Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

Зачем беллетристу публицистика?

Когда я был начинающим читателем, меня огорчало, что в собраниях сочинений классиков следом за любимыми произведениями идут зачем-то тома с публицистикой. «Не могу молчать!» Эх, Лев Николаевич, лучше бы ты помалкивал и сочинял продолжение «Войны и мира», а то ведь так и не рассказал нам, как Безухов стал декабристом и как Наташа поехала за ним в Сибирь. Или – Пушкин! Сколько наш гений потратил сил на газетные перепалки с Булгариным, а «Египетские ночи», отраду отроческого эротизма, так и не закончил. Брюсов дописал, но это совсем не то. Жаль!

Только с годами я понял, какое это увлекательное чтение – публицистика былых времен. Она доносит бури и страсти минувшего, нравственные искания и политические сшибки, которые сотрясали людей, давно умерших, и страны, давно исчезнувшие с карт! Нет, это вовсе не прошлогодний снег, это, скорее, некогда раскаленная, а теперь навсегда застывшая лава, но ее прихотливые нагромождения, если присмотреться, странно напоминают ландшафт нашей нынешней жизни.

Впрочем, ничего удивительного: все проклятые вопросы и бездонные проблемы мы получили в наследство вместе с нашей землей, историей, верой, вместе с супостатами – внутренними и внешними. Прочтешь порой какое-нибудь место из «Дневника писателя», глянешь в телевизор, послушаешь очередного вольнонаемного охмурялу и ахнешь: «Ну, Федор Михайлович, ну, пророчище!»

И все же: почему поэты, прозаики, драматурги пишут статьи? Неужели они не могут свести счеты со Временем при помощи, скажем, могучей эпопеи, разительной поэмы или комедии, которую современники тут же растащат на цитаты, как олигархи – общенародную собственность? А ведь есть еще сатира, эпиграммы, памфлеты, антиутопии, позволяющие от души поквитаться с неудовлетворительной, а то и подлой действительностью. Но литераторы, в том числе и автор этих строк, продолжают упорно писать статьи, отвлекаясь от создания полноценных текстов. Почему?

А потому, что художественное творчество – дело долгое, трудоемкое, противоречивое и непредсказуемое по результату. Пишет человек, пишет, правит, переделывает, вскакивает в восторге из-за письменного стола, называет себя от избытка чувств «сукиным сыном» и объявляет, что «сегодня он гений», а потом вдруг раз – и рукопись в печку. И нет второго тома «Мертвых душ», а есть «Выбранные места из переписки с друзьями», которые лучше читать на ночь, как средство от перевозбуждения, как снотворное. Или взять «Пирамиду» замечательного Леонида Леонова. Книга всей жизни, а попробуйте прочесть до конца…

Да и само влияние художественного текста на общество, если признаться, неочевидно и ненадежно, оно напоминает скорее поддерживающую терапию или даже гомеопатию. Но что же делать, если требуется молниеносное врачебное вмешательство – тот же прямой массаж сердца? Ведь случаются события, от которых, как верно пелось в революционной песне, «кипит наш разум возмущенный», когда хочется наотмашь отхлестать гнусную рожу действительности, вывалить политикам, соотечественникам, самому себе все и сразу, пока не остыл, не забыл, не перекипел, не переболел, – ведь отходчив русский человек, непростительно отходчив, великодушен и забывчив. Из-за этого он многое теряет перед иными племенами, злопамятными, мелочными и мстительными… Примеры? Они перед глазами.

Кстати, реакция общества и власти на актуальные публицистические высказывания гораздо острее и болезненнее, нежели на художественно упакованные инвективы. Иные начальники государства даже испытывают пикантное возбуждение, узнавая себя в цветистых сарказмах романиста. Один крупный кремлевский политтехнолог, свояк раскрученного брутального прозаика, борющегося «за правду», аж взомлел от счастья, узнав себя в романе Александра Проханова «Виртуоз», и потом в знак благодарности оказывал поддержку газете «Завтра», за что ему отдельное спасибо.

Но не дай бог заикнуться о том же самом в статье да еще на страницах популярной периодики: старуха Цензура тут же заточит свой синий карандаш. 6 октября 1993 года «Комсомольская правда» опубликовала мой текст «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», осуждавший расстрел Белого дома. Антиельцинские издания были к тому времени запрещены, и мой текст оказался единственным в открытой прессе протестом против утверждения демократии в России с помощью танковой пальбы по парламенту. Между прочим, большевики, стократ проклятые за жестокость, Учредительное собрание всего-навсего распустили, сославшись на усталость караула. Почувствуйте разницу!

В итоге «Комсомольскую правду» тоже закрыли. Правда, на один день. Потом одумались и открыли. А меня занесли в какой-то черный список, из которого вычеркнули только после прихода Путина, а теперь, после цикла статей «Желание быть русским», кажется, снова внесли. Не могу сказать, что это сильно омрачило мне жизнь, хотя, скажем, из школьной программы тогда, в 1993-м, разом вылетели мои повести, а из энциклопедий исчезла всякая информация обо мне. «Литературная газета», где я прежде был любимым автором, закрыла передо мной редакционные двери до скончания века, точнее, до мая 2001 года, когда меня призвали туда главным редактором. Нет, я не жалуюсь, а хочу обратить внимание на тот факт, что любая власть борется с инакомыслием одинаково: начинает с замалчивания, а заканчивает замачиванием.

В мае 1994-го в той же «Комсомольской правде» было напечатано мое эссе «Россия накануне патриотического бума». Друзья и недруги решили, что я повредился в уме от политических треволнений. В самом деле, в то время слово «патриот» стало почти бранным, а теледикторы, если и произносили его, то с непременной брезгливой судорогой на лице. Не знаю, откуда у реформаторов взялась уверенность в том, что строить новую Россию нужно на фундаменте стойкой неприязни к Отечеству, но могу предположить: идея исходила от тех политических персонажей, которые видели в «новой России» лишь факторию для снабжения цивилизованного Запада дешевым туземным сырьем.

С патриотизмом новая власть боролась так же истово и затейливо, как прежние воинствующие безбожники с религией. И так же безуспешно. Мой прогноз оказался верен: сегодня патриотизм опять в чести, государство финансирует дорогостоящие программы по воспитанию отчизнолюбия, на автомобилях развеваются георгиевские ленточки, кудрявые эстрадные попрыгунчики снова запели о русском раздолье, а те же самые теледикторы артикулируют трудное слово «патриотизм» с тяжким благоговеньем. Но почему, почему же у меня никак не исчезнет ощущение, что живу я все-таки в фактории, занимающей одну седьмую часть суши?

Когда в 1997-м я впервые собрал воедино статьи, написанные в течение десяти лет и разбросанные по газетам-журналам, у меня получился своего рода невольный дневник. Именно дневник. Во-первых, я живо откликался на все значительные события и происшествия, во-вторых (это главное!), всегда был искренним в своих суждениях, оценках и прогнозах. Поверьте, искренность в писательской публицистике встречается не так уж часто, хотя, казалось бы, именно своей откровенностью, прежде всего, интересен обществу литератор. Лукавство – это, скорее, трудовой навык политикана. Впрочем, по моим наблюдениям, число профессионально неискренних писателей неуклонно растет и множится. Это, наверное, какая-то мутация, вроде клопов с запахом «Шанели».

И нынче редкий столп общества или вечно лояльный деятель культуры отважится свести в книгу и представить на суд читателя свои статьи именно в том виде, в каком они увидели свет двадцать, десять или пять лет назад. Для этого надо верить в то, что твоя деятельность не была противоречива до идиотизма или изменчива до подлости. Я же не боюсь предстать перед читателем в изменчивом развитии, ибо заблуждался не в поисках выгоды, а если и обольщался, то от бескорыстной веры в торжество справедливости и здравого смысла, который побеждает обычно в тот момент, когда башня, сложенная из нелепостей и сцементированная лукавством, падает на головы строителям.

Для сборника «Фабрика гроз» я отобрал статьи о литературе и искусстве, написанные мною за тридцать лет. Готовя тексты к печати, я лишь исправил ошибки, неточности и погрешности стиля, объяснимые жгучей торопливостью, но оставил в первозданном виде все прочее, хотя мне и неловко за некоторые мои тонкоголосые пророчества, наивные суждения и поспешные филиппики в адрес иных мастеров культуры. Зато кое-какими моими прогнозами и оценками я горжусь, как поэт гордится метафорой, такой яркой и внезапной, что соперникам по джигитовке на Пегасе остается лишь завистливо цокать языками.

И последнее замечание. Публицистика необходима писателю еще по одной причине. Статьи, точно предохранительные клапаны, позволяют литератору выпустить лишний пар – социальный гнев, ярость оскорбленной нравственности, мимолетную обиду на подлость эпохи, тоску бытовых неурядиц. Это важно, ибо настоящий художник не должен валить в свое произведение шелуху сиюминутности, он обязан отбирать осмысленные зерна жизни. Ныне появились многочисленные литераторы, которые с помощью сочинительства лечат себя от ночных кошмаров и социального уныния, но, увы, чтение их текстов мало чем отличается от визита к дантисту, подрабатывающему на поприще проктологии. Да, художник имеет право на пристрастие, но без гнева. Он должен попытаться понять всех, ведь у самого последнего негодяя есть своя правота перед Богом, а у самого нравственного человека – свои помрачения сердца.

Но об этом – в моих романах, повестях, пьесах…

2013, 2020

Слово, цифра и «бушующая наглость»

В почте «Литературной газеты», которую я редактировал почти 17 лет, значительное место занимали письма примерно такого содержания: «Купила книгу, получившую “Русского букера”, начала читать и не могу понять: то ли я сошла с ума, то ли автор текста явно не в себе да еще плохо владеет русским языком…» Приходилось успокаивать, мол, с вами все в порядке, а вот жюри премии и автор, эти ребята явно неадекватны.

За последние годы мало что изменилось, даже, по-моему, положение дел «на литературном фронте» ухудшилось. Захожу в дом книги, надеваю маску и сразу за турникетом буквально натыкаюсь на стенд «Современная классика», снимаю с полки роман, увенчанный всевозможными премиями, раскрываю наугад и читаю: «…Кому-то дают по голове куском колбасы, и вот этот человек катится по наклонной плоскости и не может остановиться, и от этого качения кружится голова…» М-да… Революционера Баумана убили куском чугунной трубы… Но куском колбасы? Как, каким образом? Батоном сырокопченой – ну, это я еще могу понять. Но все равно нелепо. Если это ирония, то она очевидна только самому автору, а это такой же верный признак графомании, как и глухота к смысловым оттенкам. Плохого писателя выдают неточности, которых он не замечает и не осознает – медведь на ухо наступил. Вот, к примеру: голова, как известно, кружится, когда человек стоит на ногах, но может и упасть. А от «качения» (то еще словечко!) «кружится» все тело, да еще как! Кстати, не нужно думать, что графоманы – это полуграмотные чудики. Сегодня иная беда – графоманы с высшим филологическим образованием. Автор пассажа про колбасу – доктор филологических наук, специалист по древнерусской литературе, многолетний помощник академика Лихачева – Евгений Водолазкин. Да-да, самый автор того самого «Лавра», где знахарь XV века пользует мужиков, возвращая «тайным удам» «эрекцию». Не «стойкость», не «прямоту», не «могутность», на худой конец, а именно «эрекцию». В XV веке. Странно, что он от ковида смердов не лечил. Что тут скажешь? Зуд графомании одолевал и не таких корифеев науки. Почитайте стихи того же Сергея Аверинцева! Думаю, не обрадуетесь…

Но, может быть, мне просто не повезло? Беру другой том – роман Максима Замшева, свежего лауреата премии «Книга года», которую раздает агентство «Роспечать» – организация, которую я не побоюсь назвать подлинным горем отечественной словесности. Открываю и на первой же странице читаю: «…Жилось явно веселей, общественная активность поощрялась пуще прежнего, а те, кто хранил равнодушие к переменам, составляли обидно малое меньшинство…» И это теперь проза? Допустим. Но вообще-то «хранить равнодушие» как-то не по-русски. Что же касается «малого меньшинства», то даже в школьном сочинении такой оборот считается стилистической ошибкой. А пятью строчками ниже у того же автора героиня безрезультатно «борется с собственным курением». Каково? Для таких опусов по аналогии со «Шнобелевкой» впору учреждать премию «Шняга года». Как мы могли скатиться до такого уровня? И разве нет хороших книг, написанных талантливыми авторами, владеющими литературным мастерством? Есть, конечно, но их немного, и до массового читателя они почти не доходят. Почему? Давайте разбираться.

Для начала вспомним 1980-е. Позднюю советскую литературу, развивавшуюся в жестких идеологических рамках и ограниченную цензурой, можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в низком профессиональном уровне. Ведущие писатели, в том числе лауреаты государственных премий и Герои Социалистического Труда, являли читателям довольно высокий уровень литературного мастерства: Юрий Бондарев, Владимир Богомолов, Юрий Трифонов, Виктор Астафьев, Михаил Алексеев, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Владимир Солоухин, Валентин Распутин, Георгий Марков, Виктор Конецкий, Дмитрий Балашов, Василь Быков, Чингиз Айтматов, Владимир Орлов… Сейчас даже странно вспоминать, что таких мэтров, как Иван Стаднюк, Юлиан Семенов, Валентин Пикуль, Анатолий Рыбаков или Петр Проскурин, – критика, оценивая в целом высоко, упрекала в стилистических огрехах и художественных просчетах. Впрочем, это – «первачи». Но даже если мы сегодня разыщем на полке и откроем советских авторов «второго и третьего ряда», вроде Владимира Маканина, Владимира Амлинского, Руслана Киреева, то обнаружим: их романы, повести, рассказы написаны на хорошем профессиональном уровне. Во всяком случае, колбасных черепно-мозговых травм и «малых меньшинств», борющихся с «собственным курением», вы там никогда не найдете.

Каким же образом поддерживался высокий профессиональный уровень? Этот вопрос, как тогда выражались, решался комплексно. Еще в конце 1920-х, обжегшись на «классовом» принципе оценки качества худпроизведений и разочаровавшись в результатах «призыва ударников в литературу», советская власть, не теряя, разумеется, идеологической бдительности, сделала ставку на поиск талантов, их воспитание и профессиональную подготовку, в которой главное – преемственность позитивного опыта предыдущих поколений. Отстраненные поначалу от литературного процесса «попутчики», а к ним причислялись, в частности, Алексей Толстой, Телешев, Тренев, Сергеев-Ценский, Вересаев, Булгаков и даже Горький, были вновь востребованы и вписаны в тогдашний идейно-эстетический и политический контекст. И не надо пугаться термина «соцреализм», объявленный тогда столбовой дорогой искусства, он не страшней «постмодернизма». Именно «попутчики» сохранили школу и передали молодежи как эстафету требовательность к слову, установку на овладение мастерством, без чего невозможно настоящее творчество.

Тогда же в издательствах и «толстых журналах» сложился корпус опытных редакторов, первоначально нацеленных на то, чтобы доводить «до кондиции» социально значимые, но слабоватые тексты рабоче-крестьянской литературной молодежи. Впрочем, опытный редактор необходим даже начинающим гениям: так, Шолохов высоко оценивал помощь своего редактора Е. Левицкой в подготовке рукописи «Тихого Дона» к печати. Вспоминая мою литературную молодость, могу утверждать, что хорошие редакторы были не только «правщиками», но и учителями, наставниками, даже отчасти соавторами. Во-всяком случае, именно главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев порекомендовал мне в повести «Сто дней до приказа» отказаться от громоздкой предыстории и выстроить сюжет более динамично, что я и сделал.

Наконец, активно работал влиятельный цех критиков, внимательно следивший за литературным процессом, читавший новинки, оценивая их по гамбургскому счету, как выразился Виктор Шкловский. Учитывая все идеологические табу и ограничения, это сообщество было тем не менее в своих оценках, как правило, если не считать напостовских эксцессов, объективно и доказательно. К слову сказать, писательский рейтинг складывался на основе читательского интереса и мнения рецензентов. Нынешние байки о поголовной сервильности советской критики – напраслина, чистой воды вранье. В 1980-е я редактировал газету «Московский литератор». Уверяю вас, найти в ту пору авторитетного автора, чтобы он написал положительную рецензию на неудавшуюся новинку «литературного генерала», было делом непростым. Репутация ценилась выше гонорара. Сейчас проблема другая – объективная литературная критика исчезла как вид, превратившись в ангажированную челядью при литературной тусовке, разжиревших издателях и премиальных фондах. Отдельных критиков-правдорубов, напоминающих рейнджеров из американских боевиков, можно еще изредка встретить в интернете.

Наконец, Союз писателей СССР был не только «министерством по делам литературы», что, как выяснилось после развала, не так уж и плохо. СП – и это главное – являлся достаточно строгим экспертным сообществом, старавшимся не допускать в свои ряды графоманов. Напомню, вступающий в СП проходил три, а то и четыре инстанции, прежде чем получал заветный «краснокожий» членский билет. Я не идеализирую те времена и могу вам назвать не одного талантливого автора, которого непростительно долго держали в предбаннике. Но в целом с задачей сохранения и пополнения корпуса литературных профессионалов Союз писателей справлялся.

Что же случилось потом? А вот что. В конце 1980-х, когда слово «перестройка» все чаще в разговорах заменяли зиновьевским неологизмом «катастройка», стало ясно: большинство писательского сообщества против реформирования страны с помощью самопогрома и сноса советской цивилизации «до основанья, а затем». Напомню, писатели в ту пору имели высокий авторитет в народе и серьезно влияли на общественное мнение. Сошлюсь хотя бы на знаменитое бондаревское сравнение оглохшего от гласности Советского Союза с самолетом, который взлетел, не зная, где сядет.

Именно по этой причине в начале 1990-х, взяв власть, «демократы» начали системно удалять консервативное писательское большинство из политического и информационного пространства, а вскоре их судьбу разделили и честные литераторы-либералы, ибо они вставали в «живое кольцо» вокруг Белого дома совсем не ради загогулин беспробудного Ельцина. Случившееся с Отечеством потрясло не одних патриотов. В «лихие девяностые» от отчаянья покончила с собой не только «красно-коричневая» Юлия Друнина, но и «либеральный» Вячеслав Кондратьев. Тем не менее раскол литературного сообщества и разделение Союза писателей произошли по политическим мотивам. Возникли обласканная властью либеральная тусовка и патриотическое литературное гетто. Именно в ту пору сложилась «двухобщинность» отечественной словесности, о чем я подробно пишу в эссе «Желание быть русским. Заметки об этноэтике».

Тогдашние министерства культуры и печати жестко приняли сторону либеральной группы. Патриотическая община не только оказалась на положении изгоя, но и подверглась репрессиям. Чего стоит один штурм в октябре 1993-го особняка на Комсомольском проспекте, где располагался СП России. До начала нулевых консервативные писатели, особенно русского направления, жили и работали в полуосаде, особенно в Москве и Петербурге. В губерниях, традиционно консервативных, сочинителям жилось полегче. После прихода в Кремль Путина и его установки на консолидацию общества ситуация, казалось бы, должна была резко поменяться, но этого не произошло, в значительной мере из-за позиции, занятой «Роспечатью», которую возглавляли М. Сеславинский и В. Григорьев: царь любит, да псарь не жалует. У нас в Отечестве иногда решение задач государственной важности поручают тем, кто к Российской державе относится примерно так же, как украинский диверсант к Крымскому мосту…

Но это случилось позже. А в середине 1990-х, несмотря на все усилия, консервативно-патриотическое направление оставалось в литературе преобладающим, хотя оно исчезло из эфира, из премиальных списков, с полос центральных газет. Для изменения реального расклада сил в писательской среде была инспирирована ударная смена литературных поколений. «Совков» решили заменить молодежью. Да, смена генераций – это естественный в искусстве процесс, но он обычно идет медленно, постепенно, складывается из ученичества, преемственности, творческого состязания за умы и сердца читателей. Помните: «от побежденного учителя…»? Но кураторы «сферы культурных услуг» сделали ставку на быстрое и решительное вытеснение «совписов» из процесса. Про чистку информационного пространства я уже говорил.

Для начала запустили такую лукавую систему «грантократии», когда преимущественно поддерживались лишь свои, либеральные, прозападные издательства, журналы, авторы. Хорошо помню, как министр печати Грызунов кричал мне, что ни копейки не даст «Нашему современнику» и «Литературной России», едва в ту пору выживавшим органам патриотического большинства нашей словесности. Когда я поинтересовался: «А на каком основании?» – он даже растерялся от такого нелепого вопроса. Не дам – и все тут! В свое время мы в ЛГ, готовя большой материал о грантовой политике Роспечати, запросили список книг, профинансированных агентством. Грубо нарушая закон о СМИ, нам в этой информации отказали. Я обратился за помощью в Администрацию президента. Но даже эта могучая организация нам помочь не смогла. Видно, мы покусились на некую страшную антигосударственную тайну…

Но главным средством ударной смены поколений стала новая, неведомая прежде в Отечестве премиальная система. Суть прежней заключалась в том, что при определении лауреатов ориентировались на произведения, единодушно признанные профессиональным сообществом и востребованные читателями. Сначала успех – потом лавры. «Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга» и проч. построили свою работу на принципиально иных основаниях. Из потока новинок выхватывались сочинения, часто беспомощные, но отвечавшие трем основополагающим требованиям «новой российской литературы»: антисоветизм (откровенный), русофобия (чаще – полускрытая) и антитрадиционализм (скорее – декларативный).

Литературный уровень значения почти не имел, поэтому лауреатами зачастую становились слабые дебютанты, выбранные жюри по приведенным выше принципам. Потом имена избранников оглашались, раскручивались, книги навязывались через СМИ, магазинную и библиотечную сети. При этом активно и постоянно использовались административные ресурсы. Но в литературе, как и в сексе, насильно мил не будешь. Большинство книг этих навязанных лауреатов давно забыты. А слово «талант» вообще на долгие годы выпало из лексикона премиальных тусовок. Когда мне звонят корреспонденты и просят высказаться о новом лауреате, скажем, «Большой книги», я всегда отвечаю: «Выскажусь с удовольствием, если вы назовете мне фамилию лауреата прошлого года!» – «Ой, забыл!» – «Вспоминайте!» – «Сейчас-сейчас…» Еще ни разу никто не вспомнил…

Если бы Союз писателей сохранился как влиятельное экспертное сообщество, он мог бы отчасти противостоять этой «графоманизации» нашей словесности, но он распался на несколько враждующих частей, которые первом делом озаботились «для авторитету» ростом своих рядов, что привело к резкой депрофессионализации, ибо «в писатели» принимали фактически всех желающих. Даже зазывали, так как одно время каждый союз добивался численного превосходства, видимо, чтобы объявить себя «главным», достойным эксклюзивного финансирования и припасть к казенному вымени. Строгие критерии отбора исчезли – и писательские объединения превратились в клубы людей, марающих на досуге бумагу. Вдобавок, помня ключевую роль творческих союзов в политическом противостоянии 1990-х, власть лишила их особого статуса, юридически приравняв к обществам любителей морских свинок. Ныне совокупная численной писательских объединений России раз в десять больше, чем количество членов СП РСФСР в 1991 году, а тогда оно не превышало пяти тысяч. Какой уж тут экспертный авторитет! Впрочем, по традиции, к мнению либеральных «сплоток» – ПЕН-куба или Союза писателей Москвы – власть еще как-то прислушивается, но к патриотическому СП России по-прежнему относится с иронической прохладцей. Как же это, спросите, увязывается с общим курсом на патриотическое сплочение общества? А никак…

Катастрофа постигла и цех критиков, традиционно самый уязвимый. С маргинализацией «толстых журналов» и литературной периодики, после сворачивания творческой работы Союза писателей их влияние на процесс и заработки резко упали, как и численность, а ведь в 1991 году секция критиков и литературоведов только в столице насчитывала более 400 человек. Остатки некогда могучего, во многом определявшего творческий процесс сообщества прибились к премиальным фондам и больше всего на свете боятся не угодить работодателям. Для меня знаковым стал такой эпизод. Знаменитый автор, можно сказать, «совесть советской критики», вдруг разразился хвалебной статьей о стихах угрюмого графомана, прорвавшегося тогда к рулю литфонда. На мой вопрос: «Как же так?» – «совесть» с обезоруживающей улыбкой ответила: «Понимаете, Юра, у меня заканчивается срок аренды дачи, надо продлевать…» – «А репутация?» – «Да бросьте! Кто нас теперь читает?»

Придя главным редактором в ЛГ, я был потрясен ангажированностью и трусоватостью работавших там критиков. Из того же Павла Басинского, робкого, как беловежская лань, объективную оценку чьей-то книги в рецензии нужно было буквально вытаскивать клещами, он все время боялся с кем-то поссориться. В результате Басинский ушел от нас в «Российскую газету», где успешно пишет в жанре одического рецензирования. Аналитические разборы произведений и сравнительные обзоры, выявлявшие тенденцию и лидеров, ориентировавшие читателей на достойную литературу, канули в Лету, а статьи и рецензии превратились в рекламно-установочные тексты или же – в глухариное славословие в адрес родной тусовки.

Вот вам в качестве образчика абзац Андрея Рудалева, пропагандиста «нового реализма»: «У нас – всё: и финансовая поддержка, и СМИ, и благосклонность старших товарищей. Мы общались в Кремле с Сурковым и с Путиным в Ново-Огареве пили чай. Мы затуманили всем мозг и отформатировали литературу, сделав из нее “новый реализм”. Мы для кого-то – агрессивные бездари-сорняки, расчищающие локтями себе место под солнцем. Но уже совсем скоро никто и не вспомнит, что может быть что-то иное. Мы утвердили новый формат, а всё, что в него не вписывается, уходит в резервацию внесистемной, внеформатной литоппозиции… Мы – победители, все кто не с нами – аутсайдеры с выжженным тавром неудачника. Мы ярки, прекрасны, молоды и деятельны. Мы верим только в свою силу, свою волю, в бушующую наглость… мы будем осваивать жизнь полной и широкой грудью! Кто нам запретит?! Ведь всё в наших руках! Мы делаем будущее, мы формулируем идеал. Нам двадцать – тридцать, мы от Камчатки до Калининграда. Мы не одеваем кепки от солнца и не закрываемся в футляр кондовых стереотипов…»

Вообще-то, «кепки надевают», а грудью жизнь не осваивают. Но самое смешное, что это сказано всерьез, прежде всего про «бушующую наглость». Характерна также уверенность в том, что успех в литературе определяют чайные возлияния с начальством, а не талант, творческое состязание и мастерство, оцененное читателями. Кстати, этот абзац очень похож на глуповато-воинственную риторику «неистовых ревнителей», подвизавшихся вокруг журнала «На литературном посту». Кто их сейчас помнит? Думаю, ватагу Рудалева и ее атамана Прилепина, взявшего себе говорящий псевдоним вместо родовой фамилии «Лавлинский», ждет такая же участь. Кстати, напостовцы тоже обожали псевдонимы…

Наконец, серьезно повлияло на снижение уровня литературы уничтожение в издательствах, ставших коммерческими, службы редакторов, а то и корректоров. Приписка в выходных данных, что текст публикуется «в авторской редакции», означает: книга выходит со всеми ошибками, описками и просто глупостями, допущенными автором. Вы можете себе представить на программке Большого театра такое уведомление: «Артисты поют и танцуют как умеют». Но ведь «авторская редакция» – это, по сути, то же самое. После всех перечисленных новшеств следует удивляться не обрушению уровня литературы, а тому, что остались еще авторы и издатели, не поддавшиеся соблазнам и работающие по гамбургскому счету. Но вокруг их книг создана плотная завеса молчания. Почему? Потому что подлинные таланты строем не ходят. А назначенные классики ходят и очень боятся конкуренции с профессионалами.

Для полноты печальной картины следует коснуться еще одной больной проблемы. Без преувеличения лихой бедой отечественной словесности стало то обстоятельство, что издательское дело, толстые журналы, грантовая поддержка авторов, книжные ярмарки и многое другое, касающееся писателей, оказалось под контролем Роспечати, как в формалине, сохранившей все разрушительные пороки ельцинского Министерства печати. Ситуация еще более усугубилось, когда это агентство было искусственно изъято из ведения Министерства культуры и передано в Минсвязи, которое теперь называется «Минцифры». Заметьте, русское Слово оказалось в ведении цифири. Не странно ли?

Когда я возглавлял ЛГ, мы много писали о «художествах» Роспечати, так что отсылаю любопытного читателя к подшивкам «Литературки». На основе наших публикаций возбуждались уголовные дела против некоторых руководителей этого агентства. Но в нашем богоспасаемом Отечестве, как выразился Есенин, «еще закон не отвердел». Отвертелись. Однако, на мой взгляд, главные грехи пресловутого агентства даже не те, что связаны с вольным расходованием казенных средств. Нет. Речь о других пороках, недопустимых в государственном учреждении. Это, во-первых, разрушение патриотического сознания, а во-вторых, бойкотирование идеи консолидации писателей, даже, напротив, всяческая поддержка двухобщинности с явным благоволением к либеральной группе, что видно по всему: по грантовой политике, по тому, переводы каких книг продвигаются за казенный счет за рубеж, по тому, кого делегируют, чтобы представлять за границей лицо русской литературы…

На одной из зарубежных книжных ярмарок, где Россия была главным гостем, наш павильон украсили березками, а на белых стволах начертали имена лучших писателей Отечества: Гроссман, Солженицын, Бродский, Улицкая, Аксенов, Горинштейн, Сорокин, Пригов и т. д. Напрасно посетители искали на березках Шолохова, Белова, Рубцова, Распутина, Астафьева, Леонова… Мелочь? Да как сказать. Был скандал. Замяли.