Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

Часть вторая
Осень в кущах

 
От суматохи одурев,
Бегу туда, где успокоюсь, —
На ложе трав, под сень дерев!
Прощай, фекальный мегаполис!
 

А.

По субботам Окружная дорога почти свободна, и мы домчались до Переделкино меньше чем за час. Водителя звали Петром Матвеевичем. На нем была замызганная, синяя когда-то спецовка и детская кепка с Зайцем из «Ну, погоди!» на тулье.

Когда выехали на Каширское шоссе, я заметил возле киноконцертного комплекса «Авангард» скопление людей с флагами и транспарантами.

– А разве сегодня праздник?

– Митинг вроде обещали… – ответил водитель.

– Какой еще митинг?

– Ради мира на земле, значит. Бздят, мать их за вымя, из-за нейтронной бомбы. А бояться-то другого надо!

В пути Петр Матвеевич развил мне свою теорию конца света. Все ждут гибели от ядерной войны, кометы Галлея, которая протаранит Землю из космоса, или смертельного вируса, вроде гонконгского гриппа. Нет! Кирдык наступит, когда рванут, не выдержав напора, канализации больших городов, Москвы в первую очередь, ведь гнилые трубы не рассчитаны на такое количество ежесекундно опорожняющихся мочевых пузырей и кишечников.

– Человек, чтоб ты знал, парень, за жизнь выдает на-гора до пятидесяти тонн дерьма, вроде того. В зависимости от долголетия и жратвы. А у нас на Москве сколько народу живет? Верно: восемь миллионов с гаком. Это без лимиты, гостей и командировочных. Умножь-ка! Понял? Ну, какие трубы выдержат? И когда их ложили? При царе Горохе.

– До войны?

– Ага, а то и при царе-батюшке. Недавно, слушай, на прорыв выезжали. Откопали. Ткнули лопатой – труха, как Тутанхамон. Новый потоп, чтоб ты знал, будет из дерьма. И никому никакого дела! Только и знают друг дружку звездами награждать, а сами-то – старичье гнилое, что твоя чугунина.

– Да вроде вот Андропов взялся… – попытался возразить я.

– Ты его по телику-то давно видел? Краше в гроб кладут.

Перед Варшавкой мы попали в пробку и минут десять еле-еле ползли.

– Авария, – определил Петр Матвеевич и ошибся.

Оказалось, с длинномера слетела шестиметровая доска-сороковка и легла поперек трассы от обочины до разделительной полосы: ну, никак не объехать. Водители легковушек, увидев преграду, резко тормозили, чтобы не остаться без глушителей, за ними сбрасывали скорость и те, кто несся следом. В общем, из-за какой-то деревяшки вышел затор, машины едва тащились, переругиваясь противными сигналами. Но доползя до преграды и осторожно преодолев, никто не останавливался, чтобы убрать доску с пути, наоборот – все радостно газовали и скрывались за взлобком пустой трассы.

– Ты понял? Вот такой у нас народ, мать твою за вымя! – выругался Петр Матвеевич и съехал на обочину. – Пойдем – поможешь!

Мы вылезли из «пазика». Он вышагнул на проезжую часть, как партизан из засады, и, властно подняв руку, остановил «жигуль», потом, кряхтя, нагнулся, взялся за один конец доски, лежавший на двойной полосе, а я ухватился за второй, который почти нависал над кюветом. Непросушенная древесина оказалась неподъемной. На помощь из «жигуля» вылезли два парня, и вчетвером мы оттащили сороковку, сбросив в заросшую лопухами канаву. Пока мы вытирали испачканные руки о замшевые листья, пока курили, непечатно порицая эгоизм участников дорожного движения, пробка рассосалась, как и не было.

– Понял? – спросил Петр Матвеевич, когда мы снова тронулись в путь. – И так везде. Остановись, убери! Нет, зачем? «Я уже проехал, меня не касается». Или вот сегодня утром, слушай: вызвали на аварию. Прорвало. А муфту выдали старую, бракованную. Ну нет других на складе. Расходники нам раз в месяц завозят. Плановое хозяйство, трепать его молотить! Ну, стали зачеканивать – край сыплется. Знаем же, через месяц развалится, а ставим. Как же – план, премии, отчеты, флажки переходящие… А ты, парень, говоришь – Андропов… Жидковат! Во всех смыслах. Сталин нужен.

– Вы тоже думаете, Андропов – еврей?

– Нет, китаец, мать его за вымя!

Я слушал водителя и смотрел в окно на бедные подмосковные деревеньки, мелькавшие за щербатой полосой тополей, до срока сбросивших ржавую придорожную листву. Все домики были одинаковые, низкие в три окна с верандой. Их выстроили, наверное, скопом после Победы на месте дореволюционных избушек, сгоревших или раскуроченных в войну. Одни усадьбы обветшали, удручая повалившимся забором, плешивой дранкой или черным шифером на кровле. Другие, наоборот, радовали свежей покраской, новой оцинкованной крышей, ровным штакетником, а то и сварным гаражом на краю участка. Впрочем, такие хозяйства попадались не часто. Кое-где деревни никли к подножию бело-синих многоэтажек, похожих на огромные айсберги, приплывшие сюда по зеленым волнам подмосковных лесов. Я вдруг подумал: как же рванет вперед наш СССР, когда уберут, наконец, с дороги эту дурацкую доску, которая лежит на его пути без малого семьдесят лет! Ей-богу, именно так и никак иначе я думал в тот день, 1 октября 1983 года.

– Ишь ты!

– Что?

– Ты, говорю, выходит, писатель? – удивился Петр Матвеевич, глядя на вывеску при въезде в Дом творчества «Переделкино».

– Не похож?

– Не очень. Молодой еще. А про что пишешь?

– Про жизнь.

– Правильно! Вот ты про нас и напиши! А то про космонавтов, разведчиков, строителей разных там БАМов, пионеров-героев все пишут и пишут, а про нас, тех, кто в вашем дерьме валандается, слушай, я нигде еще не читал – ни в газетах, ни в книгах.

– Попробую… – вяло пообещал я, отдавая пятерку. – Нормально?

– Заподлицо! – ответил он. – Ну, писатель, будь здоров!

«Пазик» развернулся и уехал, мелькнув трафаретом «Москанализация». Я смотрел ему вслед, не подозревая, что через три-четыре года все в литературе переменится до неузнаваемости. Всевозможные нечистоты и фекальные отбросы жизни станут главными темами изящной некогда словесности. Мат-перемат из подворотен и пивных могучим потоком возмутит чистые воды советской литературы. Бомжи, извращенцы, наркоманы, урки, душегубы, психи заполонят повести и рассказы. Горемыки, запутавшиеся в половой и национальной самоидентификации, густо заселят киноэкран, телевизор и сцену. Безутешный еврей-отказник, сидящий на чемодане и клянущий «красный Египет» в ожидании разрешения на выезд, станет главным страдальцем отечественной литературы. Со страниц многотомных «архипелагов» 50 миллионов зэков, сидящих за колоски и анекдоты, будут из-за колючей проволоки взывать о справедливости…

Зато про космонавтов, пахарей, разведчиков, строителей БАМов и даже про пионеров-героев перестанут писать вовсе, разве что с постмодернистской подковыркой. Кстати, этот грядущий «тренд» чутко просек таинственный Аноним, приславший подборку стихов в «Стопис»:

 
                      А я бы Павлика Морозова
                      Ремнем порол по жопе розовой.
                      Ори, пацан, от боли адовой,
                      Но папу, сука, не закладывай!
 

Или вот оттуда же подражание «Письмам римскому другу» Иосифа Бродского, который в 1983-м еще не был нобелевским лауреатом:

 
                      О Главк, надеюсь, ты одет, обут,
                      Ешь досыта и в мягкой спишь постели.
                      Я слышал, в Риме мальчиков …?
                      Чиркни, как там у вас на самом деле!
 

Но мы, слава богу, не ведаем будущего, мы живем в глухом настоящем, как личинки, закутанные в коконы. И что на самом деле лучше – никто не знает. Вероятно, из кокона неведения можно тянуть нити познания и ткать полотно вечности. А бабочка, которая выпорхнет из мягкого узилища, совершит краткий брачный полет, даст жизнь потомкам и упадет без сил в ледяные воды Стикса, где ее тут же сожрут хищные судаки беспамятства… Почему судаки? Да что же мне сегодня какая-то чепуха в башку лезет?!

Подхватив сумку и футляр с машинкой, я поспешил по асфальтовой дорожке к «старому» корпусу. С клумб мне салютовали яркие осенние астры. На фоне желтых лип и красных кленов особнячок с белыми колоннами в конце аллеи показался тургеневской грезой, перенесенной в Подмосковье с картины Борисова-Мусатова. Впрочем, на фронтоне в ореоле лепных лент и гирлянд, обвивавших раскрытую книгу, значился не какой-нибудь там дореволюционный MDCCСLXXXVIII, а вполне советский 1947 год.

«Выходит, строили Дом творчества тогда же, когда и хижины на месте послевоенных руин. Интересно, – думал я, – почему Сталин (а без него в ту пору ничего не делалось) хотел, чтобы советские писатели жили и творили в хоромах, похожих на классическое дворянское гнездо? Ностальгия по жизни, им же разрушенной? Вряд ли… Или же вождь полагал писателей своего рода новым, социалистическим дворянством? Не зря гениальный псих Хлебников придумал словечко «творяне»… Впрочем, дома отдыха для знатных ткачих, сталеваров, летчиков, моряков, шахтеров тоже строили на классический лад, чуть ли не с кариатидами…

О чем я опять думаю? Зачем? У меня сегодня не голова, а какой-то мечтательный скворечник!»

 
Здесь пили, знали женщин и писали
Титаны прошлых лет.
Как чемодан, забытый на вокзале,
Пропал их след…
 

А.

Одолев тяжелую дубовую дверь, я оказался в сумрачном холле. Там, как обычно, томились писатели в очереди к телефонной кабинке. Классикам и секретарям правления разрешалось звонить из кабинета директора, а рядовой литературный люд терпеливо ждал доступа к общественному аппарату. По негласной договоренности занимать линию разрешалось не более пяти минут, но конвенцию нарушали, и чаще других Омиров. Среди прочих я заметил в холле пугливую Капу, она при моем появлении зарделась, словно у нас что-то было. Из угла под лестницей мне махнул рукой Лева Краскин, покоритель вершин и женщин, одетый в олимпийку и кеды. Хорошо, что подозрения насчет него развеялись. Рядом с Левой скучала темноволосая скуластая дама с восточными глазами. При моем появлении в печальном взоре поэта-альпиниста сверкнула надежда, и он слегка толкнул свою подругу. Она подняла гордую голову, окинула меня тяжелым роскосым взглядом и глубоко вздохнула, опустив ладонь на грудь.

Поприветствовав коллег, я взял у дежурной ключ с картонной биркой.

– Ну, что у вас тут новенького, Ефросинья Михайловна?

– Все, милок, по-старенькому, – ответила она. – Вот Борю Мукачина с белой горячкой отвезли. Деньги из номеров стали поворовывать. Запирай! А так все у нас хорошо.

Да и что, в самом деле, тут могло измениться? Все так же на второй этаж вела покрытая ковром лестница с широкими перилами, оштукатуренными под мрамор. Направо шел коридор с комнатами по обеим сторонам. На фоне светлой стены ряд дверей, обитых черным дерматином, напоминал огромную рояльную клавиатуру, поставленную на ребро. Заканчивался проход ступеньками в подвальный этаж, где располагался бар, нанесший советской литературе урон не меньше, чем репрессии 1930-х, а то и поболее. Левое крыло Дома творчества было сквозное и через застекленную галерею соединялось с новым корпусом, там размещались столовая, библиотека, кинозал и бильярдная, тоже не способствовавшая плодовитости авторов. Из левого коридора пахло борщом и пампушками с чесноком.

– На обед не опаздывай! – предупредила дежурная.

Ефросинью Михайловну мы за глаза звали «дояркой». Она всю жизнь проработала в ближнем совхозе имени Ленина, жила в собственной избе за железной дорогой, держала огород, кур, корову и лет тридцать по воскресеньям носила писателям лучок, редиску, яйца и парное молоко в обливных глиняных кринках. Но потом совхозные земли пошли под новостройку, деревню снесли, а ей дали квартиру на двенадцатом этаже панельной вавилонской башни, куда корову и кур с собой не возьмешь. Так «доярка» стала дежурной в Доме творчества. А вот ее сменщицу Ядвигу Витольдовну за глаза звали «генеральшей», но о ней позже.

На ключе болталась картонная бирка с фиолетовым номером – 37. Я поднялся на второй этаж, свернул направо и пошел по долгому коридору. Кое-откуда сквозь ватную обивку глухо стрекотали пишущие машинки. Из-за одной двери слышались веселые голоса и лязг содвигаемых стаканов. Из другого номера доносился скрип кровати и сдавленные стоны счастья. Как у нас пишут в плохих производственных романах, Дом творчества жил своей обычной трудовой жизнью.

Я вошел в комнату, откуда еще не выветрился запах прежнего постояльца детективиста Майнера, он курил кубинские сигареты «Партогас» и заваривал свежий молотый кофе. Если бы я занял место Борьки, там воняло бы перегаром и конской колбасой. Мукачин, несмотря на беспробудное пьянство, был народным поэтом, и номер ему, без сомнений, дали получше, поэтому, едва его увезли в больницу с «белкой», площадь занял знаменитый Майнер. Да и бог с ним! Номер как номер, обычный, вытянутый, квадратов пятнадцать – семнадцать, с высоким лепным потолком, большим окном и широким подоконником. Под ногами давно не циклеванный паркет, на стенах выцветшие обои с некогда зелеными букетиками полевых цветов. Над головой трехрожковая люстра с двумя перегоревшими лампочками. Из мебели: шифоньер со скрипучей дверцей, письменный стол, журнальный столик с двумя креслами. Кровать гостиничного типа. Обои над матрацем вытерлись до белесости. На полу – коврик, явно отрезанный от министерской дорожки. Такие же во всех комнатах. Туалет и душ за дверью, общие, в конце коридора. Зато в номере справа от входа свой умывальник. Остроумец Михаил Светлов, любивший бывать здесь, назвал Переделкино «серпентарием талантов».

О Светлове и сегодня ходит множество баек. Одну из них мне передал по эстафете поэт-фронтовик Николай Старшинов, удивительно похожий внешне на цыгана. Я по молодости носил ему в альманах «Поэзия» стихи, которые, кажется, Старшинову не нравились, но чтобы подсластить отказ, он, добрый человек, поил меня чаем с конфетами (алкоголь после четверти века безудержного злоупотребления ему строго-настрого запретили), рассказывая были с небылицами.

Демобилизованный после тяжелого ранения в ногу, Старшинов поступил в Литературный институт и, проучившись год, решил показать плоды вдохновений кому-то из классиков. Сунулся к Николаю Тихонову – тот в Индии, по Гималаям лазает. Владимир Луговской после «медвежьей болезни», случившейся с ним на фронте под бомбежкой, впал в мизантропию и никого не желал видеть. Александр Твардовский снова ушел в черный запой, но секретарша пообещала: выйдет недели через две к людям и непременно встретится, так как молодежь любит. Константину Симонову было не до литературной смены – он писал срочный доклад к очередному пленуму ССП. Пытался Старшинов пробиться и к Борису Пастернаку – куда там: Шекспира переводит, парит в небесах, некогда ему с земноводными возиться. Тогда начинающий поэт добыл телефон Михаила Светлова, и тот радушно пригласил его через пару дней в Дом творчества «Переделкино», куда как раз собирался на месячишко. Между делом классик попросил студента по дороге купить на станции бутылочку водки и пивка. Михаил Аркадьевич употреблял прилежно, ежедневно, чего не скажешь о творческом усердии. В квартире на улице Горького висел плакат «График на фиг!». Он уверял, что на мемориальной доске, которую когда-нибудь прикрепят к стене его дома, будет выбито золотом по мрамору: «Здесь жил и не работал Михаил Светлов». Вторую половину жизни поэт в основном шутил. Когда его спросили, как он со своим острым языком пережил 1937-й, Михаил Аркадьевич ответил: «Я, знаете ли, в 36-м так напился, что протрезвел только в 53-м».

В условленный день Старшинов помчался на Киевский вокзал, сел в пригородный поезд, но, выйдя на станции, просьбу мэтра не выполнил: стипендия давно кончилась. И вот он, благоговея, вступил в одноместный номер (большая редкость по тем скученным временам), да еще со своим личным – слыхано ли? – умывальником. Живут же классики!

– Проходи, Коленька, садись. А где же, дружок, водочка с пивом? Я их, родимых, за окно повешу на прохладу…

– Понимаете, Михаил Аркадьевич, я на станции зашел в сельпо, там пива не было, а водка какая-то плохая оставалась…

– Запомни, Коленька, водка бывает только хорошая и очень хорошая. Ладно, цыганские твои глаза, знаю я вас, комсомольцев! Сам сбегал, купил, да еще с прицепом. Водка без пива – деньги на ветер. А вот и закуска – от обеда осталась. Ну-с, по маленькой и за работу!

Выпили. Старшинов достал тетрадку и стал декламировать:

 
                            И вот в свои семнадцать лет
                            Я встал в солдатский строй.
                            У всех шинелей серый цвет,
                            У всех один покрой…
 
 
                            У всех товарищей-солдат
                            И в роте, и в полку —
                            Противогаз да автомат,
                            Да фляга набоку…
 

Классик внимательно слушал, кивал, останавливал, поправлял, хвалил, поругивал, советовал, в общем, готовил литературную смену, не забывая подливать себе и смене водочку с пивом. В какой-то момент студент почувствовал, что мочевой пузырь уже на пределе, заерзал, прервал чтение и неловко спросил, где тут туалет…

– Зачем тебе нужник? – удивился автор «Гренады».

– Да вот… пиво…

– Что за глупости! Вон – раковина. Не надо никакого туалета…

«Потрясающе! – восхищался много лет спустя Старшинов. – Я прожил жизнь, перевидал тысячу людей, у кого только не бывал в дому, а такой широты больше не встречал. Вы только, Егор, подумайте: принял меня, балбеса, напоил, накормил, три часа слушал мои стихи да еще разрешил справить нужду в свой рукомойник! Верх гостеприимства! Вот это были классики, настоящие гиганты! Теперь таких нет… Да и мы, кто знал их, тоже скоро уйдем. А потомки не поверят…» Николай Константинович умер при Ельцине, в 1998-м, в бедности и забвении, как большинство фронтовиков. Светлову повезло, он скончался в 1964 году, когда советская власть была на взлете, знаменитых поэтов боготворили, и его светлым именем назвали библиотеки, школы, бригады, улицы, пионерские дружины, теплоходы, даже какой-то астероид. В последние месяцы жизни, сидя, как обычно, в ресторане «Метрополь», Михаил Аркадьевич с улыбкой просил официантку: «Принеси-ка ты мне, голубушка, пару пива, а раков не надо! Рак у меня уже есть…»

 
В тесном советском отеле
С пряным названьем «Шираз»
Сделали мы, что хотели,
И повторили шесть раз.
 

А.

Я прошелся по комнате и выглянул в окно: со второго этажа хорошо просматривалась асфальтированная аллея, она прорезала осенний парк, и казалось, расступившаяся желто-багряная пучина обнажила полоску серого дна, по которому, как Моисей, шагал человек с посохом. Дальнозоркий с детства, я сразу узнал знаменитого поэта Омирова, любимца истомленных советских читательниц. На фронте он горел в танке, лишился зрения, поэтому носил широкую черную повязку, закрывавшую выжженные глаза и изуродованный нос. Дышал инвалид шумно сопя и всхрапывая. Обычно слепой поэт сидел в своем номере, иногда выходил на прогулку в коридор, а в хорошую погоду – в парк, куда его отводила дежурная или поклонница. Шел он всегда ровно, четко, не оступаясь, не натыкаясь на деревья, урны и скамейки – сказывался многолетний опыт.

Почитательницы к нему ездили постоянно – все время разные. В основном то были неюные дамы с выпуклыми формами и девичьей мечтательностью в лицах. Иногда они оставались ночевать, даже гостили по несколько дней, благоговейно ухаживая за своим повелителем и вызывая недоуменную зависть полноценных мужчин-писателей. Некоторые, самые любопытные, вечером на цыпочках подходили к обитой черным дерматином двери и прислушивались, чтобы понять – чем же берет бабье племя инвалид войны?

– Ну что там? – спрашивали другие интересующиеся.

– Кажется, стихи читает…

– И только-то?

– Через дверь не видно.

Но ни разу ни одна гостья не заставала соперницу в номере, словно прибывали и отбывали они по жесткому графику, который поэт регулировал во время долгих бесед по телефону. Когда он занимал кабинку, в холле постепенно выстраивалась очередь, громко осуждавшая говорливого лирика. Но стоило кому-нибудь в раздражении поторопить Омирова, стуча по стеклу, как сопение слепца перерастало в угрожающий гневный храп, и претензии сразу заканчивались.

Я развесил в шкафу вещи, взятые с собой: три сорочки, брюки и легкий, как пух, серый австрийский пуловер с ромбами. Он был мне к лицу, и я собирался надеть его завтра с новыми финскими джинсами на свидание с Летой. Свитер и джинсы добыла Нина, отстояв жуткую очередь, кажется, в ЦУМе. Я вспомнил о брошенной жене с мстительной грустью: небось уже хватилась, ищет всюду мужа и отца! Ничего, пусть поищет, поволнуется: больше ценить будет. Интересно, как там Алена? Может, и не притворялась, вредительница, а на самом деле подхватила в детском саду вирус?

Разместив в шифоньере пожитки, я вынул из чехла машинку, поставил на стол, вскрыл упаковку финской бумаги, купленной в Литфонде по спецсписку, заправил лист в каретку, сел и быстро нащелкал первую фразу, которую придумал, трясясь еще в «пазике» «Москанализации»: «Пыльное городское солнце, запутавшись в проводах и антеннах, никак не могло скрыться за горизонтом. Я сидел в сквере на скамье и вдруг увидел женщину, способную одной походкой увести за собой из города всех мужчин, как крысолов с его волшебной дудочкой…» Здорово? Не очень. Точности не хватает. Дудочка, по Фрейду, – это фаллический символ, а речь, черт возьми, о даме!

Мне давно хотелось написать эротическую новеллу в духе «Темных аллей». Но я понимал: скорее напечатают мои многострадальные повести про дембель и райком, чем рассказ «про это». Почему-то советская власть страшно боялась половой темы, хотя, по слухам, Брежнев был ходок и даже перед смертью говаривал медсестре, вынимавшей из его дряблой ягодицы иглу шприца: «Эх, вот бы я тебя, голуба, лет двадцать назад уколол бы так уколол!» Зато на Кубе, мне рассказывал консультант по латиноамериканской литературе, построили социализм с сексуальным лицом, и для тех, кому неловко заниматься любовью прямо на пляже при всех, открыли почасовые отели. Там с вожделеющих пар берут только за стирку постельного белья, а молодоженов по предъявлению свидетельства о браке и вообще пускают задаром, наслаждайтесь и размножайтесь. У нас же с этим беда: девушку в гостиницу провести – целая спецоперация.

Был даже такой случай во время съезда писателей. Делегатов, как обычно, поселили возле Кремля в «России», которая словно огромная беломраморная крепость спускалась уступами к Москве-реке напротив МОГЭСа, в свою очередь похожего на пятитрубный крейсер. Я однажды проплутал по этажам этого гигантского отеля час, отыскивая нужный номер и наматывая круги.

Конечно, многие литераторы, испытывавшие проблемы с местом действия, поспешили воспользоваться редкой возможностью и удовлетворить желания, требующие взаимного уединения. Писатели-делегаты отбывали утром на пленарное заседание во Дворец съездов, оставляя ключи своим озабоченным коллегам, не избранным на высокий форум из-за творческой невзрачности.

Молдавский рифмоплет Агей Чебатару (он почему-то считал себя большим румынским поэтом) великодушно пошел навстречу своему переводчику Пете Панюшкину, влюбившемуся в юную Ингу Швец, младшего редактора отдела национальных литератур издательства «Советский писатель». Но Агей строго предупредил: к пятнадцати ноль-ноль следует насытиться и отбыть, положив ключик, снятый с деревянной «груши», под коврик у двери номера. Однако Петя, будучи натурой страстной, увлекся отзывчивым телом Инги, и когда они наконец решили покинуть уголок любви, в дверь уже сердито барабанил другой Агеев переводчик – Леонид Гаврилюк, пришедший в отель с бутылкой коньяку и Мариной Ласкиной-Панюшкиной, детской сказочницей и ясно чьей супругой. Нетерпение Леонида понять можно: в 17.45 он должен был покинуть укрывище, как выразился бы Солженицын, и оставить ключ все под тем же ковриком. Пытливый читатель, конечно, спросит: как они прошли в гостиницу? Отвечу: на входе их хотел задержать бдительный швейцар, но они предъявили членские билеты СП СССР, объяснив, что карточку гостя забыли в номере. Тогдашнее советское общество писателям еще верило, и страж без звука их пропустил.

Наконец дверь под ударами открылась. Некоторое время две пары смотрели друг на друга в немом потрясении. «Сука!» – прервав молчание, взревел Петя. «Кобель!» – отозвалась Марина. «Лярва!» – застонал Гаврилюк, а Инга в отчаянии закрыла юное лицо руками, ибо Леонид давно и настойчиво звал ее замуж, обещая развестись с постылой женой, обозревательницей «Литературной газеты» Аллой Рощиной-Гаврилюк. Вчера Швец наконец ответила ему «да», – и они, не мешкая, скрепили договор о намерениях здесь же, в гостинице «Россия», в номере делегата и народного поэта Грузии Звияда Мордашвили, которого Гаврилюк тоже переводил. И теперь вот такой пассаж!

Может возникнуть законный вопрос: зачем же Леонид, получив заветное согласие от возлюбленного существа, повел на следующий день под тот же кров совсем иную женщину, а юная Инга Швец, собираясь замуж за одного, устремилась в гостиничную постель с другим мужчиной? Как это сочетается с моральным обликом строителя коммунизма? Да никак не сочетается. Темна, беспорядочна и малоизучена сексуальная жизнь советских людей. К тому же съезд проводился раз в пять лет, шел всего шесть дней, а хочется столько успеть, узнать, прочувствовать!

Недолго думая, соперники под отчаянный женский визг сцепились в мордобойном порыве, рыча и круша казенный уют: сломали мебель, сорвали гардины и побили посуду. Дежурная по этажу, прискакав на шум, вызвала милицию, срочно прибыл наряд, скандалистов скрутили и обезвредили. Тут же по горячим следам драчунов допросили как правонарушителей, а дам – в качестве свидетельниц, составили протокол с описью ущерба и повели задержанных в опорный пункт для определения меры пресечения.

Однако все это могло закончиться куда хуже, затянись составление протокола минут на пять – десять. Ровно в 17.45 делегат Чебатару под руку с немолодой, но еще вполне съедобной блондинкой подошел к своему номеру и вместо ключика под ковриком обнаружил распахнутую дверь. Агей метнулся в комнату, решив, что его обокрали, попятив финский костюм, австрийские ботинки, югославский галстук и ондатровую шапку, купленные на закрытой распродаже для делегатов, но увидел двух горничных, присланных навести порядок. Вместе с милиционером, оставленным на всякий случай в засаде, они дружно приканчивали изъятую в качестве вещественного доказательства бутылку коньяка и шумно удивлялись падению нравов в писательской среде. Остолбеневшего Агея тут же идентифицировали как постояльца, преступно передавшего ключи от номера посторонним лицам, что и стало причиной погрома. Его тоже повели в опорный пункт на очную ставку со злодеями. Милиционер хотел привлечь и блондинку, приняв ее за интердевочку со стажем, но она, возмутившись, показала редакционное удостоверение «Литературной газеты», выписанное на имя Аллы Рощиной-Гаврилюк, и ее с извинениями отпустили. Печать – большая сила!

Как полагалось в те годы, по месту работы правонарушителей направили письма, мол, обсудите, поставьте на вид и примите воспитательные меры. Приняли с удовольствием. Агею в грубой форме не дали обещанную премию Молдавского комсомола за поэму «Под пятой» – об ужасах оккупации и правления маршала Антонеску, и он, окончательно осознав себя румыном, стал вскоре одним из организаторов антисоветского Народного фронта в Кишиневе. Петю вычеркнули из списка очередников на получение квартиры в новом писательском доме на Хорошевском шоссе. Он запил, проклял советскую власть, в 1991-м орал и радостно махал руками на баррикадах возле Белого дома. С пришествием капитализма и свободы Панюшкин организовал свое издательство «Алатырь», взял, дурак, кредит в чеченском банке, прогорел и, замученный угрозами, повесился на дереве в Сокольниках. Леонид Гаврилюк, будучи членом КПСС, покаялся, схлопотал выговор без занесения и затаился. Семейное положение некоторых участников скандала тоже видоизменилось. Панюшкин, утратив жилищные перспективы, развелся и сошелся с Ингой, конечно, не зная ничего о ее прежних матримониальных шалостях. Оскорбленная сказочница Марина Ласкина разочаровалась в мужчинах, стала феминисткой во всех смыслах, женилась и борется за признание однополых браков. А вот Гаврилюк до сих пор живет со своей постылой Аллой, но не в Москве, а в Мюнхене, куда они, внезапно став евреями, рванули, едва открылись границы. Виноватые во всем, немцы хорошо их приняли, дали квартиру, пособие и периодически извиняются перед ними за былые зверства.

Впрочем, все это случилось через несколько лет, а тогда, в 1983 году, я посмотрел на часы и понял, что опаздываю на обед.