Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

76. Теннисист Уильямс

 
Вот два друга – не разлей вода,
Пополам заботы и забавы.
Но врагами стали навсегда.
Почему? Конечно, из-за бабы…
 

А.

В мой кабинет вошел мертвый Боба и положил на стол заявление об уходе по собственному желанию.

– Что случилось?

– Суки!

– Кто?

– Все суки! Но особенно – эти дебилы из Ремстройконторы. Дозвонились-таки до Папы: мол, мы, Мартен Минаевич, к вашему письму относимся с полным нашим уважением, но лимиты придут только в первом квартале, тогда сделаем для вас конфетку. Ваш теннисист Уильямс будет доволен! «Какое письмо? Какая конфетка? Какой теннисист? Срочно везите письмо сюда!..»

Несмотря на отчаяние, навыки, полученные в Театре Гордынина, давали о себе знать, и Крыков с замечательным артистизмом изображал ситуацию в лицах:

«…Это не моя подпись! Провокация! Какой еще ремонт? Теннеси Уильямс давно умер. А Крыкова я сам убью!» Тут и началось… Папа сказал: если он меня еще раз увидит поблизости, то посадит за подделку документов. Это – запросто. Он же со Щелоковым на охоту ездит.

– Зря ты торопил их с ремонтом.

– Кто ж знал? Я-то думал, они вола крутят. Надо просто поднажать. Что я наделал! Я Папу таким никогда не видел. Это он из-за триппера взбесился. Орал, что я специально ему подставил тройку нападения, а сам воздержался. Как ему объяснишь, что у меня с Лисенком любовь? Не слышит. Для него любовь – когда ноги на плечах. Да и триппер у него какой-то тропический оказался. От негра они, что ли, подцепили? Наши антибиотики не берут, а жена вот-вот возвращается. Ну, ему в аптеке Четвертого управления выдали термоядерную хрень нового поколения, принимать надо каждые полчаса.

– Может, оклемается и простит? – предположил я.

– Это еще не все! Ему кто-то надул в уши, что я его внебрачным сыном прикидываюсь. Бред какой-то! Экселенс, ты когда-нибудь слышал, чтобы я так говорил?

– Никогда.

– Кругом враги!

– Надо переждать. Куда он от тебя денется. Где Папа еще такую базу найдет рядом с ЦДЛ?

– Накрылась база, экселенс.

– А что случилось?

– У графини внук нашелся. Примчался аж из Комсомольска-на-Амуре. Старая сука хочет его прописать. Но это еще не все! Пустую комнату лимитчику отдали. Он уже приходил со смотровым ордером. Не поверишь: милиционер! Морда кирпичом. Какие теперь афинские ночи в опорном пункте охраны правопорядка? Такого облома со мной еще в жизни не было! Может, только, когда мама меня, как собаку, выгнала…

– И что будешь делать?

– Не знаю. Может, поменяю комнату с доплатой на «однушку». В Кузьминках предлагают.

– А деньги?

– Есть немного. У Фагина одолжу. Он сейчас при валюте.

– Не сомневаюсь. На планерку-то хоть останешься? Потом проводим тебя по-людски. В шкафу еще бутылок полно.

– Прости, экселенс, ничего не хочется. Пойду домой. К Лисенку. Знаешь, какие она фаршированные кабачки забацала?! В жизни таких не ел. Ты чего рукописями швыряешься? – Он нагнулся и поднял папку. – Психуешь?

– Нет, просто наша крыса вернулась.

– Не к добру. По «Свободе» сказали: всех, кто голосовал против исключения, уже взяли.

– Ты смотри, как бы вас с Фагиным не взяли!

– За что?

– Охренели – в гардеробе самиздатом торговать?!

– Это не мы! – побледнел Боба.

– Ты это конторским расскажешь. – Я постучал пальцами по своему плечу, что в те времена означало: люди в погонах.

– Надо предупредить Эда! – Крыков метнулся к двери.

– Стул забери! – крикнул я вдогонку.

– Не стул, а полукресло времен Директории, – донеслось из коридора.

Крыса и в самом деле вернулась не к добру.

Боба, не оставшись на планерку, помчался домой, где хранился тираж самиздата, и обнаружил там Лисенка в постели с Фагиным. Взбешенный, он разбил о голову друга полукресло периода Директории, а неверной деве сломал нос. Прежде друзьям нередко доводилось делиться подружками и даже предаваться коллективным забавам, но любви втроем, читатель, не бывает. Лисенка Боба не простил, а девчонка так и не поняла, за что на нее обиделся хозяин веселой базы. С Эдиком Крыков рассорился насмерть, даже стукнул в контору, что именно Фагин организовал продажу «Крамольных рассказов» в гардеробе ЦДЛ. Папаше стоило больших трудов отмазать сынка от серьезной статьи. С глаз долой парня отправили на БАМ собственным корреспондентом газеты «Краснофлотец». Но вскоре началась гласность, и опальный обалдуй вернулся в Москву в ореоле борца с застоем, даже снискал некоторую известность: возникал на тусовках прорабов перестройки, а однажды его позвали во «Взгляд» к Владу Листьеву.

В начале девяностых некто Мотя Коткин, выпускник «Плешки» и отпрыск знатного рода советских снабженцев, открыл в Москве «Альма-банк», назвав его так в честь своей любимой таксы. Подыскивая себе надежного вице-президента по связям с общественностью, он вспомнил о Фагине, так как учился с ним в одной спецшколе. Пока Коткин прокачивал через счета «Альма-банка» бюджетные денежки, половина из которых чудесным образом оказывалась в Америке, Эдик устраивал пресс-конференции, вип-коктейли, устричные балы для журналистов, вручал гранты борцам с тоталитаризмом и собирал уникальную коллекцию живописи «Альма-банка», где для одних только черных квадратов Малевича выделили два зала. В кабинете самого Фагина на видном месте висела знаменитая «Версальская оргия» Сомова, считавшаяся утраченной.

А вот у Бобы дела шли все хуже и хуже. Поначалу, правда, все складывалось неплохо: в результате сложной цепочки обменов он поселился в «распашонке» на выселках, со временем возглавил правление кооператива, но, поддавшись жажде наживы, попался на махинациях с паями. Получив повестку к следователю, Крыков запаниковал и по туристической визе уехал в Финляндию, стал невозвращенцем, поскитался по Европе и осел в Ницце, подрядившись ухаживать за древним инвалидом-врангелевцем. Ветхие соратники, навещавшие старика, поразили Бобу светскими манерами. Они говорили на том старом чистом русском языке, который остался у нас разве только в Малом театре. Сначала к беженцу из Совдепии отнеслись настороженно, опасливо расспрашивая про житье-бытье в СССР, перестройку и Горбачева. Живописуя ужасы и кошмары советского коммунального быта под бдительным приглядом КГБ, Крыков как-то вскользь упомянул про свою соседку «графиню».

– Как, вы сказали, ее величали – Полина Викентьевна? – встрепенулся один из былых дроздовцев. – Уж не княжна ли Вязьникова?

– Ну, да… Вязьникова… А я… ее внук. Тайный…

С тех пор он стал своим среди эмигрантов первой волны. Вскоре Боба женился на костюмерше Кировского театра, оставшейся во Франции во время гастролей лет пятнадцать назад. Она была старше его, но у нее имелись вполне приличная квартира и неплохое пособие как жертве политических преследований. Постепенно Крыков перенял речь и манеры последних из могикан эмиграции, а когда врангелевец умер, завещав заботнику книгу Романа Гуля «Ледяной поход» с автографом автора, Боба, назвавшись князем Вязьниковым, стал давать уроки правильной речи и великосветского этикета. В ту пору на Лазурный Берег толпами повалили баловни первичного накопления. Одним словом, в учениках недостатка не было. Так бы Крыков и жил, сшибая по-мелкому да изменяя небдительной супруге со скучающими русскими женами, сосланными на Лазурный Берег, чтобы не мешали мужьям на родине работать и отдыхать.

Но однажды Боба увидел во французских новостях сюжет: видный русский банкир мсье Коткин подписывает важное соглашение с Национальным банком Франции и в знак дружбы дарит Лувру картину Буше «Стыдливая пастушка», стоившую десять миллионов франков, за что министр культуры Франции благодарил нувориша, прижимая руку к сердцу. Однако с ответным словом выступил не Коткин, заика с детства, а вице-президент «Альма-банка» по связям с общественностью, и в этом лощеном субъекте, затянутом в смокинг, Боба, к своему изумлению, узнал раздолбая Эдика Фагина.

Через неделю, не выдержав, Крыков позвонил в центральный офис «Альма-банка», представился и попросил соединить с вице-президентом, объяснив, что тот будет страшно рад услышать старинного товарища. Бобу холодно выслушали и записали контактный телефон.

– Ага, жди! – злорадно усмехнулась беглая костюмерша.

Но через десять минут раздался звонок, Крыков сорвал трубку.

– Алло, Боба! Это я, Эд! – услышал он счастливый голос друга. – Ты куда, черт с ушами, пропал на десять лет? Почему не звонил? Я тебя, гада, часто вспоминаю!

– Ну, мы вроде же с тобой…

– Какая ерунда! Я давно все забыл. Ты где вообще-то?

– В Ницце.

– Отдыхаешь?

– Работаю.

– Чем занимаешься?

– Преподаю.

– Ты?!

– Я. У меня своя школа правильной речи и манер.

– Обхохочешься! Бросай все, приезжай немедленно! Такие люди сейчас нужны здесь.

– Но, Эдик, на меня в Москве дело заведено… – осторожно предупредил «князь Вязьников».

– Брось ты, сейчас такими мелочами уже не занимаются. Москва трупами завалена. «Заказуху» расследовать – ментов не хватает. Приезжай! А если что – у нас в силовых структурах есть свои люди. В обиду не дадим. Сбрось моей секретарше дату вылета и номер рейса.

– У меня и загранпаспорта нет…

– Я позвоню в консульство. Сделают «на ап». Жду! Погуляем, как в былые времена, дружище!

Боба собрался за один день. Жена лететь отказалась. После своего предательского бегства из СССР она никому не верила, а он не настаивал: удобный повод завершить их неказистый брак. Международный аэропорт Шереметьево-2, который Крыков еще помнил пустынным, как крематорий в санитарный день, теперь смахивал на Курский вокзал в сезон отпусков. Подойдя к стеклянной будочке паспортного контроля, проходимец трепетал, боясь, что вот сейчас из-за угла выскочат оперативники, наденут на него наручники и поволокут на Петровку, а то и, учитывая связи с белой эмиграцией, на Лубянку. Однако пограничник, устало сверив фотографию с оригиналом, лязгнул штемпелем.

На выходе у барьеров его встречал старый друг в длинном пальто цвета молодого абрикоса. По бокам стояли два плечистых охранника в кожаных куртках. Один из них протянул Бобе огромный букет алых роз. На улице, у поребрика, их ждал черный «линкольн», длинный, как траурный поезд Ленина. В салоне одуряюще пахло дорогой кожей, а на столике из серебряного ведерка со льдом торчало горлышко «Вдовы Клико». Охранник хлопком открыл пробку и наполнил бокалы.

В Москву мчались с сиреной, то и дело выскакивая на встречную полосу. Гаишники отдавали честь. Эдик всю дорогу жаловался, что вынужден каждый день ходить на приемы, банкеты, презентации, коктейли, а девушки, мечтающие работать в «Альма-банке», готовы в любой момент доказать свою квалификацию, но силы уже не те… Ему срочно нужен дублер, напарник, сменщик. И вот Бог услыхал, послав на помощь старого друга. Чужим ведь доверять нельзя: времена нынче лихие… Наконец примчались в «Президент-отель», поднялись в пятикомнатный люкс, где был накрыт шикарный стол. Начали со свежайших устриц, которые, как уверял Фагин, прилетели тем же самолетом из Ниццы. Потом халдеи внесли метрового осетра, следом – поросенка, на котором хреном было выведено: «Кто старое помянет, тому глаз вон!» Друзья пили, ели, вспоминая молодые забавы, общих девушек, удачные антикварные сделки. Фагин достал из кармана золотой мобильный телефон (большая редкость в те годы!) и спросил:

– Скарлетт нашли? Отлично! Запускай!

В люкс плавным шагом от бедра вошли три рослые королевы красоты – блондинка, брюнетка и рыжая, отдаленно похожая на Лисенка. Девушки выглядели очень дорого, а стоили, наверное, еще дороже. Но опустим, опустим, мой скромный читатель, занавес стыдливости над тем, что было дальше. Но когда медноволосая Скарлетт соединила друзей, как ажурный мраморный мост соединяет два замшелых утеса, они пожали друг другу руки в знак вечной дружбы и сотрудничества.

На следующий день Крыков в новом костюме пришел на улицу Горького в роскошный офис «Альма-банка», но его задержала охрана. Боба, горячась, объяснял: это ошибка, он новый заместитель вице-президента, который ждет его ровно в 12.00. Вызвали начальника службы безопасности, тот внимательно выслушал, достал трубку с антенной, набрал номер и протянул агрегат Бобе:

– Говорите, вице-президент на проводе.

– Алло, Эд, это я! Тут какая-то фигня… Меня к тебе не пускают. Я пришел, как вечера договаривались…

В трубке некоторое время молчали, потом раздался железный голос:

– Во-первых, я тебе не Эд, во‐вторых, ты, мудак, так ничего и не понял. В-третьих, если еще раз попадешься мне на глаза – посажу. У меня на Петровке свои люди. А сейчас п-пшел вон из моего банка!

От потрясения бедный Боба запил по-черному, даже попал в больницу, там его подлечили, но странности в поведении остались. Он вернулся в Ниццу, помирился с женой, уговорил ее продать квартиру и вложиться в МММ. Осторожная женщина, соблазненная обещанной дикой прибылью, но особенно роликами про Леню Голубкова, согласилась. С большой суммой Крыков вернулся в Москву, накупил «мавродиков» и стал ждать удесятерения вложенных средств. Надо ли объяснять, что все деньги были потеряны безвозвратно. Страшась гнева жены, в Ниццу Боба не вернулся, а вскоре снова попал в больницу, окончательно тронувшись. Изредка его выпускают из клиники, и тогда в переходе под Пушкинской площадью он торгует своей брошюрой «Светское обхождение. Наставления князя Робера Вязьникова». Можете купить из любопытства.

77. Женщина его мечты

 
Купайся в море, пей «Напареули».
Ласкай подругу с бархатным лобком.
Античный рок тебя подкараулит,
Как беглый шизофреник с молотком.
 

А.

Я стоял возле метро «Баррикадная» и в ожидании Жеки ворошил свежую «Литературку», которую позавчера прихватил из издательства. Под крупной красной шапкой «Остановить ядерную угрозу!» был разверстан панорамный снимок антивоенного митинга, прошедшего в Москве 1 октября. Сбоку – колонка Героя Соцтруда, главного редактора журнала «Октябрь» Анатолия Ананьева «800 000 москвичей на площадях и улицах столицы». Спохватились! Еще 1 сентября, в День знаний, на Дальнем Востоке наши ПВО сбили заблудившийся корейский «боинг», за что траченный молью ковбой Рейган обозвал нас «империей зла». Человечество содрогнулось от омерзения, по всему миру протестовали и жгли красные флаги. И вот через месяц последовал «наш ответ Чемберлену» – массовые шествия с плакатами «Запретить нейтронную бомбу!», «Долой “Першинги”!», «Спасем планету от поджигателей войны!». Грамотно, конечно, но неужели нельзя было обойтись без пальбы по пассажирскому самолету? 260 душ загубили! Как и вся советская интеллигенция, я испытывал в ту пору жгучий стыд за нашу скорострельную державу. Лет через пятнадцать станет понятно, что «боинг» был засланный, замаскированный под рейсовый лайнер самолет-разведчик, целая лаборатория со спецоборудованием. Ни хрена он не заплутал, а нарочно пролетел полтысячи километров над нашей территорией, щупая и фотографируя объекты. Кстати, ни багажа, ни тел пассажиров, кроме нескольких американских офицеров, водолазы на дне не нашли. Но это потом, а тогда мы все с какой-то злорадной готовностью верили в жуткую неправедность своей страны. Верхняя Вольта с атомным оружием…

На внутренних полосах «Литературки» в подбор шли материалы из Ташкента: «Высокая миссия художника», «Служить делу народа», «Наш девиз – бдительность и творчество», «Боевая литература долга»… На 16-й полосе в клубе «12 стульев» я нашел смешную фразу: «Если вы сорите деньгами, не выносите сор из избы»… И вдруг поймал себя на странной мысли: а ведь ничего того, о чем вечор говорили по «Голосу Свободы», в газете-то нет, ни слова, ни намека. Ни про взорванный в Афгане БТР, ни про Леха Валенсу, ни про сбежавшего Олега Битова, ни про осерчавшего на Госкино Андрея Тарковского, ни про спасенного Ковригина. Ти-ши-на. С одной стороны, на каждый чих не наздравствуешься, как говорится, нехай себе клевещут, а возражать и оспаривать – значит лишний раз привлекать нездоровый интерес широких масс к сомнительным фактам и промахам. Но с другой-то стороны, каждый вечер миллионы советских людей слушают «голоса», изумляются, негодуют, кипят, а потом нигде никогда не находят ни объяснений, ни оправданий, ни опровержений. И зреют гроздья подозрения, мол, им, партийным боссам, просто нечего возразить. А значит, все, что «клевещут», – чистая правда, которую скрывают от народа кремлевские старцы. Кончится это плохо. Очень плохо. Всякая власть, как гульнувшая жена, должна, чтобы сохранить доверие, врать, отнекиваться, божиться, клясть лживых подруг, в красках припоминать мужу его собственные «леваки», но ни в коем случае не отмалчиваться, нервно теребя трусики, оказавшиеся почему-то в сумочке. Таких жен бьют и гонят прочь.

– Салют-суперфосфат! – Передо мной стоял улыбающийся Жека. – Чего грустишь?

– За державу обидно.

– Не то слово! Слышал вчера?

– Слышал.

– У нас сегодня только и разговоров про Тарковского и Ковригина. Какие вы все-таки молодцы, что не исключили его! А чей голос был – решающий?

– Может, сам догадаешься?

– Тво-о-й?! – Глаза Жеки округлились, как пуговицы. – Вре-ешь!

– Зачем?

– А почему тогда они про тебя не сказали?

– Пожалели, наверное.

– И что тебе теперь за это будет?

– Не знаю. Пока вроде на свободе…

– Жорыч, мы с тобой!

– Спасибо, друг!

– В «ящике» расскажу – народ попадает.

– Особо-то не трепись! Ты меня и так с ксероксом чуть не подставил. Хорошо, не заметили, что страницы не хватало.

– Не может быть, я два раза пересчитывал.

– Плохо пересчитывал.

– Ну, прости, прости… Ребята тебе коллективное спасибо передают. Неделю «Крамольные рассказы» обсуждаем.

– Ну и что говорят?

– Так дальше жить нельзя! Что-то надо делать!

– Это и без Ковригина всем ясно.

– Ты когда домой вернешься? Бегать не с кем.

– Куда бегать? Ты сказал, твоя Иветка с мужем сошлась.

– Передумала. Возвращайся! На Нюрку смотреть больше не могу, с ней спать – как мороженую курицу грызть.

– Ты же развестись хотел из-за сберкнижки?

– Лизку жалко. В этом возрасте девочке без отца никак нельзя. Потерплю. Но квартальную премию больше отдавать не буду.

– Совсем?

– Половину. Скажу: срезали.

– Сурово, но справедливо. У моих-то был?

– Нет еще, но к нам твоя Нинка заходила…

– Про меня спрашивала?

– Нет, будто тебя в природе вообще не существует.

– Понятно. А зачем приходила?

– За рецептом пирога с грибами. Помнишь, Нюрка на Новый год пекла?

– Помню.

– Наверное, гостей Нинка ждет. Смотри, уведут жену! Как, кстати, там твоя актриса, освоил?

– Ага.

– Ну и как?

– Голливуд! Такого со мной еще никогда не было!

– Говорят, они вообще без комплексов. Но ты только не вздумай к ней уйти!

– Это почему?

– Публичные женщины. Намучаешься.

– А ты-то почем знаешь? У тебя же актрис не было.

– У меня была гримерша из ТЮЗа, но она мне такого понарассказывала… Слушай, Жорыч, а ты Олега Битова, который в Венеции пропал, знаешь?

– Видел пару раз в «Литературке».

– Мог он сбежать?

– Мог. В клетчатых пиджаках все время ходит.

– Ну ладно, мне пора. – Жека глянул на часы и полез в сумку. – Вот – тебе от нашего коллектива!

– Что это?

– Календарь твоих биоритмов до двухтысячного года.

– Как это?

– А вот так: вводят в машину пол, год и день рождения человека, а потом рассчитывают биоритмы по специальной программе с учетом гороскопа, вращения Земли, геомагнитных колебаний и разной другой хрени. Смотри! – Мой друг развернул длинную гармошчатую распечатку. – В каждой строке дата и четыре показателя: интеллектуальное, эмоциональное, физическое и сексуальное состояния. Три энергетических уровня условно обозначаются так: минус, ноль или плюс. Если четыре минуса, из дома лучше не выходить, можно и дуба дать. А когда четыре плюса – это вершина! В такой день все получается, в том числе и дети. Но обычно фифти-фифти: два плюса и два минуса…

– Откуда же такая роскошь?

– Один наш умелец лудит. Мы ему для этого машинное время специально экономим. Уникальная программа! Вообще-то за свой БЭК он с людей четвертак берет. Но тебе бесплатно – из уважения!

– Спасибо… – Я полистал БЭК.

– Жорыч, чуть не забыл: у Клары Васильевны кабачок сперли.

– Как сперли? Она же все время в дозоре. А кто?

– Непонятно. Пошла в магазин, на стреме оставила мужа, а он к телевизору отбежал: там «Футбольное обозрение» повторяли. Вернулся через пять минут – овоща нет. У мужика гипертонический криз. Он же Клару боится – жуткое дело. Еле откачали…

– Когда это случилось? – осторожно уточнил я.

– В понедельник.

– Точнее?

– В районе обеда.

– Вот оно как…

– За такие вещи морду бить надо! – сурово проговорил мой друг.

– Согласен, и у меня есть такое ощущение, что вор уже наказан, причем сурово.

– Ты телепат, что ли?

– Отчасти.

– В восемьдесят пятом кто станет чемпионом мира по хоккею?

– Снова мы.

– Доживем – проверим. Ладно, я побежал… Возвращайся, Жорыч! Полки твои прибьем. Ну, хватит дурить-то! – Он махнул рукой и скрылся за мутными стеклянными дверями.

Я ошибся. В 1985 году в Праге золото взяли чехословаки, серебро – канадцы, а нам досталась бронза. Ипатов развелся лет через десять, в начале 1990-х. Он внезапно и без памяти влюбился. Дело было так: сослуживец отмечал юбилей жены, и та потребовала, чтобы для ее одинокой подруги был непременно приглашен кавалер, желательно холостой. Озадаченный муж позвал Жеку, который в известной степени был свободен, так как в очередной раз собрался разводиться с Нюркой. За столом Ипатова и подругу (назовем ее Милой) посадили рядышком. Мой друг, обычно разговорчивый, в тот день потерял дар речи, впал в сладкий столбняк и только боязливо косился на благородный профиль соседки, излучавшей заполярное равнодушие. На робкое предложение подлить вина она ответила холодным кивком. Я давно заметил: чем чувственней женщина, тем неприступней кажется она при первом знакомстве. Так бы у них, наверное, ничего и не вышло, но выручила юбилярша. Она переживала за подругу, изнывавшую от постельного одиночества, и отдала ей билеты на Таганку, подаренные кем-то из гостей, но при условии, что в театр Мила пойдет с Ипатовым. Когда во втором акте, выпив для храбрости в буфете коньяка, Жека в отчаянии положил руку на колено истосковавшейся дамы, его шарахнуло так, будто он потревожил высоковольтную линию. После спектакля домой мой друг не попал, он вообще исчез на несколько дней, которые провел в постели с женщиной своей мечты. Вскоре Жека перебрался к ней. Ипатову было за сорок, но с Милой он переживал нечто невообразимое. Иногда он звонил мне со службы и, понизив голос (наверное, еще и прикрыв трубку ладонью), спрашивал:

– Старик, ты знаешь, когда я сегодня уснул?

– Когда?

– В шесть утра.

– Не спалось? – Я делал вид, будто не понимаю, о чем речь.

– Еще как не спалось! Ты просто не представляешь, какая она! Мне иногда плакать хочется.

– Отчего?

– Оттого, что мы не встретились двадцать лет назад. Знаешь, мне теперь жизнь с Нюркой кажется ходячей летаргией. Ну, ничего, наверстаем! У нас каждая ночь как первая! Представляешь, я сегодня на работе храпака дал за компутером. Надо мной весь «ящик» ржал! Жорыч, это счастье!

Нюра к уходу мужа отнеслась спокойно, даже, по-моему, испытала облегчение оттого, что почетный парный караул, который они двадцать лет несли возле ошибки молодости, наконец устал и разошелся. Вскоре у нее появился сожитель. Лизка к тому времени выросла, став рослой, грудастой девицей с миловидными, но мелкими чертами лица. Жека ее обожал, баловал, окончил вместо нее, лентяйки, институт, хотя дочь была не без способностей, унаследовав от отца математический склад ума. Она удачно вышла замуж за толкового однокурсника, которому предложили работу в Штатах. Но в Америке Лизка сбежала от него к нищему пуэрториканцу и увлеклась игрой в покер по интернету. Брошенный муж полетел в Москву, умолял Жеку повлиять на дочь, вернуть ее в семью, но та уродилась настырной в мать. Отказывая себе во всем, мой друг постоянно посылал Лизе деньги, а сам вместе с Милой и тещей ютился в «двушке-распашонке» на окраине Москвы. Когда Ипатов в очередной раз живописал мне бессонные ночи с криками экстаза, я не удержался и спросил:

– Теща-то не ругается?

– Ну что ты, Жорыч, для нее это – музыка! У Милочки столько лет никого не было, а ведь она создана для любви!

Беглая Лиза занялась бодибилдингом, накачала мускулатуру и устроилась инструктором в престижный фитнес-клуб, где познакомилась с коренным американцем из приличной семьи первопоселенцев, и снова вышла замуж. На свадьбу летала только Нюрка, а Жека лишь оплатил счета, самому на билет не хватило. Однако и в замужестве паршивка не бросила покер, наоборот, чтобы играть по-крупному, внесла залог 15 тысяч зелени, а деньги выпросила у мужа, наврав, будто отцу в Москве требуется срочная операция. «Американ бой» скрепя сердце пошел занимать у родителей, а это у них в Штатах так же неприлично, как у нас в России отнять у пьющего папы последнюю заначку, спрятанную для спасения гибнущего организма. Удивленные «пеарентсы» поиграли англо-саксонскими желваками, но, войдя в положение бедных русских родственников, выдали требуемую сумму. Так и прокатило бы, но однажды «хасбанд», починяя зависший Лизин компьютер, случайно проник в ее покерную тайну, включая страховочный вклад – 15 тысяч баксов. Он был настолько потрясен ложью своей вайфы, что, несмотря на безумную любовь, немедленно развелся. Впрочем, Лиза, успевшая к тому времени сделать себе грандиозную силиконовую грудь, получила по суду отступные и сошлась все с тем же пуэрториканцем.

Жека умер в 2012 году от рака, промучившись полтора года. Болезнь обнаружили случайно. У него стала болеть спина от постоянного сидения за компьютером. А что делать? На нем были жена, теща и заокеанская дочь. Он пил таблетки, рекомендованные телевизионной рекламой, втирал себе какие-то мази от остеохондроза, а когда, наконец, не выдержав боли, пошел к специалисту, тот, посмотрев снимок, ахнул: сплошные метастазы, четвертая стадия… Я навещал друга на Каширке. Он почти до последних дней верил в новейшие методы лечения, принимая каждое улучшение за выздоровление. Только когда его выписали окончательно домой, Жека заплакал и прошептал:

– Ну почему так мало? Всего восемнадцать лет…

– Какие восемнадцать лет? – не понял я.

– Мы прожили с Милой восемнадцать лет. Еще бы годик, всего лишь годик.

Когда забивали гроб, она пронзительно закричала:

– Осторожно! Это же гвозди! Что вы делаете?!

На похороны отца Лиза не выбралась, сказала по телефону, что потянула в спортзале спину и ей трудно будет высидеть восемь часов в кресле самолета. Обещала прилететь на сороковины. На поминках сослуживцы говорили о покойном как о прекрасном человеке и уникальном специалисте, создателе советской школы программирования. Пришла и Нюрка со своим вторым мужем – простецким, но симпатичным дядькой. Она тоже очень тепло отозвалась о бывшем супруге, мастере на все руки, в которых спорилась любая домашняя работа, и уверяла, что на сороковины дочь обязательно прилетит. Потом Нюрка с умилением наблюдала, как новый спутник жизни лупит рюмку за рюмкой и глупо острит, втрамбовывая в рот ветчину. Жеку она, помню, всегда бранила, если тот говорил с набитым ртом.

На сороковины Лиза так и не прилетела.