Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"
Автор книги: Юрий Поляков
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)
Смерть Василия Ланового – это не просто огромная потеря, боль от которой утихнет не скоро. Мы не просто лишились блестящего актера, мастера старшего поколения, к чему за «ковидный год», как ни чудовищно это звучит, уже почти привыкли. Уход Ланового – это нечто большее, это утрата одного из последних живых символов, связывавших нас с великой Советской эпохой, высочайшей культурой того времени.
Он был необыкновенным актером, словно специально призванным в мир искусства, чтобы играть героев без страха и упрека. Он владел редким даром искреннего, сердечного пафоса, и его Павка Корчагин бессмертен, а в его капитана Грея будут влюбляться Ассоли всех времен. Он был воплощением искренней и созидающей романтики, ныне осмеянной и полузабытой…
Лановой обладал той мужественной и в то же время трепетной мужской красотой, которая встречается на земле очень редко. Мне кажется, Господь специально иногда посылает таких людей в мир, чтобы мы не забывали, по чьему образцу сотворены. В прежние годы подобные уникальные мужские типы были на вес золота, их тщательно выискивали для кино и театра, лелеяли, порой прощая ради внешности недостаток таланта. Но Василию Семеновичу таланта было отпущено с лихвой, со сказочной щедростью. Его голос завораживал, его взгляд гипнотизировал, а его улыбка окрыляла. Он был цельным и многосложным одновременно – редкое качество. Вот почему ему удавались и генерал Варавва, и поручик Шервинский, и вертопрах Анатоль Курагин, и запутавшийся в сословном адюльтере аристократ Вронский…
Сегодня нам навязываются в качестве эталона актеры, которых можно смело назвать «оплошностью природы» – и в смысле внешности, и в смысле внутреннего содержания, и в смысле владения профессией. Для них реклама жульнических банковских вкладов – вершина профессии. Зачем это делается? Бог весть… Но это большая беда современного отечественного театра и кино, ведущая к роковому оскудению. Лановой в последние десятилетия на сцене и экране выглядел порой как античный Аполлон в зале с гельмановскими клизмами. Увы, когда цивилизация начинает глупеть и вырождаться, в культуре это всего заметней, но в Кремле этого, кажется, не хотят понимать…
Лановой был русским актером в лучшем смысле этого опасного ныне слова и сохранил таковое качество даже тогда, когда не только прошла мода на русский тип в кинотеатральном искусстве, но и началась откровенная деруссификация сцены, экрана, эфира. Ах, с каким наслаждением он играл на противоходе помещика-славянофила Берестова в «Барышне-крестьянке»! Помню, после моего выступления на ТВ по поводу спектакля «Евгений Онегин», где явно прослеживалось, мягко скажем, пренебрежение Туминаса ко всему русскому, я встретился с Василием Семеновичем где-то на людях. Он с чувством пожал мне руку и грустно добавил: «Вот так теперь и живем…» Лановой остро переживал и не принимал деруссификацию вахтанговской сцены, но преданность родному театру, где прослужил полвека, была все-таки сильнее.
Мы познакомились с Василием Семеновичем в середине 1990-х на одном из Пушкинских праздников, кажется, в Болдине. Ах, как он читал Александра Сергеевича, как умел органично соединить страстность и лукавство, глубину и шалопайство гения, порой сплетающиеся в одной строке. Очень надеюсь, что сохранились записи его пушкинских программ, и потомки будут иметь счастье прикоснуться к особому феномену отечественной культуры под названием «Лановой читает Пушкина».
Когда с оторопью вспоминаешь, что великого актера с нами больше нет, невольно на ум приходит:
…а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить. И глядь – как раз – умрем…
Нет, он предполагал жить. В последний раз я видел Василия Семеновича в декабре в зале имени Чайковского на концерте, посвященном 30-летию Российского национального оркестра Михаила Плетнева. Мы сидели с Лановым почти рядом. Он, на минуту приспустив маску, улыбнулся, кивнул и глянул с тем своим неповторимым сердечным лукавством, с которым читал восхищенным слушателям:
Ах, обмануть меня не трудно.
Я сам обманываться рад…
Ковид обманул и его своей опостылевшей повседневностью. Принц Калаф ушел туда, где продолжают творить Гоцци, Пушкин, Вахтангов, туда, где талант оценивают на весах вечности, а не в кабинете чиновного гешефтмахера.
Прощайте, Василий Семенович!
2021
«Словно ветром задуло костер…»Сороковины. Никогда не думал, что произнесу это слово в связи с именем Виктора Михайловича Бехтиева. Он до последнего сопротивлялся ковидной пагубе и не вышел из этого боя, уйдя от нас навсегда 27 мая. Его безвременная смерть стала тяжелой утратой для всех неравнодушных к судьбе Отечества.
Жизнь мне подарила встречи со многими замечательными людьми, но мало кто из них обладал такой же мощной жизненной энергией, творческой деловитостью, товарищеской надежностью, такой преданностью стране, делу, семье, такой широтой талантливых интересов… «У меня в душе ни одного седого волоса!» – любил повторять он вслед за поэтом.
Человек, сделавший себя сам, Виктор Михайлович прошел путь, считай, от каменщика до главы легендарного Мосжилстроя – крупнейшей строительной организации в Европе. В его послужном списке не только сотни новостроек – от Москвы до Монголии. За его плечами сложнейшая реконструкция, реставрация, возведение и таких уникальных объектов, как Третьяковская галерея, Университет дружбы народов, Музыкальный театр Покровского, Академия живописи и ваяния Глазунова, старинные храмы и монастыри…
Впрочем, словосочетание «послужной список» тут не подходит. Бехтиев настолько близко к сердцу принимал каждое новое дело, настолько глубоко вникал в «цветущую сложность» созидательной задачи, настолько виртуозно выходил из, казалось бы, неразрешимых административно-хозяйственных тупиков, что каждое построенное или восстановленное здание становилось частью его судьбы, а он становился «субъектом» воздвигнутого или спасенного им «объекта».
Ходить с ним по Москве было невероятно интересно: почти на каждом углу он мог остановиться и эмоционально вспомнить, например, как стучал в высоком кабинете кулаком, доказывая, что именно этот старинный особняк требует особого к себе отношения, а следовательно – вложений. Вспоминая, Виктор Михайлович так ярился, словно пресловутый бюрократ сидел в этот момент перед ним, вновь пытаясь уйти от ответственности.
– Разрешил в конце концов? – спрашивал я.
– А куда бы он делся? Всех порвем!
Сильные мира сего к его мнению прислушивались, бросали, как говорится, в прорывы, и «заслуженный строитель России» всегда выходил победителем. Он был по натуре профессиональным и непримиримым созидателем!
Многотрудная реконструкция Третьяковки, легшая на его плечи, имела, помимо видимого всеми результата, еще одно счастливое последствие: Виктор Михайлович и Елена Владимировна, его верная жена-соратница, учредили Благотворительный фонд имени Павла Третьякова, за минувшие 15 лет много сделавший для отечественной культуры. Из всей многообразной деятельности Фонда коснусь лишь журнала «Русское искусство». Его издавал Виктор Михайлович, а редактировала Елена Владимировна, исследовательница творчества Брюллова. Блестящий журнал! Пожалуй, лучший из тех, что ныне посвящены теории, истории и современности изобразительного искусства.
Виктор Михайлович, рассказывая о том, как в начале нулевых создавался, а, точнее, возрождался этот уникальный журнал, закрытый в 1923 году, вспоминал: оказывается, некоторым не нравилось в названии слово «русский», советовали избежать того, что Пушкин называл «патриотической щекотливостью».
– Ишь, Грабарю, Бенуа, Муратову слово «русский» нравилось, а им, видите ли, нет! – совсем немемуарно возмущался Бехтиев.
– И что? И как же?
– Нормально! Всех порвал! – отвечал добрейший Виктор Михайлович.
Он был натурой артистической, обладал очевидным даром и, сложись по-другому жизнь, мог бы стать ярким артистом. Когда он брал в руки гитару и пел своего любимого Высоцкого, слушатели, включая профессиональных исполнителей, буквально открывали рты: Бехтиев, непонятно как, истово проникался знаменитой хрипящей надрывностью, его голос одухотворялся той же высокой безысходностью, которая всем знакома по записям автора «Охоты на волков». Творческое сродство доходило до того, что вены на висках Виктора Михайлович набухали знакомой, мучительной, «высоцкой» синевой. Это было поразительно! Не зря же Бехтиев удостоен премии «Своя колея» – высшей бардовской награды.
А как он читал Есенина! Однажды на каком-то торжестве, закончившемся «художественной частью», я сел рядом с известным, а точнее, раскрученным актером. Слушая «Исповедь хулигана», тот как бы вскользь заметил:
– Ну, зачем же так себя не беречь!
Виктор Михайлович никогда не был «бережлив». Он жил страстно, всерьез, захватывая в вихрь своей судьбы многих. Даже трудно себе вообразить, какую пустоту ощущают теперь вокруг себя его вдова и сыновья. Мой им скорбный поклон… Невольно на ум приходят строчки Владимира Семеновича:
Почему все не так? Вроде, все, как всегда:
То же небо – опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя…
Прощай, Виктор Михайлович, без тебя и вправду, «словно ветром задуло костер…». Говорят, на сороковой день душа отлетает в лучший из миров. Но как же тебя сегодня не хватает в этом, далеко не самом лучшем из миров! Как не хватает, Боже мой…
2021
Комментарии
«Веселая жизнь, или Секс в СССР» Ретророман
Роман был написан в 2017–2019 гг. и вырос из давно задуманного автором мемуарного очерка о попытке исключения из КПСС классика советской литературы Владимира Солоухина. Ранее автор неоднократно обращался к этому эпизоду, как в своих интервью, так и в эссе из цикла «По ту сторону вдохновения». Очерк в ходе работы трансформировался сначала в повесть, а потом и в роман, отчасти документальный.
В марте 2019 г. в журнале «Известные люди России» Ю. Поляков сообщает:
«…буквально на днях я отнес в издательство новый роман “Веселая жизнь, или Секс в СССР”, события которого приходятся на осень 1983 года. Меня очень интересует эта эпоха поздней советской власти, накануне трагического крушения Советского Союза. Действие происходит в творческой среде, по многим приметам новая вещь – своего рода продолжение (не в буквальном смысле) моего известного романа “Козленок в молоке”, переизданного уже более 30 раз. Мне захотелось на ту же эпоху взглянуть снова через двадцать с лишним лет…
– Вас не будут обвинять в ностальгии по?..
– Да ради Бога! Почему не ностальгировать, если мне там было хорошо. Впрочем, у меня достаточно критический взгляд на советское время, я-то как раз не сторонник тех, кто говорит: это был золотой век… С другой стороны, когда 20-летний сопляк начинает очернять эпоху, которой не знает, рассказывать мне, что я до 1991-го года жил в Бухенвальде, у нас “не было свободы и секса”, я отвечаю: а вы-то откуда знаете, Сванидзе наслушались? В романе “Веселая жизнь” читатель найдет достаточно раблезианские картины той жизни. Что я имею в виду? В свое время культивировали миф, что в СССР “секса не было”, что это было абсолютно пуританское общество и так далее. Отсюда полное название роман – “Веселая жизнь, или Секс в СССР”. Рецензент издательства, читавший текст, сказал мне, что получился советский “Декамерон”. Хотя там рассказывается о серьезной попытке исключить из партии крупного писателя-деревенщика Солоухина. Есть в романе семейная линия. Хотелось сказать: ребята, еще неизвестно, у кого было секса больше – у вас, офисного планктона, или у нас, “совков”. Просто наш секс проходил по ведомству любви. В этом смысле роман, конечно, вышел озорной, на грани дозволенного. Естественно, в рамках изящной словесности, с этим там все в порядке…»
В том же марте автор, беседуя с обозревателем «Комсомольской правды» А. Гамовым, подчеркивает:
«…В романе жизнь показана через восприятие моего героя, 30-летнего советского человека, не допущенного к тайнам власти. Он живет той мифологией, которой живет все общество… Впрочем, уверен, многие вещи сегодня делаются точно так же, как те, андроповские облавы: не так поняли, перепутали, перестарались… Кстати говоря, у меня в основе сюжета лежит как раз неправильно понятая позиция генсека.
– В смысле, вы придумали, что его не так поняли?
– Нет, я взял за основу реальную историю, произошедшую с замечательным русским писателем Владимиром Алексеевичем Солоухиным, незаслуженно и старательно ныне забытым. Помимо того, что его проза является эталоном русского языка и одной из вершин нашей литературы второй половины XX века, он прожил интересную жизнь. В частности, служил в кремлевском полку. По легенде, именно возле будущего писателя задержался Уинстон Черчилль, проходя вдоль строя кремлевского полка, встал и долго вглядывался в вызывающе русское лицо Солоухина. Довлатов Черчиллю на глаза тогда как-то не попался.
Так вот, Солоухина в 1983 году пытались исключить из партии за дерзкие рассказы. Я был очевидцем той попытки и решил записать для истории небольшой “мемуар”, однако он вырос в роман с некоторой долей вымысла, поэтому пришлось заменять реальные имена на вымышленные: Солоухин стал Ковригиным. Кстати, среди “крамольных” рассказов был и такой, где писатель якобы учит Андропова, как реформировать страну. Говорят, генсек очень рассердился, ведь тогда лидеры внимательно следили за творчеством ведущих писателей, и “помощники” бросились наказывать дерзкого писателя. Чем все закончилось, узнаете, прочитав роман. Но при всем гротеске моей “хроники тех еще лет” в ней мало придуманного. Я строго следил за соответствием реалий тому времени и, кстати, едва не пропустил, в самый последний момент ляп.
– Что за ляп, если не секрет?
– Влюбленная медсестра в доме творчества “Переделкино” напевает песню Аллы Пугачевой “Паромщик”. В десятый раз читая этот кусок, я спохватился: а когда “Паромщик”-то был впервые исполнен? Оп-па, оказывается, мой товарищ Коля Зиновьев, увы, недавно умерший, написал эти стихи в 1985 году! Пришлось срочно менять.
– И что она поет в итоге?
– “Мы с тобой два берега у одной реки” Эшпая и Поженяна. Песня, правда, тоже из другого, но – более раннего времени. Главное, что слова по существу…»
В апреле того же года в интервью журналу «Библиотекарь» Юрий Поляков, размышляя о жанровой природе нового романа, высказывает любопытные соображения, важные для понимания его «повести тех еще лет»:
«…Жанр Вашего нового произведения “Весёлая жизнь, или Секс в СССР” Вы определили как “ретророман”… Не кажется ли Вам, что многое (например, интриги литературного мира) не так уж изменилось с тех пор? Возможно, приобрело иной «формат», но суть осталась прежней…
– В нравах, законах, даже в гримасах литературного мира с тех пор мало что изменилось. Все так же наглая посредственность выдает себя за новизну. Все так же она умело подлаживается под власть, замалчивая по-настоящему хорошую литературу, причем не только современную, но и прошлую, переписывая историю словесности. Сегодня даже круглые даты, связанные с именами таких прекрасных прозаиков и поэтов, как Казаков, Солоухин, Тряпкин, Луконин, проходят почти незаметно. Зато всячески выпячивают тех, кто был связан с диссидентством. Но талант и диссидентство совпадают не всегда, даже чаще не совпадают. Скажем прямо: инакомыслие – это бесстрашие дара, а вот диссидентство – это уже политическая деятельность, часто платная, где литература далеко не главное. “Веселая жизнь” – попытка рассказать о том, каков на самом деле был литературный мир начала 1980-х, да и вообще тогдашняя жизнь, духовная и бытовая. Конечно, эта попытка не лишена сатирической субъективности. Я же гротескный реалист.
– В “Козлёнке…” многие персонажи узнаваемы, в новом романе – тоже. Вероятно, будут обиды?
– Конечно, будут, ведь поначалу “Веселая жизнь” задумывалась как небольшое мемуарное эссе о попытке в 1983 году исключить Владимира Солоухина из партии за цикл «Ненаписанные рассказы» (у меня в романе – «Крамольные рассказы»). Я, как редактор газеты «Московский литератор» и член парткома Московской писательской организации, был вовлечен в ту громкую интригу, многое помню и хотел сохранить этот важный эпизод для истории нашей литературы. Ведь дошло до смешного: молодежь теперь уверена, будто властителем дум тогдашней интеллигенции являлся Довлатов, а он был всего лишь мало кому ведомым литературным маргиналом. Его эмигрантская доля и громкая посмертная судьба – совсем другой разговор. Но в те времена, которые я описываю, властителями дум были Солоухин, Распутин, Белов, Чивилихин, Битов, Орлов, Кожинов, Лотман… Однако эссе разрослось сначала в документальную повесть, а потом в мемуарный роман. В конце концов, я решил заменить подлинные имена на вымышленные, так как значительно отошел от реальности, художественно реконструируя и додумывая то, чего не знал или позабыл. Так честнее. Зачем обижать домыслами память реальных людей? Я воспользовался приемом, который Валентин Катаев применил в романе-головоломке “Алмазный мой венец”, столь любимом моим поколением. Надеюсь, читатели так же, как мы сорок лет назад, весело помучаются, угадывая мои шифры и иносказания. Конечно, за кого-то из персонажей они огорчатся и даже разозлятся (сами же мои герои в основном пребывают там, где уже нет никаких обид), но литература – это жестокий способ миропознания, а уж писатель-сатирик, тот просто обречен на косые взгляды современников и потомков. Вспомните судьбу Булгакова и Зощенко! Сколько было ненавистников у Михаила Афанасьевича! Варламов в своей книге (серия ЖЗЛ) даже побоялся привести знаменитый список «зоилов», составленный вдовой, ввиду его обширности и «неполиткорректности» с точки зрения этнического состава. Многое в моем романе ушло в подтекст и аллюзии. Если когда-нибудь “Веселую жизнь” издадут с комментариями, они могут достичь объема основного текста…»
В мае того же года, отвечая на «Анкету москвича», Поляков признается:
«…Мой новый роман называется довольно задиристо “Веселая жизнь, или Секс в СССР”. События происходят осенью 1983 года, при Андропове, и я тщательно воссоздаю реалии той, ныне забытой жизни. В известной степени это “ретророман”, а я, его автор, – “ретроман”. Впрочем, эти дефиниции я позаимствовал у своего друга – поэта Сергея Мнацаканяна. Сюжет острый, с неожиданными поворотами, где переплелись большая политика того времени, интриги литературного мира, семейные конфликты и любовные приключения главного героя, носящего фамилию Полуяков. Меня всегда раздражало, когда в угоду текущей политической моде советские времена представляют как унылый застой, общее пугливое оцепенение, мол, люди боялись поднять голову, выразить свои мысли или страсти. Не боялись. Это в Америке боятся сегодня девушке руку на талию положить или похвалить за что-то нашу Россию – сразу вылетишь со службы за “сексизм” или “путинизм”.
Так вот, воссоздавая «утраченное время», я старался показать, какой насыщенной, веселой, легкомысленной, а порой и разнузданной была прежняя жизнь, несмотря на все те “язвы социализма”, о которых часто теперь говорят и которые на самом деле имели место. А сейчас в нашем обществе нет язв? Мой приятель-критик, прочитав роман, воскликнул: “Юра, ты написал ‘Декамерон’ эпохи застоя!” В чем-то он прав, хорошего романа без эротики я себе не представляю. Остается добавить, что действие происходит в Москве, в трех районах, которые я хорошо знаю и люблю: Центр (Никитские улицы, Поварская, Площадь восстания), Орехово-Борисово (знаменитый Шепиловский овраг) и благословенное Переделкино, тоже теперь ставшее Большой Москвой…»
По сложившейся традиции накануне выхода в свет Поляков напечтал фрагменты в дружественных изданиях – «Московском комсомольце», «Комсомольской правде», «Литературной газете», в «Завтра», «Аргументах и фактах», в «Литературной России», в «Вечерней Москве», «Аргументах недели» и др. В сокращенном варианте роман опубликован в журнале «Москва», номера: 3, 4, 5, 6 за 2019 г. Презентация новой книги состоялась сначала на книжном салоне в СПб, а затем 1 июня на Красной площади при большом стечении народа. В течение несколько месяцев «Веселая жизнь…» являлась одним из лидеров книжных продаж.
Оценивая, как принят новый роман читателями и критикой, автор в интервью газете «Труд» в канун своего 65-летия отвечал на вопросы корреспондента А. Славуцкома:
«– …В книге “Веселая жизнь, или Секс в СССР” очень много совпадений с вашей биографией. Насколько она автобиографична?
– На 95 процентов. Более того, до самой последней редакции все герои у меня выступали под своими реальными фамилиями, в том числе и сам автор. Но на последнем этапе я, показав рукопись другим участникам тех событий, убедился в том, что мой взгляд субъективен и даже порой неточен, не говоря уже о художественных домыслах. Тогда я решил прибегнуть к приему, виртуозно использованному, правда, не впервые, Валентином Катаевым в манифесте “мовизма”, предтече отечественного постмодернизма романе “Алмазный мой венец”. Впрочем, есть одно принципиальное отличие. “Венец” – это беллетризированные мемуары. “Веселая жизнь” – это роман-воспоминание, точнее, ретророман, о чем я и пишу в предисловии.
– Насколько и в чем вымышленный герой совпадает с вами? А в чем он на вас не похож?
– Жора Полуяков – это тридцатилетний Юра Поляков, увиденный глазами 60-летнего Юрия Полякова, поседевшего и, смею думать, поумневшего. А поскольку я всегда относился к себе достаточно критично, то и мой герой далек от идеала. Во всяком случае, ничего такого в его поведении, что может вызвать сегодня моральное осуждение, я от читателей не таю. Отличается он от меня прежде всего тем, что я живой пока еще человек, а он с самого начала художественный образ и, надеюсь, проживет подольше, чем я.
– В основе книги лежит реальная история, связанная с исключением Владимира Солоухина из Союза писателей и партии. Почему эта история показалась вам так важна сегодня, что вы отдали три года работе над ней? Кстати, а почему и зачем Солоухин у вас стал Ковригиным? Тут же невозможно избежать сравнений с Довлатовым, у которого в “Филиале” Ковригиным “зашифрован” Коржавин.
– Во-первых, из Союза писателей Солоухина исключать не собирались, только – из партии. Во-вторых, сегодня идет процесс откровенного переписывания истории советской литературы, когда сочинениями и политическими актами дюжины диссидентов и маргиналов, в основном западников, пытаются исчерпать всю сложность и многообразие словесности той поры. Что же касается русского духовного сопротивления, лидером которого был Солоухин, то это направление откровенно и целенаправленно замалчивают. Недавно у какого-то литературоведа я прочитал про “полузабытого Солоухина”. Если он и полузабыт, то лишь ангажированными “доцентами”, а не читателями. В-третьих, мне хотелось рассказать правду о той оболганной эпохе позднего социализма. Что до фамилии Ковригин, она довольно распространена и частенько использовалась разными писателями задолго до Довлатова, вообще “редкими” фамилиями себя не утруждавшего. Однако, думаю, ник “Ковригин” деревенщику Владимиру Солоухину больше подходит, нежели очевидному “недеревенщику” Науму Коржавину. Так что, считайте этот выбор имени моей полемикой с Довлатовым. Ковригиным в советской литературе был Солоухин, а уж никак не Коржавин, поэзию которого, я, кстати, ценю. А вот явно симпатичные вам “определенные круги” демонстративно не заметили недавнее столетие замечательного русского поэта Николая Тряпкина, родоначальника, между прочим, отечественного рэпа. Зато столетие Александра Галича отметили с эпическим размахом. Тенденция, однако…
– Вы подробно и обстоятельно описываете черты и детали быта той эпохи, которая уже давно прошла. Как вы думаете, нужно ли это сегодняшнему читателю? И если да, то зачем?
– Интересное дело! Когда Яхина простодушно и неумело описывает “муки” татарского народа под пятой русского империализма в начале XX века, ей никто таких вопросов не задает: кому, мол, это интересно? Когда Водолазкин сочиняет мутное и мрачное фэнтези на тему сталинских репрессий, никому в голову не приходит спросить его: а зачем? Когда Варламов обращается в новом романе к тем же советским годам, что и я, критика восклицает: оч-чень своевременная книга! Но стоит мне, грешному, обратиться к сегодняшнему дню, я сразу получаю в лоб обвинения в “конъюнктуре”. А если я ухожу в прошлое, тут же готов новый вопрос: “Разве это интересно современным читателям?” Русский писатель сегодня чем-то похож на негра времен сегрегации, пытающегося прокатиться в автобусе для белых. Не находите? Одно утешает: “Веселая жизнь” пять месяцев держится в лидерах продаж, а на презентациях книги в магазинах не хватает мест для всех желающих. Значит, читателям это интересно, а это – главное. Писатель, к вашему сведению, не тот, кто пишет, а тот, кого читают.
– А вот сцена, где вы карикатурно изображаете Егора Гайдара в ресторане ЦДЛ… Правда ли, что эпизод списан с натуры? Как это выглядело в жизни? Что-нибудь вас связывает с этим человеком?
– В романе немало сцен, списанных с натуры, в том числе – обед отца и сына Гайдаров в ЦДЛ. Сказать, что Егор Тимурович был человеком странным, ничего не сказать. Лично у меня он никогда не вызывал ничего, кроме брезгливой иронии, хотя в любой другой стране по итогам своей “реформаторской” деятельности Гайдар оказался бы на скамье подсудимых. “Гайдаровские чтения” – это плевок в лицо всем униженным и обобранным в 1990-е. Но обед я описал почти точь-в-точь, даже слегка смягчил…
– …Лично я в вашей книге увидел развенчание и обличение описываемой эпохи. Читая роман, я не раз ловил себя на мысли: боже, как хорошо, что все это кончилось! Что теперь нет никаких райкомов; никакие партийные чинуши никому не указывают, что и как надо писать; что нет никакого дефицита, что не надо ждать никаких заказов к праздничному столу; что в книжном магазине лежит в свободной продаже практически любая книга и так далее. Ставили ли вы такую цель перед собой или вышло само собой? Это время описано вами так, что мне бы жить там совершенно не хотелось. Но вам оно чем-то дорого и значимо. Что в том времени вам дорого? А если сравнить его с днем сегодняшним, что в сегодняшней жизни вам не нравится?
– Я не ставил перед собой задачу оправдать или осудить советские времена, а лишь хотел честно, но с учетом постсоветского опыта описать ту эпоху. Кстати, наша словесность поздние советские годы как-то проскочила, слишком стремительно закрутился маховик Истории, а писателю надо лет десять на осмысление “потерянного времени”. Я, конечно, расставляю личностные акценты, но в целом моя версия той эпохи художественно объективна, потому-то и вы, человек явно антисоветский, находите в ней подтверждения своего понимания тех времен. Но хочу напомнить, дефицит 1980-х сменился в 1990-е для большинства откровенным нищенством. “Заказ” к Новому году, по-моему, это лучше, чем помойный бак. Разве нет? Да, теперь нет никаких райкомов, но есть районные администрации, где добиться защиты часто куда трудней, чем в райкомах КПСС. Да, “партийные чинуши” теперь не указывают, кому и как писать, это нынче делают премиальные жюри, кураторы фондов и распределители грантов. И куда как жестче! Напишите роман, честно, а не карикатурно показывающий Совок, и ваш текст не попадет ни в один, даже самый длинный премиальный список. За этим строго следят. К вопросу о книжном изобилии. Оно, напомню, возникло еще при советской власти, в конце 1980‐х с отменой цензуры и появлением кооперативных издательств. Ельцинская власть тут ни при чем. «Апофегей» кооперативным издательством Литфонда был выпущен в 1980 году тиражом 500 тысяч экземпляров. Я был участником того процесса и хорошо все помню. Мой “Демгородок”, кстати, запрещали уже при Ельцине. Впрочем, список запретных книг, именуемых экстремистскими, есть и сейчас. За ослушание строго наказывают. К примеру, Олег Платонов, замечательный издатель и директор института Русской цивилизации, несколько лет находится под следствием за выпуск в свет монографии о национальной политике Ивана Грозного. Что же касается Советской эпохи, то я ее люблю как современник и человек, который смог в те времена реализоваться. Недостатки? А сейчас их разве нет? Или молодежь выходит на митинги и бузит только для сублимации половой энергии, чтобы прыщей не было?
– Название книги напоминает известную фразу “В СССР секса нет”, Я слышал, что вы имели какое-то к ней отношение. Вы были то ли редактором той программы, то ли ее участником. Так ли это и как вам сейчас та программа вспоминается?
– Да, конечно, название романа отсылает к этому известному слогану. Я действительно был на том знаменитом советско-американском телемосте и хорошо его помню. Все обратили внимание только на первую половину фразы нашей соотечественницы, а вторая потонула в хохоте, спровоцированном умелым пропагандистом Познером, он тогда служил на Иновещании. А вот полностью фраза звучала примерно так: “У нас в СССР секса нет. У нас в СССР – любовь”. Несмотря на простодушие, эти слова отражали реальность: в те времена у нас отношения между мужчиной и женщиной, в самом деле, были гораздо бескорыстнее. Почему? Это отдельный разговор. Но именно такой смысл я вкладывал в подзаголовок романа, однако читатель поймет подтекст, лишь дочитав последнюю главу…»
Литературовед, доктор филологических наук Михаил Голубков писал о «Веселой жизни…» в своей книге «Юрий Поляков. Контекст. Подтекст. Интертекст» (АСТ, 2020):
«…Кажется, что этот роман адресован не множеству читателей, но лично тебе. Это свободный разговор автора со своим другом, разговор легкий, непринужденный, который носит сугубо частный характер. Поэтому и автор пользуется всеми правами частного лица, смешивая в свободной беседе значимое и мелочи, серьезное и неважное, литературные проблемы и литературный быт – и все это очень иронично. Так шутить и иронизировать можно только в дружеской беседе, в полной уверенности, что тебя поймут. А уж когда автор предлагает посмеяться над собственными неудачными любовными похождениями, которые вопреки ожиданиям так ничем и не закончились, то хочется дать честное слово, что все останется между нами!
В самом деле, даже название романа “Веселая жизнь, или Секс в СССР” настраивает на дружеский разговор в мужской компании и как бы не предполагает женского присутствия, когда подобные темы обсуждать несколько неуместно. Создающийся в результате эффект дружеской беседы объясняется тем, что в романе есть образ почти незаметный, но очень важный. Это образ читателя, близкого друга автора, присутствие которого мы ощущаем буквально в каждой строчке текста. Именно к нему обращается писатель, именно он выступает в качестве собеседника, которому можно доверить буквально все. Без него подобная повествовательная структура не могла бы сформироваться: кому бы еще так доверительно можно обо всем поведать? Именно его присутствие мотивирует и авторские оговорки: “докончу как-нибудь потом”, и обращения “возлюбленный читатель, скорее туда, в золотую советскую осень 1983 года!” С образом читателя-друга мы ассоциируем себя. Отсюда эффект дружеской беседы, в которую мы погружаемся, читая роман.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.