Хочу быть одалиской…

Я зашел в кабинет. Чуткие мыши за плинтусами на время притихли. Разложив на столе свежие, непросохшие полосы, я осторожно, чтобы не замарать обшлага нового костюма, стал просматривать номер. На первой полосе все вроде бы нормально: шапка «Ближе к жизни, ближе к народу…». Большая фотография белозубого хлопкороба, утирающего со лба пот. Текст Тимура Зульфикаримова «Храните мир, земляне-земляки!». Исправив в «шапке» лукавое многоточие на честный восклицательный знак, я прочитал информацию в «Секретариате МО СП РСФСР» и заменил Толино дурацкое «днесь» на простое «недавно». Потом набрал домашний номер Бобы. Никто не снял трубку. Куда он, сволочь, запропастился? Вечно не найдешь его, когда позарез нужен!

Конечно, сегодняшний ужин с Летой – это лишь пролог, так сказать, скромная прелюдия. Склонить советскую девушку к постельному многоборью не так-то просто, действовать надо ласково, осторожно, поэтапно, чтобы не насторожить, не спугнуть, чтобы до самого проникновенного мига она верила, будто твой интерес к ее плоти – всего лишь боковой случайный побег большой, вечнозеленой и невинной любви. В общем, до взаимных содроганий мне еще шагать, как Седову до Северного полюса, и не факт, что дойду. С другой стороны, женщины, особенно творческие, непредсказуемы, вроде ленинградской погоды. Вдруг все случится, как в западном кино? «Мадемуазель, я проходил мимо бара и увидел в окне вас, грустную и одинокую… Бокал шампанского?» А утром: «Боже, я искал тебя всю жизнь!» Вдруг и с Летой выйдет так же? Актриса все-таки… И куда тогда податься с податливой дамой? У нас тут не растленный Запад с неоновыми отелями, гостеприимно распахивающими двери перед прохожими любовниками во всякое время суток. Нет, у нас такого никогда не будет. Значит, надо предупредить Бобу: пусть хоть пустые бутылки, сволочь, с объедками уберет и чистое белье постелет: все-таки восходящая звезда советского кино!

На второй полосе теснилась подборка стихов Эры Метелиной, довоенной советской львицы, превратившейся с годами в вертлявую старуху Шапокляк. Когда-то она съездила в свите Хрущева в Индию и, зная английский, переводила Никите Сергеевичу. В Дели Метелина допоздна читала ему свою поэму и ушла из президентского люкса под утро. На деликатный вопрос, как ему стихи, вождь загадочно ответил: «Горчица!» С тех пор на всякий случай поэтессу включали во всевозможные делегации, и она объехала полмира, привозя из каждого вояжа стихи, которые безропотно печатали:

 
                 Как рыбья кость, торчит громада Кельна,
                 Обочь кварталы красных фонарей.
                 Мне за продажных пролетарок больно,
                 А сердце бьет в набат: «Домой! Скорей!»
 

Следом под общей рубрикой «Поэзия и труд» шли два материала – «В ритме станков» и «Рифмы отдыхающего поля». Через сто лет над нами будут смеяться. И правильно сделают! Отчет о собрании прозаиков занимал, как и задумано, без малого две трети номера. Тягомотина редкая! Если не знать о древнем конфликте между почвенниками и космополитами, вообще ничего не поймешь. Но если знать… Вот Иван Овинов говорит о новой повести Марка Курчавкина, опубликованной в «Юности»: «Читая расхлябанный рассказец “Двое на подоконнике”, я понял, что дух широких ржаных полей не доносится в провизорскую конурку автора…» Курчавкин в долгу не остался: «В бесконечном романе “Подзол”, вышедшем в “Нашем современнике”, Овинов хочет втиснуть наш новый, устремленный к звездам мир в старую бочку из-под прокисшей капусты…» На всякий случай я убрал и то, и другое.

Куски, подготовленные разными сотрудниками, сильно отличались друг от друга. Маша переложила стенограмму округлыми, ничего почти не значащими фразами, напоминавшими запудренные прыщи на девичьем лице: «Оратор далее подробно остановился на задачах, которые стоят перед творческим объединением, призвав товарищей по перу глубже изучать жизнь народа». Халтурщик Боба попросту сократил отчет, оставив куски прямой речи: «А вот что я хочу вам сказать, други мои, – обратился к залу Тихон Супонин, – тонкое растет от толстого, а не наоборот! И зачем нашему народу книжки, где кудрей много, а головы мало?» Ему возразил Кирилл Шпинатов: «Кудри, коллега, растут из головы, если она, конечно, есть!» Однако Супонин за словом в карман не полез: «Не знаю, как у вас, петрушек, а у нас в народе бают: “Рожа корява, да макушка кудрява!” Я представил себе, как, остановив бег карандашей, постно переглянулись стенографистки, и вычеркнул весь абзац.

В куске, сварганенном Толей, отовсюду лезли раритеты: «отнюдь», «вдругорядь», «паче», «дотоле», «втуне», «зане»… Тоже мне, былинник речистый! Пришлось менять их на человеческие слова. Для некролога было оставлено место, а снимок покойного уже заверстан. С фотографии смотрел молодой красивый политрук с тремя «кубарями» в петлицах. А вот под заголовком «Наши юбиляры» зияла дыра. Непорядок! Самый первый выговор мне как редактору влепили за то, что забыли поздравить со 100-летием Гришу Красного. Когда-то он писал классовые агитки, видел на съезде комсомола Ленина и почти год ездил с Троцким по фронтам на бронепоезде, сочинял листовки, которые печатали тут же, в походной типографии и разбрасывали перед митингами на станциях. Про Ильича ветеран рассказывал постоянно – особенно часто пионерам, вспоминая добрый прищур вождя и его заботу о беспризорниках. А вот про Троцкого Гриша говорил редко, лишь когда, выпив рюмочку-другую, впадал в румяную старческую болтливость. Маяковский, знавшийся с Красным, относился к нему с иронией, и в пятом томе полного собрания сочинений можно найти такую дружескую эпиграмму:

 
                                  Враг стрелял
                                  не раз в него,
                                  Жаль, что не попал.
                                  Стихоплета
                                  Гришку Красного
                                  Сдать бы
                                  в трибунал!
 

Трибунала Гриша, несмотря на опасные контакты с Троцким, избежал, числился литсотрудником по разным клубам, но ничего больше не сочинял, полностью отдавшись устным воспоминаниям. Таких застольных мемуаристов бродило по ЦДЛ в избытке, многие видели Ленина. Средний возраст ветеранов составлял лет 75–80. За время моей работы в газете с 40-летием не поздравляли никого, да и с «полтинником» не часто. Союз писателей брал пример с членов Политбюро, похожих на мумии, которые вынесли проветриться.

В кабинет зашел Макетсон. Красное лицо его, отороченное седыми бакенбардами, было скорбным и многозначительным.

– Вызывают? – догадался я.

– Не совсем… Вы меня можете куда-нибудь послать?

– Не понял.

– Не в том смысле. В местную командировку, например… На субботу и воскресенье.

– Зачем?

– Мне нужно съездить в Обираловку. Галя сошла с ума. Дети скучают. Я же не подводник, чтобы на полгода уходить в автономный поход. А Маша… ну, вы меня понимаете…

– А они вас не могут командировать? – Я кивнул в пространство.

– Неловко как-то. Серьезная организация. И Маша не поверит. Надо, чтобы вы при ней вслух меня послали.

– Хорошо. Я подумаю, куда вас послать. А где юбиляры? Почему дырка?

– Толя список перепроверяет.

Ответсек ушел. Следом запорхнула Маша:

– У меня в пять интервью с Парновым. Я пойду?

– А вчера?

– Он отменил. Зря прождала.

– Идите уж…

– А у него и в самом деле отчество – Иудович?

– Да. Но он любит, когда его зовут просто Еремей. И передайте, чтобы Борис Львович срочно ко мне заглянул. Немедленно!

– А что такое? – забеспокоилась Синезубка.

– Совсем забыл ему сказать. В выходные в Малеевке будет двухдневный семинар очеркистов-природоведов. Больше послать некого.

– А можно я поеду с ним?

– Ну, да, конечно, поезжайте – и уже в понедельник Шуваеву отзвонят, что сотрудники «Столичного писателя» ездят на задание парами. Мария Сергеевна, мне здесь, в редакции, этих разговоров достаточно. Вы поняли?

– Понятно. – Жабрина вышла, поникнув головой.

Через пять минут в дверь просунулась седая голова радостного ответсека:

– Спасибо, Георгий Михайлович, я ваш должник!

Вскоре в окне показались торопливые Машины сапожки. За ними виновато хромали «мокроступы» Макетсона. Зазвонил телефон, сначала я не хотел брать трубку. Вдруг – Лета? – «Ах, у нас сегодня внеочередная репетиция. Ах, прости!» Но то была Мария Ивановна:

– Заяц, хорошо, что ты на месте. Срочно скачи сюда! ТТ хочет с членами комиссии поговорить.

Пробегая рысцой по коридору, я заглянул к Торможенко:

– Толя! Проверь всех юбиляров по справочнику!

– Сейчас, – ответил он с презрением.

Когда через пять минут, одним махом одолев крутую лестницу на антресоли, я влетел в приемную, «черзвычайка» во главе с Шуваевым была уже там. В уголочке тихо пристроился Сазанович – недреманное око органов в СП СССР.

– Проходите, зайцы! – разрешила Мария Ивановна.