Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

80. Маленькое сердце

 
Им рай положен или светлый лимб
И вечная загробная атака,
Чтоб в полный рост, не погибая, шли б
Мои фронтовики на штурм Рейхстага!
 

А.

В кабинете было густо накурено. Дым тяжело клубился, собираясь под потолком грозовой тучей. На столе стояли три рюмки с коричневыми от коньяка донцами.

– Присаживайся, страдалец!

Я сел, свесив голову на грудь. Шуваев наклонился к сейфу, достал початую бутылку армянского, налил, развернул конфету «Ласточка», разломил пополам и разложил кусочки на расправленном фантике. Мы молча чокнулись, выпили и закусили.

– Как же ты, Егор, твою мать, так подставился? – сокрушился партсек. – Покойника с юбилеем поздравил!

– Виноват, Владимир Иванович, проглядели… Я не оправдываюсь, но, сами знаете, такая суета была: похороны, комиссия, партком. Особенно в подписной день…

– Ну и что? Когда я в «Молдавской правде» работал, мы в списках членов ЦК одну фамилию пропустили, директора совхоза. Так вот: редактора сразу же о «неполном служебном соответствии» предупредили, да еще строгача впаяли. Сначала хотели вообще из партии гнать. Пропущенный-то с инфарктом свалился, чуть не помер, думал: Москва его в последний момент вычеркнула за эксперименты с хозрасчетом. Понял?

– Понял.

– А Метелину ты зачем стал править, мил человек? Ее же правь не правь – никакого толку, у нее же не стихи, а рыбий клей. Лучше вообще не касаться! Потом не отлепишься. Ты знаешь, какие у нее связи?

– Теперь знаю…

– Она по молодости аж с Андроповым и Хрущевым терлась. Красивая, стерва, была! Я еще застал. Зачем правил?

– Цензор попросил…

– А если б он тебя попросит с десятого этажа спрыгнуть? Ты что, маленький? Он – цензор, вот и пусть правит, а потом сам отвечает. Она же с Романовым вась-вась. Знаешь?

– Теперь знаю. Виноват, – проговорил я, еще ниже опуская голову.

– Что виноват, ежу понятно. Крепко ты подставился, парень! По всем статьям. Теодор-то что тебе сказал?

– Сказал, что ему со мной трудно будет работать.

– Ну, это не ему решать. Ты – номенклатура парткома.

– Из квартирной очереди выкинул.

– Вот поганец! Плохо дело. Мстит. Опечатка ваша ему – тьфу. Не первая и не последняя. Он за другое квитается. Сильно мы его с тобой, Егорушка, огорчили. Судя по всему, не только его одного. Вроде направление главного удара угадали, а счастья нет. Прямо как на фронте. Помню, берем высотку, день берем, неделю берем, людей без счета кладем. Начальство орет, трибуналом грозит. Наконец взяли, окопались, выпили наркомовские сто грамм – и свои, и те, что от мертвых остались. Доложили. А начальство снова орет: мол, срочно, тыловые крысы, бросайте вашу вшивую горку, она теперь никому не нужна: наши прорвали фронт. Догоняйте, а то под трибунал пойдете! Понял?

– Ничего не понял, Владимир Иванович…

– Я тоже сначала не понимал, но потом, как говорится, собрал информацию, посекретничал кое с кем, покумекал, проанализировал… В общем, картина такая, мил человек, вырисовывается: генеральный в себя пришел и стал жизнью интересоваться. Как только врачи разрешили, к нему в ЦКБ прибежали докладывать. А дела-то хреновые, куда ни кинь – всюду клин. Нас же после этого сбитого «боинга», мать его так, как медведя обложили. Немцы труб для газопровода не дают. А газ – это валюта. Куда ж без нее? Ну, решили генсека хоть чем-то порадовать и брякнули, мол, злодея Ковригина из партии исключают. Подсластиться хотели, Андропов ведь, когда прочитал «Невероятный разговор», ногами топал, кричал, что за такое безобразие надо из рядов немедленно гнать! Ну, челядь и расстаралась. А он чуть с койки не свалился: «Вы, мол, сукины дети, спятили? Хотите меня совсем с русской интеллигенцией поссорить! Обо мне и так в народе черт знает что болтают. Какое исключение, идиоты! Остановить немедленно, пока информация на Запад не ушла!» Ну, бросились Маркову звонить, а он во Франции. Набрали Михалкову, а он в Болгарии. В отчаянии Теодора к «вертушке» вызвали, хоть и не его это уровень. Приказали: спустить на тормозах и забыть как не было – личное поручение генерального. ТТ от гордости чуть не лопнул. А тут мы с тобой: куда конь с копытом, туда и рак с клешней!

– Но мы же как раз…

– Верно. Если бы выгнали великого писателя земли русской из партии как последнего троцкиста, головы бы кое-кому не сносить. Вроде мы с тобой на опережение сработали.

– Ну вот!

– С точки зрения Андропова, все правильно: ограничились пшиком – устным выговором. Но он про это никогда не узнает. А вот с точки зрения Черняева и Клинского, мы ослушались и всю игру им сломали. Они ведь как рассчитали: мы, людоеды, исключаем классика к чертям собачьим, а они нас гуманно поправляют, мол, партия талантами не разбрасывается, и на бюро райкома Ковригину заменили бы высшую меру на «строгача» с занесением. Понял теперь?

– Понял.

– Не по мне такие игры, Егорушка, тошнит! У меня сердце для этого слишком маленькое. «Воздержания» мне, конечно, не простят. Может, и к лучшему. Пора на дачу – горох сажать…

Он налил еще по рюмке и разломил новую конфетку – на этот раз «Мишку на Севере». Мы выпили, помолчали… В окно было видно, как из Театра киноактера снова кого-то выносят, но на этот раз без оркестра и почти без провожающих.

– Владимир Иванович, – осторожно начал я, – мне вот что непонятно. Почему Ковригин стал вдруг каяться? Вы уговорили?

– Если бы… Я его умолял, в ногах валялся, но Лешка уперся, как баран: «Не повинюсь! Пусть исключают! Тогда мне точно Нобелевскую дадут!» Потом как подменили мужика. Бутов объяснил, что с ним серьезно поговорили. Чуть ли не Бобков. Пригрозили, мол, будешь ерепениться – дадим 48 часов на сборы и полетишь в гости к Солженицыну, а твои иконы и красотки тут останутся. Никогда больше не увидишь. А русскому человеку, Егор, туда отъехать – как умереть. На этом Лешка, видно, и сломался. Не железный. Да и Амалия хороша! Такая баба мужику раз в жизни достается, из-за таких фиф раньше стрелялись. Так с ним и договорились: он кается, но мы его все равно исключаем, а старшие товарищи, учитывая раскаяние, нас поправляют. А тут мы с тобой…

– Но ведь не только мы с вами…

– Дурачок, при единогласном решении «первички» сложнее на бюро отменять исключение. Можно, конечно, но хотели сделать красиво, чтобы комар носа не подточил. Лялин и ТТ переговорили с людьми, раздали роли, так сказать… С тобой ведь тоже беседовали?

– Ну да…

– Кто ж знал, что ты такое выкинешь! Ты точно ничего не знал про обстановку наверху?

– Откуда?

– Верю. А попал в яблочко! На Лубянке к твоей выходке с интересом отнеслись. Будут звать на работу – не ходи: писателю там делать нечего. На этом Бабель сгорел. Марков, когда узнал про твое самовольство, тоже тебя похвалил в узком кругу. Они же с Ковригиным из одной деревенской шинели вышли. Михалков что-то хорошее про тебя проблеял. А вот ТТ большой зуб заточил.

– За что?

– Так ты ж, мил человек, у него лавры миротворца отобрал! Он хотел явиться в партком и своим голосом перевернуть ситуацию, а потом доложить: мол, если бы не я… А вышло так, что он у себя вроде как не хозяин. Да и Палаткин успел Черняеву наябедничать, мол, в Московской организации черносотенцы голову поднимают… Дошло?

– Дошло.

– А теперь честно, как коммунист коммунисту, скажи-ка мне, парень: почему проголосовал «против»? Только не ври! Ничего тебе за это не сделаю. Я просто понять хочу.

– Все равно не поверите…

– Расскажи – там посмотрим.

– Понимаете, мне накануне один человек посоветовал: голосуй по совести, тогда выиграешь.

– И что за человек?

– Вы смеяться будете…

– Вот заладил! Назови, а я уж сам решу: смеяться или плакать.

– Кольский.

– Какой еще Кольский?

– Которого похоронили.

– В каком смысле?

– В прямом. Я с ним накануне ночью разговаривал.

– Во сне, что ли?

– Сам не пойму…

– Ясно. А старая графиня тебе три карты не предлагала?

– Я серьезно.

– И я серьезно. В отпуске давно был?

– Давно.

– Пиши заявление. Тебе успокоиться надо. Да и ТТ за это время остынет. Но место себе, если честно, начинай подыскивать. Я уйду – прикрыть тебя некому будет.

– А на газете кто останется, Макетсон?

– Вряд ли… Еврей. К тому же на него контора взъелась. Не знаешь, за что? Он вроде с ними всегда ладил.

– Не знаю… Может, из-за развода?

– Брось, у нас полсоюза разведенные. Не повод. Теодор со мной пару раз о Торможенко разговоры заводил. Он его по Литинституту знает. Хвалил. Как парень?

– Никак. Бездельник. Он ведь Кольского и проглядел, как «свежая голова».

– Ясно. Своего тянет. Придумаем что-нибудь. Ты, Егорка, главное не казнись. Мы с тобой сделали все правильно. А уж как вышло – так вышло. Поезжай куда-нибудь, напейся, посочиняй, влюбись. Только без разводов. А всю эту историю лет через двадцать вспомнишь и посмеешься. Пиши заявление на отпуск!

– С какого дня?

– Лучше с сегодняшнего.

На столе зазвонил телефон.

– Да, Василий Константинович, расхлебываем… Да, один сижу, могу говорить. – Шуваев, морщась, махнул рукой, выпроваживая меня из кабинета.

Владимир Иванович умер в 1995 году, 9 мая, в день 50-летия Победы. Смотрел по телевизору парад, который почему-то проводили не на Красной площади, как обычно, а на Можайском шоссе, возле срытой Поклонной горы. Кремль волновался: прилетит на торжества Клинтон или побрезгует. Но друг Билл все-таки прибыл, стоял на трибуне рядом с бухим Беном и ухмылялся конноспортивными зубами. Маленькое сердце фронтовика не выдержало позора и разорвалось.

Я вышел из кабинета и, взяв у Арины листок, сел писать заявление.

– Увольняешься? – вздохнув, спросила секретарша.

– С чего ты взяла? Ухожу в отпуск.

– Перед увольнением всегда в отпуск идут.

– Так чем там у вас с Ником все закончилось?

– Тебе и в самом деле интересно?

– Безумно!

– Тогда слушай: Ленка перезвонила и сказала, что приедет не одна, а с французом Сирилом…

– Француз-то откуда?

– Из торгпредства. Она же переводчица. А папа у нее в МИДе – шишка.

– Ого!

– Ник как-то сразу занервничал. Ленка подумала, что он из-за меня психует, и успокоила: мол, Сирил женщинами не интересуется, а только мужчинами. Голубой.

– Как Алик?

– Нет, Алик у нас – «пассив», а Сирил – «актив», да еще какой! Въехал?

– Погоди, у нас же за это сажают.

– Дипломатов не сажают. Короче, мой дурак перепугался, стал клясться, что групповуха ему противна, что, кроме меня, ему никто не нужен, а с Ленкой надо заканчивать, иначе она развалит нашу семью… Потом у нас была такая любовь, что нужно новую койку искать. У тебя в мебельных блат есть?

– Есть, – кивнул я, вспомнив директора окраинного магазина, где дожидались меня мои полки.

– Поможешь?

– Постараюсь.

– Жор, ты из семьи, что ли, ушел?

– С чего ты взяла?

– Я же тебе домой звонила, и мне какая-то тетка сказала: ты там больше не живешь.

– Я сейчас живу в Переделкино, ты неправильно поняла… – Я протянул ей заявление. – Когда Шуваев завизирует, отдай в секретариат.

– Держись, Жор!

– Держусь…

Арина развелась с Ником года через три, родив дочку, потом она несколько раз сходилась с кем-то и расходилась, некоторое время, кажется, жила с Ленкой Сургановой. Наконец встретила мужчину своей жизни и влюбилась навсегда, как могут влюбляться только неюные женщины, насытившиеся изощренным грехом. Я однажды видел ее с мужем на Хорошевке, они выходили с сумками из гастронома и буквально светились домашним счастьем, точно две новогодние елки. В лихие девяностые Аринин избранник занялся серьезным бизнесом и был убит за несговорчивость чеченцами. Они застрелили его прямо на глазах у жены. Она потом долго болела, лежала в клиниках, вроде бы оправились, но из дому без крайней надобности не выходит: ей всюду мерещатся киллеры. На жизнь Арина зарабатывает тем, что пишет по заказу одной отвязанной газеты разгромные рецензии на авторов, с которыми другие критики боятся связываться…

81. «Нюшечки»

 
Ты еще не видел женщин голых.
Это не «Плейбой» тебе листать.
Посмотри, как темный треугольник
Вписан в равнобедренную стать!
 

А.

В ресторане снова гулял Шлионский. До Кургана Вова так и не добрался – опоздал на самолет и три дня гудел, не просыхая, в Доме творчества «Голицыно» у знакомого поэта-сибиряка, медвежистого парня с опасной мордой. Он-то, детинушка, и держал сегодня стол, за которым теснилась дюжина прихлебателей, включая неистребимую даму в красном, висевшую на Вовином плече, как гусарский ментик. Увидев меня, Шлионский вскочил и крикнул:

– Жора, мне все рассказали. Ты гигант! Иди к нам!

Я, покачав головой, решительно прошел мимо, но потом вернулся и принял рюмку. Володя, переложив даму на могучее плечо сибиряка, выскочил из-за стола и конспиративно отвел меня в сторону:

– Ты из парткома?

– Угу.

– Не знаешь, зачем меня Шуваев ищет?

– А ты ничего такого не отчердачил?

– Вроде бы нет, только подрался в аэропорту с каким-то конем в форме, но мы потом помирились и выпили. Все-таки настучали! Вот люди… Значит, воспитывать будет.

– Ну, и зайди!

– Да я уже выпил.

– И он тоже, зайди! – Я хлопнул с Шлионским вторую рюмку и откланялся, сославшись на дела.

Когда через полгода я ушел из газеты в комсомольский журнал «Вахта», он стал редактором «Стописа», но, отработав меньше года, поехал на Дни литературы в Ульяновск и внезапно умер с перепоя прямо на току, читая стихи колхозницам. На гражданской панихиде в Малом зале собралось все наше поколение. Мы стояли, тесно обступив гроб, притихшие, ошарашенные, и, не отрываясь, смотрели на алебастровое Володино лицо, прежде такое усмешливое, живое, хулиганское, а теперь навсегда застывшее в той последней вечной серьезности, которой не избежать никому. Яша Ревич, дыша мне в ухо свежей водкой, шептал:

– Жора, он первый… из нас…

Сам Ревич оказался вторым.

…Покинув застолье Шлионского, я наткнулся в Пестром зале на Веню Пазина.

– Пойдем, кое-что покажу, – сказал он. – Не пожалеешь!

– Давай в другой раз. Нет настроения.

– Пошли! Другого раза может и не быть.

Обезволенный свалившимися на меня несчастьями, я побрел следом за Пазиным. В его берлогу вела незаметная дверь в переходе из ЦДЛ в Большой союз. Однако за скромной дверью скрывалось вполне серьезное фотозаведение: белая студия с драпировками, ширмами, лампами и сложными приспособлениями вроде зонтиков, выкрашенных серебрянкой. Там же имелась мерцавшая красным лаборатория со всей необходимой химией и машинерией для проявления пленок и печати фотографий. В просторной прихожей стояли столик и кресла, а стены все сплошь были оклеены снимками известных писателей и прочих знаменитостей, наведывавшихся в ЦДЛ: Михалков, Рождественский, Никулин, Ильинский, Евтушенко, Кио, Высоцкий, Ковригин, Нагибин, Визбор…

– По пятьдесят? – предложил Веня.

– Говорю, нет настроения.

– Тогда чайник поставлю.

В обязанности Пазина входило ведение, так сказать, фотолетописи Дома литераторов, он казенным «Никоном», стоившим, по слухам, пол-«жигуленка», щелкал юбилеи, похороны, концерты, литературные вечера, собрания творческих объединений… Лучшие снимки вывешивались регулярно на двух стендах в холле ЦДЛ. Кроме того, Веня еще обслуживал писателей-фотолюбителей: проявлял, печатал, даже ретушировал. Кому же охота самому, сидя в темной ванной, вворачивать непослушную перфорацию в дурацкий бачок, заливать туда проявитель, а после промывки закрепитель, колдовать с увеличителем, купать фотобумагу в кюветах, сушить и глянцевать валиком на стекле. Да, тариф у Пазина был вдвое выше государственного, зато как удобно: пришел на собрание или в ресторан, отдал отснятую пленку, а на следующий день забежал в ЦДЛ, поправил здоровье и забрал.

Но за всей этой рутиной таилась одна пикантная подробность: иногда отдельные писатели сдавали Вене пленочки с обнаженной, так сказать, натурой. В госателье такие фотоматериалы, ясное дело, не понесешь – можно нарваться. Одни литераторы снимали голых особ из чисто эстетических побуждений, как Бесо Ахашени, копя плотские впечатления для творческой надобности. Другие, в основном немолодые мастера слова, делали это, чтобы запечатлеть восторг свежего женского естества, открывшегося им в третьем браке или во внесемейном любовном угаре. Третьи относились к тому типу сладострастников, которых так тонко знал и описывал Достоевский, они раздевали и снимали своих юных и не очень свежих дам с болезненным упоением. Все эти фотонудисты, не желая морочиться с проявителями-закрепителями, несли пленки Вене, полагая, что за дополнительную мзду он будет слеп, нем и скромен.

Пазин их не подводил, заказы выполнял быстро, снимки и исходники отдавал в заклеенных конвертах, не болтал, но оставлял себе отпечатки особо понравившихся «нюшечек» и показывал надежным друзьям. Зачем? Наверное, из тщеславия.

Веня разлил чай по чашкам и достал с тайной полки большой альбом в голубой плюшевой обложке.

– Стареньких смотреть будешь?

– Нет.

– А Ирку Фонареву ты видел? На память перед отъездом снялась.

– Видел.

– Арину? Ох, муж ее и нащелкал. Плохо у них все это кончится.

– Видел.

– Тогда совсем новенькие. Свадебные фотки Ансарова.

– Это который переводчик с испанского? – Я вспомнил неказистого толстяка с мокрыми губами и неряшливой лысиной.

– Он самый, – подтвердил Веня, открывая альбом. – Вот старый гиббон, опять молодую взял. Зачем они только за этих уродов идут?

– Зовут – вот и идут. Ты же не зовешь.

– Я женат.

– А они свободны.

На фотографиях голая веснушчатая невеста стыдливо позировала в одной лишь длинной фате, легким туманом окутывавшей ее долговязое тело с неестественно длинной талией.

– Могла бы подмышки и все остальное перед первой брачной ночью побрить! – заметил Веня.

– Может, ему так нравится.

– Насладился?

– Угу.

– А это, – он перевернул страницу, – забыл, как ее… с Вовкой Шлионским все время таскается.

На снимках была запечатлена известная дама, уже не раз появлявшаяся на страницах моей хроники. Она, оставшись лишь в черных чулках и поясе, пыталась подражать девушкам «Плейбоя». Выглядело это нелепо, но фигура у нее, несмотря на беспробудное пьянство, оказалась еще вполне приличная.

– Странная телка, – заметил я.

– Да уж! Она мне тут всю студию перевернула.

– Давай дальше.

На следующей странице я увидел Бобиного Лисенка. Ничего особенно: тощенькая, с мальчишескими бедрами и грудками, напоминающими припухлости. Правда, на узком лобке она затейливо выбрила нечто, похожее на квадратные усики, какие носил полярник Папанин. Но глаза у девчонки хороши: большие, с поволокой, нежно-безотказные.

– Боба фотографировал?

– Ко мне приводил; фон студийный, не видишь? А сейчас, Жорик, только не падай… – Он, загадочно помедлив, движением иллюзиониста перевернул страницу.

Ради этого стоило зайти к Пазину! Ковригинская Амалия позировала, накинув черную кружевную шаль, сквозь которую светилась ее совершенная нагота. Тяжелые темные волосы растеклись по плавным плечам, не скрывая обильную грудь с крупными сосками. Амалия была снята в нескольких позах, вольных и целомудренных одновременно. Мне почему-то вспомнился рассказ Борозды про шифровальщицу с россомахой, прикорнувшей между бедер.

«Да, от такой женщины не уедешь!» – подумал я.

– Хороша? – спросил Веня.

– Хороша. Ковригин фотографировал?

– Ну не я же.

– Здорово у него получается! – похвалил я, с тоской вообразив на месте Амалии Лету Гаврилову.

– Еще бы – с такой камерой!

– Лучше твоей?

– Даже не сравнивай. Целой «Волги» стоит.

– А давно он принес пленку?

– Неделю назад.

– Что еще новенького?

– Есть еще кое-что, но не знаю даже, стоит ли показывать – впечатление портить.

– Давай до кучи! Мне сегодня уже испортили настроение. Надолго.

– Знаю.

Пазин перевернул страницу, и я от неожиданности охнул: на снимках во всей своей волосато-кубической наготе предстала Карягина. Уступчатое тело Зины, точно вырубленное из железного дерева с помощью одного тупого топора, казалось какой-то безысходной жалобой на природу, допустившую такой чудовищный брак.

– Господи, ей-то это зачем? – воскликнул я.

– Тоже женщина… – философски объяснил Веня. – Месяц за мной ходила – упрашивала. «Наполеоном» проставилась. Выпьешь?

– Выпью! – обреченно кивнул я.

82. Свободен, наконец!

 
Нет, я вам не сатрап
И готовлюсь к Исходу:
Напиваюсь с утра —
Выбираю Свободу!
 

А.

Поднявшись из тоннеля в холл, я стал свидетелем «ареста пропагандиста». «Провинциал» в зеленой фетровой шляпе оказался подсадным «опером» и теперь с помощью коллеги раскалывал несчастного Козловского. На подоконнике были аккуратно разложены книжки в бежевом ледерине – вещественные доказательства. Старик рыдал, рукавом вытирая слезы, бежавшие по глубоким заслуженным морщинам, как ручьи по руслам. Бородинский наблюдал выемку и допрос с торжествующим любопытством, важно заложив руки за спину. Мне он едва кивнул. Данетыч молча подал мой плащ, всем своим отрешенным видом показывая, что сам он никакого отношения не имеет к подпольному распространению антисоветской литературы. Когда я пытался дать ему двугривенный, старик сурово ответил:

– Не нуждаемся.

Возле посольства я не увидел ни барьеров, ни чекистов. На асфальте остались лишь белые разводы от мела, как на плохо вытертой школьной доске. Стул из коридора исчез вместе Крыковым. Я еще не подозревал, как сурово расправится с ним судьба за украденный кабачок. Зала была пуста: сексот-расстрига Макетсон, видно, отлучился за новым кактусом. В каморке Веры Павловны стояла мертвая тишина, как в пулеметном доте, который забросали гранатами. Лишь из Толиной комнаты доносилось железное тюканье – он медленно и верно ваял сверхпрозу. Меня охватило неодолимое желание ногой распахнуть дверь, войти посмотреть в его наглые зенки, а потом без слов и упреков дать в рыло. За Кольского, за подлость, да и вообще – по совокупности. В студенчестве я посещал подпольную секцию карате, и прямой фиксированный удар в переносицу мне там поставили основательно. Пришлось сдержаться. Во-первых, мне никто не мешал перепроверить за ним список юбиляров. Разве я не знал, с кем имею дело? Во-вторых, избиение подчиненного на рабочем месте в моем аховом положении означало бы крах и гибель. Черт с ним – пусть живет.

Свой полифонический роман Торможенко закончил года через два, а издал позже – в разгар перестройки, сначала в журнале «Наш современник», потом книжкой в «Советском писателе». Назывался он «Адское древо». Но никто публикаций не заметил. Вышла одна-единственная рецензия в «Стописе», да и ту, судя по заголовку «Проза века», нудной обстоятельности и обилию словечек, вроде «отнюдь» и «вдругорядь», написал сам автор, хотя в конце стояла подпись «Эд. Фагин». Глухота современников, не оценивших голографический роман, настолько потрясла Толю, что он стал крепко выпивать и втянул в это дело жену, предавшуюся алкоголю со всей дамской необратимостью. Одно время, набравшись по самые брови, они на пару бузили в нижнем буфете ЦДЛ. Он хватал за грудки зазевавшегося писателя и тряс, вопрошая: «А ты знаешь, чего не хватало Сартру?» Она же визгливо стыдила всех, кто не читал «Адское древо». Прибегал Бородинский, топал ногами и требовал: «Вы пьяны! Покиньте дом!» Потом, промотав все, что нажил запасливый тесть, к тому времени уже скончавшийся, шумная пара исчезла с литературных горизонтов. Иногда их видят в компании бомжей у Киевского вокзала.

Я зашел в кабинет, сел за стол и посмотрел в окно: ног не было. Не уверенный, что после отпуска вернусь сюда, я на всякий случай сложил в портфель свои немногочисленные вещи: блокнот с записями мыслей и сюжетов, пришедших в голову во время рабочего дня, импортную точилку для карандашей, подаренную Крыковым, зажигалку в виде сапога. Некоторое время я с недоумением смотрел на распечатку биоритмов до 2000 года. Смешно! Сумасшедший актеришка Рейган может запросто начать с СССР звездные войны, и в 2000 году по Земле будут бегать только крысы и тараканы. А если мир уцелеет, интересно: к XXI веку социализм избавится от очередей и полупустых прилавков? Хорошо бы… Я еще раз с усмешкой отыскал 5 октября 1983 года и обвел красным. Четыре плюса! Обхохочешься! БЭК я тоже сунул в портфель, туда же определил полупрозрачную папку Анонима, успев зацепиться взглядом за одно забавное четверостишие:

 
                      Приснилось, мне позолотили фаллос.
                      Я на него смотрел, как идиот.
                      А ты, ломая руки, волновалась,
                      Что позолота вскорости сойдет…
 

Точно про меня!

На столе зазвонил телефон. Как нарочно, это была Лета.

– Привет.

– Привет.

– Злишься?

– Ты о чем?

– Жор, ну прости, что так вышло!

– Не циклись.

– Слушай, ты Неверовой понравился! Не удивляйся, если она тебе позвонит или даже приедет.

– Куда?

– В Переделкино. Она девушка внезапная.

– Я заметил.

– А она тебе, ну, хоть чуть-чуть глянулась?

– Не люблю женщин, которые писают прямо на улице.

– Нет, ты не думай… Вика очень воспитанная и порядочная, из хорошей семьи, просто у нее что-то с мочевым пузырем, вроде хронического цистита. Продуло.

– Пусть лечится. Худрук больше не пристает?

– Ты что! Шелковый. В глаза заглядывает. Никто ничего понять не может. А как тебе Игорь?

– Отличный парень.

– Правда?

– Чистая.

– Спасибо! Не обижайся! Я же не виновата, что влюбилась…

– Искренне рад за тебя.

– Слушай, Жор, ты первый в моей жизни мужик, который все правильно понимает. Если у нас с Игорем сорвется… ну, не сойдемся характерами или он мне изменит, я тебе сразу же позвоню. Ладно?

– Ладно. Не забудь пригласить меня на премьеру.

– Не забуду. А на свадьбу придешь?

– На свадьбу не приду – не люблю торжественную сдачу в эксплуатацию женского тела.

– Прямо сейчас придумал?

– Прямо сейчас, – подтвердил я, хотя давно записал эту мысль в блокнот.

– Какой же ты все-таки талантливый! Ну, пока! Я тебя все равно приглашу. Целую крепко – ваша репка!

На свадьбу она меня так и не пригласила. На премьеру тоже. Лет через пять Калашников на съемках «Хаджи-Мурата» упал с лошади (оборвалась подпруга) и сломал позвоночник. Парня парализовало так, что он не мог поднести ложку ко рту. Лета стала сиделкой. В театре она еще играла, ее подменяли у постели мать и сестра невезучего каскадера. От ролей в кино, связанных с выездом, Гаврилова сперва отказывалась, потом, правда, спохватилась, но в начале 90-х актрисы со славянской внешностью резко вышли из моды, торжествовал левантийский тип, – и Лета исчезла с экранов окончательно.

Не так давно мы встретились с ней на похоронах Говорухина, у которого она снялась в эпизоде. Постаревшая и располневшая, Лета обняла меня и заплакала, рассказывая сквозь слезы свою жизнь. Калашников пролежал неподвижно двадцать три года, врачи удивлялись, какое у него оказалось выносливое сердце. Бывший каскадер высох до неузнаваемости, и умер в 2011-м от возвратной пневмонии на руках жены.

А вот у Неверовой все сложилось иначе: в начале девяностых она в ресторане познакомилась с америкосом, возившим в Свободную Россию «ножки Буша». Штатник влюбился в нее до безумия и увез в Америку, где она, наконец вылечив свой цистит, родила ему троих сыновей. Лета после смерти Игоря долго гостила у подруги, но так и не поняла, сколько спален в их доме, омываемом океанским приливом. Не меньше шести.

– А знаешь, Жор, если бы мне тогда… – всхлипнула Гаврилова, – ну, помнишь, когда мы приезжали к тебе в Переделкино… Ты ждал меня, а мы всем колхозом приперлись… Ты еще обиделся…

– Помню. Я совсем даже не обиделся.

– Да ладно, еще как обиделся! Вот… если бы мне тогда вдруг предсказали, чем все закончится, как я буду мучиться с Игорем, я бы все равно ничего не стала менять. Ни-че-го. Пять лет я была нереально счастлива. До звона в ушах. Даже будильник ставила на два часа раньше, чтобы поскорей проснуться и вернуться в мое счастье. Веришь?

– Верю.

– Вот только аборты зря делала. Он говорил: надо сниматься, пока зовут, дети потом… А потом ничего не было. Понял? У тебя, знаю, все хорошо? – На меня, выжидая, смотрели ее молодые незабудковые глаза, нелепо окаймленные темными дряблыми морщинами.

– По-всякому…

Но тут послышались аплодисменты, и гроб, заваленный цветами, поплыл к выходу. Мы двинулись следом, а нас подгоняли скорбные распорядители с черными повязками на рукавах:

– Проходим, господа, проходим!

– Позвони как-нибудь!

– Непременно…