Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

39. Под бобрик

 
Вам «полубокс», а может быть, «каре»?
Могу «под бобрик». Вариантов масса.
Вы станете совсем как Жан Марэ.
Хотите, подстригу под Фантомаса!
 

А.

Спев еще что-то, Лялин умчался в горком докладывать Клинскому о скандальном заседании комиссии.

– Значит, так, – отпуская нас, приказал расстроенный Шуваев, – во вторник собираем экстренный партком. Арина!

– Слушаю вас, Владимир Иванович.

– Хватит сопли на кулак наматывать! Подумаешь, с мужем поцапалась. Обзвонить каждого! Если кто-то начнет увиливать – сразу мне докладывать. Я мозги им быстро вправлю!

– Поняла.

– Комиссия в понедельник, в пятнадцать ноль-ноль кладет мне на стол заключение. Георгий Михайлович, хватит тебе менжеваться, как девка на сеновале. Жестче надо быть и конкретнее, ясно?

– Ясно.

– Не волнуйтесь, Владимир Иванович, за такое хамство взыщем по всей строгости устава! – вскинулся Флагелянский.

– Только без истерик. Мы коммуниста Ковригина исключаем, а не истребляем. Разница понятна? – И он устремился в «альков» шагом человека, решившего немедленно выпить насущную рюмку.

Я вышел из парткома и осторожно выглянул в зал: классик и его дама неторопливо ели мороженое. Опальный прозаик вельможным басом крикнул, увидев Алика:

– Еще двести водки!

Деликатный халдей, исказившись лицом (водка под мороженое!), побежал в буфет, а я потрусил к Карине Тиграновне:

– Как же так?

– Не могла я отказать Ковригину.

– А мне что теперь делать?

– Не волнуйся: скоро уйдут. Он со своей цацей на выходные в Ленинград уезжает.

– Но «Красная стрела» уходит ночью.

– У них самолет. Ты чего так переживаешь – девушку, что ли, пригласил?

– Какая разница…

– Тогда сходи лучше причешись!

Я ринулся в нижний туалет. Там, упершись ладонями в раковину, стоял Гагаров и с удивлением всматривался в зеркало. Я сделал то же самое и ужаснулся: после кладбищенского ливня мои волосы вздыбились, а усы, возможно, на нервной почве, встопорщились. Я попытался причесаться, смочив кудри водой, – бесполезно.

– Это кто? – спросил Гагаров, указывая на свое пьяное отражение.

– Ты, – подсказал я.

– Не похож!

Я побежал через ресторан к парикмахеру. Ковригин и не собирался уходить, водка стояла недопитая, а перед дамой снова появился бокал вина. Влюбленные нежно играли: писатель выложил на стол широкую крестьянскую ладонь, а подруга осторожно водила по бороздам его жизни красным коготком. Крамольник время от времени пытался поймать ее палец, но не успевал. Эту забаву с ненавистью наблюдал Алик: он никак не мог улучить момент, чтобы поставить на стол принесенный кофе.

Дверь в парикмахерскую была открыта, значит, Арон Аронович свободен.

Наша писательская цирюльня располагалась в крошечной каморке возле парткома. Комнатушка едва вмещала кресло, зеркало, шкафчик с простынками да настенный ремень, чтобы править опасную бритву. При князе Святополке Четвертинском в этом закутке на ночь запирали любимого мопса, чтобы не мешал супружеству.

– Бриться? – спросил мастер с тем особым акцентом, который выдает человека, в детстве говорившего на идише.

– Укладка и усы подровнять.

– Садись быстрее! Через двадцать минут у меня Володя Фирсов.

– Он же лысый.

– Лысые больше всех любят стричься.

Я сел. Парикмахер накинул на меня несвежую простынку и, поскольку раковина отсутствовала, опрыскал мою голову холодной водой из пульверизатора с оранжевой грушей.

Арон Аронович Шмерц перебрался из Шаргорода в столицу после революции, когда упразднили черту оседлости. Во времена позднего НЭПа у него была своя парикмахерская на Тверской, но он, осознав веяния железной эпохи, вовремя ее закрыл и обосновался подле княжеской опочивальни, чтобы стричь тружеников пера. Взявшись за писательский нос и соскребая лезвием со щеки мыльную пену, Арон сопровождал бритье бытовыми и творческими сплетнями, излагая их на дивной смеси русского языка, идиша и суржика:

– Вы знаете, я только что побрил Женю Евтушенко. Не поверите: опять этот поц разводится. Бросает свою шиксу. Чтоб я так жил!

Через умелые руки Арона Ароновича прошло несколько поколений советских литераторов. Цену он никогда не называл, каждый клиент платил ему по совести, а писатели, за редкими исключениями, люди широкие. Говорят, Анатолий Сафронов, хоть и слыл антисемитом, меньше червонца ему никогда не давал. Однажды не оказалось мелочи, и драматург бросил четвертной, знай, мол, нас, казаков! Одни после Шмерца шли в Кремль получать Сталинские премии, другие – на Лубянку давать чистосердечные показания. Третьи, побритые, причесанные и надушенные, влекли к ресторанному столику, а потом еще куда-нибудь молодых актерок и балерин, могли позволить себе, ведь популярные авторы тогда зарабатывали столько, что и не знали, куда деньги потратить. Благо для таких случаев есть прекрасные дамы – бездонная статья любых расходов. Одного классика Бог наказал бдительной супругой, служившей в девичестве при ЧК. Лишенный доступа к посторонним женщинам, он, бедняга, получив очередную Сталинскую премию и напившись в Кремле, бил вдребезги весь свой антикварный фарфор и хрусталь. Нет, не из мрачного озорства. Просто новый ставить в квартире и на даче было уже некуда.

С годами Шмерц сделался такой же достопримечательностью Дома литераторов, как вырезанный из дерева в натуральную величину Пришвин, сидевший на пенечке в холле нового здания. Однажды Сергей Михалков, бреясь у Арона, рассказал, как ездил в Париж получать из рук президента де Голля премию «Маленький принц» за лучшее произведение для детей и юношества. Перед церемонией ему предложили пройти, если желает, в левое крыло Елисейского дворца и поправить височки у личного парикмахера главы Французской республики.

– И вы-таки пошли?

– Конечно, пошел.

– И что вам сказал этот куафер? – ревниво спросил мастер.

– Он с-с-спросил м-меня, – по обыкновению заикаясь, ответил Михалков, – к-к-к-какой идиот с-с-стрижет вас в Москве?

– Что-о?

– Ш-ш-ш-утка!

Арон Аронович всегда был в курсе не только разводов, интрижек или запоев того же Фадеева. Он владел и политической информацией, которой охотно делился, возможно, не только с клиентами:

– Нет, вы слышали? Ковригин хотел передать рукопись за границу. Думаю, этого поца ждут большие неприятности.

– Да что-то слышал… – промямлил я.

– И что человеку не живется? Денег – ужас. Барышни – как с картинки. И он туда же. Вы, кстати, не слышали, как дела в Америке у Ваксенова?

– Нет.

– Знаете, что он сказал мне перед отъездом?

– Что?

– Вернется в СССР, когда в Кремле отпразднуют Хануку. Вы же понимаете, этого не будет никогда! Все назад или на пробор?

– Да, все назад.

– Леонид Леонов так же носит.

Парикмахер еще раз побрызгал на меня из пульверизатора водой и включил фен размером с гранатомет.

…Забегая вперед, скажу: печальной оказалась судьба этого веселого человека. Погубила его большая политика. Он стал первой жертвой перестройки. Президент Рейган с женой Нэнси собрался с визитом в Москву, на родину нового мышления, к другу Горби. Более того, Рональд пожелал пообщаться с нашей творческой интеллигенцией, еще недавно изнывавшей под железной пятой цензуры. Местом встречи избрали Центральный дом литераторов с его роскошным Дубовым залом, готическим камином и витражами в стиле модерн. А что? И помещение красивое, и американское посольство под боком, и в соседнем дворе за заборчиком затаился районный отдел КГБ.

Но из Госдепа честно предупредили наш МИД: президенту США, страдающему аденомой простаты, необходима туалетная комната близ места общения с советскими интеллектуалами. И тут пришла чреватая международными осложнениями весть: ближайший туалет располагался там же, в Дубовом зале, однако на втором этаже, под потолком из черного дерева, рядом с библиотекой, куда старый заокеанский лидер по крутой лестнице подняться никак не сможет, а лифта нет.

Сначала хотели срочно строить подъемник, но отказались от этой идеи: до визита на высшем уровне оставалось несколько дней – не успеть. Потом решили изменить место встречи, но Рейган уперся: хочу в ЦДЛ, там Пастернак, Галич, Даниэль и Синявский страдали. Как они страдали, официанты до сих пор помнят: коньяк с закусью не успевали подтаскивать. Наши попытались объяснить: мол, Дом архитекторов – тоже очень достойное место, а в Доме кино вообще шашлык в мини-мангалах на шипящих угольях подают. «Но, импосибл, – ответили янки, – тогда придется отменить визит…» Как отменить? Раиса Максимовна себе по такому случаю целый гардероб пошила и ювелиркой из Алмазного фонда усилилась, чтобы великосветскую старушку Нэнси уесть. Наши кагэбэшники тоже были категорически против: только установили прослушку, разместили в Театре киноактера, напротив, спецназ, оборудовали на высотке снайперские гнезда. Мало ли что, не каждый день в СССР американский президент наезжает.

Стали искать решение и нашли: взгляд начальства пал на каморку возле парткома, прямо за Дубовым залом. И ради укрепления советско-американских отношений не пощадили Арона Ароновича. Роковое решение было принято и доведено до жертвы. Несмотря на мольбы парикмахера и заступничество классиков советской литературы, включая Сергея Михалкова, цирюльню без пощады моментально ликвидировали. Что ж вы хотите, большая политика! Покровители бодрили изгнанника, обещали выхлопотать ему персональную пенсию, как полярнику. Но Шмерц был безутешен.

Тем временем из фаянсового импорта, срочно доставленного самолетом, в лучших скоростных традициях первых пятилеток слепили чудо-сортир на уровне мировых сантехнических стандартов. Кроме того, в унитаз вмонтировали хитрый датчик, определяющий по напору струи, каковы ресурсы облегчающегося организма и сколько ему осталось жить на белом свете. Конечно, за недостатком времени никаких канализационных труб подвести не успели – и суперунитаз был рассчитан на одно, максимум два облегчения высокого гостя. Однако Рейган так увлекся беседой с русскими мыслителями, что про нужник, стоивший советской стороне таких нервов, даже не вспомнил. Через два часа Рональд, довольный и полный впечатлений, отбыл в Спас-хаус. Визит американского президента, по всеобщему мнению, прошел успешно, в результате чего СССР в одностороннем порядке разоружился, объелся общечеловеческими ценностями и помер…

Шмерц, покончив с укладкой, принялся за мои усы.

– Будешь похож на гусара!

Внезапно он схватил пульверизатор с синей грушей и выстрелил струей ядовитого «Шипра», мне удалось кое-как увернуться, но часть удушливого облака осела на моих плечах.

– Спасибо! – Я вскочил и бросил в вазу пятерку.

…Рейган улетел, а начальство несколько месяцев не знало, что делать с одноразовым отхожим местом, на которое ухлопали столько валюты. Разобрать такую красоту рука не поднималась, к тому же расходы надо бы списать. А как, по какой статье? На мочевой пузырь Рейгана в бухгалтерии не сошлешься. Подвести трубы и пустить в чудо-сортир писателей? Не оценят да еще изгадят. В сложной ситуации оказался и сам бедный Шмерц: никто ему не запрещал возобновить привычный промысел, но стричь Вознесенского или завивать Ахмадулину, усадив на крышку унитаза, согласитесь, не комильфо. Сначала Арон приходил в ЦДЛ как на работу, устраивался на стуле перед каморкой, ставшей туалетом, и повторял, раскачиваясь, одно слово: «Тухес, тухес, тухес…» Потом парикмахер стал писать в инстанции, жаловался, требовал, угрожал уехать на историческую родину, в результате надорвал нервы и скончался от огорчения, став одной из первых жертв нового мышления генсека Горбачева. А в президентском нужнике устроили чуланчик, куда уборщицы складывали швабры, ведра и тряпки.

40. Вольтова дуга

 
Ждать под часами – чистое страданье.
О молодость, о чувственный аврал!
И сам я во взведенном состоянье
Полуденные стрелки повторял.
 

А.

Когда, уложенный и освеженный, я вышел в ресторан, столик у колонны освободился, а на скатерти стояла табличка «Заказано». Я по-хозяйски сел, осмотрелся, обнаружил пятно на скатерти и закрыл его, передвинув пепельницу. Алик, пробегая мимо, прогундосил:

– Глаз, что ли, нет? Русским языком написано: «заказано».

– А чего ты так волнуешься?

– Я этот стол сегодня обслуживаю.

– Разве не Марина?

– Она к гинекологу отпросилась, – с презрением сообщил официант. – Залетела, наверное.

– Завидуешь?

– Было бы чему.

– Столик зарезервировал я. Можешь спросить у Карины. Понял?

– Неужели? – фыркнул он. – Значит, гуляем? Меню?

Я глянул на часы: до прихода Леты осталось полчаса, может, чуть больше, значит, можно заказывать.

– Без меню обойдусь. Так, на закусочку: сациви, севрюжка, язычок…

– Кончился язычок, сожрали.

– Тогда мясную нарезку с хреном. Сациви.

– Говорил уже.

– Маслины. Грибочки. Овощную клумбу.

– Сколько народу будет?

– Двое.

– Не обожретесь?

– Не волнуйся!

– Что пить будем?

– Шампанское.

– Сладкого нет.

– Тогда полусладкое.

– Интеллигентные люди пьют только сухое. Кого ждешь?

– Даму.

– Это понятно. Где работает?

– В театре.

– При вешалке?

– Скажешь тоже! Актриса.

– Эти пьют все, что наливают. Тебе-то – водку?

– Коньячку… с лимоном. Сто пятьдесят.

– Лимона сегодня нет, не в Италии. – Он чиркнул в блокнотике. – Икру-то возьмешь?

– Давай!

– Красную?

– И красную, и черную! – вздохнул я, совершая преступление против семейного бюджета, но сладкая внебрачная трясина необоримо затягивала меня.

– Горячее?

– Что порекомендуешь?

– Корейку и судак под польским соусом.

– Валяй!

– Хм, крепко ты на свою актриску запал, – посочувствовал Алик и ушел выполнять заказ.

Я снова посмотрел на часы и сообразил, что Лета может прийти раньше, надо предупредить администратора у входа с улицы Воровского. Сегодня на посту под большой зеленой лампой сидела Этерия Максовна, в далеком прошлом артистка цирка, а потом костюмерша там же. Пенсионерка со стажем, она носила яркие рейтузы в обтяжку, полупрозрачные блузки и красилась, как Демон Врубеля. Подбежав, я объяснил, что жду гостью, и попросил, как только явится, срочно меня вызвать.

– Откуда, из парткома?

– Нет, заседание закончилось. Я сижу за столиком у камина.

– Понятно. Что за гостья?

– Вы фильм «Музыка судьбы» смотрели? – веско спросил я.

– Эту жуть? Конечно, видела.

– Тогда вы ее узнаете сразу.

– Жорж, побойтесь Бога, зачем вам подержанная мымра, к тому же безголосая?

– Нет, что вы, я жду Виолетту Гаврилову!

– Ах, эту… Впрочем, не мое дело. – Она посмотрела на меня глазами цвета вылинявшей солдатской майки. – Ну, ладно, позову…

Я хотел вернуться к столику, но из парткома как раз вышел Шуваев в сером пальто-букле и черной беретке с фетровым хвостиком на макушке. В руке он держал дипломат с облезлыми золотыми замочками. Со стороны Владимира Ивановича можно было принять за простого бухгалтера, а не секретаря парткома крупнейшей писательской организации и вершителя литературных судеб. Суровое лицо его смягчилось от коньяка, глаза смотрели почти виновато.

– А-а, Егорушка, ты еще здесь? Пойдем-ка, прогуляемся…

– Владимир Иванович, я гостей жду.

– Никуда твои гости не денутся. Проводи-ка меня до метро!

– Я обещал встретить…

– Успеешь. Разговор есть. Пальто прихвати – свежо.

– Я в пиджаке.

– Ну, смотри, не заболей. Не имеешь права.

На улице в самом деле похолодало, дул пронизывающий ветер, и пахло дымным лиственным тленом. Еще не стемнело, но удлинились осенние тени от деревьев, а воздух, не теряя прозрачности, словно бы сгустился. Я повернул направо, к рычащему Садовому кольцу.

– Нет, я обычно до Горьковской хожу, – взял меня под руку Шуваев. – Оттуда мне по прямой линии.

И мы пошли налево.

– Извини, Егор, что накричал на тебя, но ты тоже хорош: сидишь ни рыба ни мясо. Жестче надо быть! Нет, я тебя понимаю. Сам попал, как монашка в бордель. Влипли мы с тобой, комсорг, по самое некуда. Раньше в таких случаях пулю в лоб. А теперь просто пьют. Но ты с меня пример не бери. Я патрон отстрелянный, а у тебя вся жизнь впереди. Меня-то после всей этой катавасии, наверное, уберут…

– Вас-то за что?

– Найдут за что. Например, за нечуткое отношение к творческим кадрам.

– Но они же сами… – удивился я, поеживаясь от пронизывающего ветра.

– В том-то и дело! Вот я думаю: зачем непременно исключать? Без этого можно человека на всю жизнь напугать. Вроде поначалу так и хотели, а потом вдруг как с цепи сорвались: гнать! В чужую игру нас с тобой, Егорушка, втянули, в большую игру. Но и Лешка тоже хорош, гусь лапчатый! Разве так можно? Лбом в стену. Зачем он злит начальство? Власть его как корова телка облизывает…

– Может, он и в самом деле папку в электричке забыл. Со всеми бывает. – Я исподтишка глянул на часы.

– Ничего он не забыл, пойми ты, мил человек. Верней, забыл, да не он.

– А кто?

– Дед Пихто! Журналист в штатском. Из «Франкфуртер альгемайне». Западник-то рукопись газеткой обернул. Аккуратный народец. По ней и вычислили. Лешку постоянно на посольские приемы зовут, там он и познакомился с этим гансом, пригласил к себе в Переделкино, выпили они крепко, а тот для конспирации приехал на электричке. Дипномера-то у нас отслеживают. Но ведь не умеет пить немчура, я еще по Казахстану помню. Полстакана махнут – и сразу в слезы, фотку тычут: «Киндер, фрау, фатерланд…» Но самое смешное: за журналистом хвоста не было, просто бдительный пассажир заинтересовался и отнес куда следует. Эх, если бы вся страна, как КГБ, работала, давно бы коммунизм построили и перестроили! Ну как можно было немцу в руки такое отдавать?!

– Владимир Иванович, но ведь там, кроме разговора с генсеком, ничего особенного нет. По «голосам» и не такое лепят.

– Слушаешь?

– Бывает.

– Молоток! Врага надо знать по первоисточнику. Мы с тобой и сами, если выпьем, похлеще любой «Немецкой волны» сказануть можем. Правильно он про разрушенные храмы пишет. Вон, видишь, церковь! – Шуваев показал на серый безкрестный купол, вспучившийся над грязно-желтым классическим фронтоном с облупившимися белыми колоннами. – Вот скажи мне, мил друг: кто тут венчался?

– Пушкин, – ответил я, удивляясь такому простому вопросу, и вспомнил, что «Наташу Гончарову поэт, как муж, не удовлетворял…».

– Хвалю. Знаешь. А как храм назывался?

– Не-а. – Я снова незаметно глянул на часы – у меня оставалось еще десять минут.

– Такие вещи надо знать: это храм Вознесения Господня в Сторожах у Никитских ворот. А что тут теперь, ведаешь?

– Не ведаю.

– Вот! И не проведаешь! Большой секрет. – Шуваев остановился против высоких дверей бывшей церкви. – Теперь тут, Егорушка, высоковольтная лаборатория. Понял, да? Один стальной шар в землю зарыли, а второй под купол подвесили – и херачат разрядами со всей дури, вольтову дугу изучают. Я, конечно, понимаю: наука. Но разве другого места найти нельзя? Ладно, храм нам, коммунистам, без надобности, хотя как посмотреть… Партбилет в гроб не кладут, а иконку кладут. Улавливаешь? Но Пушкин-то в чем виноват? Не нужен он нам? Позарез нужен! Сделайте музей, детишкам показывайте. Не-т! Так и будут херачить электричеством из шара в шар, пока кирпичи не посыплются на голову, а потом взорвут на щебенку. Вот про это он пишет. За это мы его, комсорг, со света сживем. Что молчишь?

– А нельзя как-нибудь… – Я поднял воротник пиджака: стоять было холоднее, чем идти.

– Я их о том же спрашивал. Но, видно, там наверху решили: нельзя. У нас ведь так: пока в газету или в книжку факт не попал, его вроде и нет в жизни, а коль уж попал – будь любезна, родная советская власть, давай устраняй отдельные недостатки и перегибы на местах! Понял? Вот почему они так за писателями бдят. Чудно человек устроен: если ему об этом на кухне шепнули – с места не сдвинется. А если он это в книге или тем паче в газете прочитал, может и на улицу вывалить. Вот они чего боятся. Понял? За границу передать – это то же самое, что в книге напечатать. Включай вражий «голос» и слушай. Ты-то молодой, а смышленый: свой «Дембель» за кордон не отдал.

– Меня предупредили…

– И его предупреждали. Думаешь, никто не знает, что он эти свои «Крамольные рассказы» пишет? Да Лешка их половине Коктебеля и всему Переделкино перечитал. Я умолял: не надо! Ты ж не космополит штопаный. Ты русский человек! Вот ты, Егорушка, – молодец, острый, но оглядчивый.

– Значит, меня из-за этого и двинули в председатели, Владимир Иванович? – догадался я, задрожав от холода.

– Лялин, иезуитская душонка, придумал. Мол, смотрите: даже дерзкая молодежь встала грудью за советские идеалы. Тебя тоже не печатают, а Родина дороже! Наверху понравилось. Кстати, как там Кольского закопали? Без происшествий?

– Нормально. Дождь пошел.

– Добрая примета. Хороший был мужик. Правильный. Один раз пошел против линии. Сразу на обочину спихнули. Усваивай! С обочины, мил друг, редко возвращаются. Ты же Пастернака не застал?

– Не застал… – кивнул я и снова незаметно глянул на часы.

– А я хорошо помню всю эту собачью свадьбу с «Доктором Живаго». Мне Лисичевский рассказывал, как роман в Совиздате к печати готовили…

– К печати? – изумился я. – А разве…

– В том-то и дело, комсорг! Тебе интересно, парень, из-за чего на Пастернака тогда все навалились – и свои, и чужие?

– Интересно… – упавшим голосом отозвался я.

– Ни черта тебе не интересно! Вижу: замерз. Беги к своим гостям – согрейся, но не напивайся до киммерийских сумерек!

Я простился, помчался со всех сил назад и у входа налетел на высокого узколицего блондина в длинном белом приталенном плаще, как у Алена Делона. Это был Миша Семеркин из Иностранной комиссии.

– Жор, а я тебе звонить собирался.

– Что такое? – Сердце мое екнуло.

– Радуйся – Терпугов заболел.

– Может, еще выздоровеет?

– Нет, обширный инфаркт. Тебя из резерва перевели в основной состав. Счастливец – вас по всей Италии провезут!

– Пойдем – по рюмке! – позвал я.

– Не могу, мне вечером делегацию венгров поить. Готовься, синьор Полуякелли!

– Всегда готов!