Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

– Салют-суперфосфат! Ты куда исчез?

– В Переделкино уехал.

– С чего это вдруг? Ты же никуда не собирался.

– Мы поссорились. Наверное, будем разводиться.

– Из-за чего?

– Нинка нашла у меня в кармане гондоны.

– Какое гондоны?

– Мы с тобой в аптеке купили. Помнишь?

– Ну, и сказал бы: для дома для семьи.

– Они же располовиненные.

– Объяснил бы: теперь поштучно продают.

– Она же не дура.

– Это верно. Плохи дела.

– А тут еще Лета звонила, нарвалась сначала на Нинку, потом на тещу.

– Еще хреновей! Влип ты, Жорыч. Что делать будешь?

– Пока в Переделкино отсиживаюсь, а там посмотрим. Слушай, я тебе говорил, что мои полки пришли?

– Вроде говорил.

– Будь другом, сходи ко мне – замерь стену в кабинете. Надо понять, сколько штук брать.

– Бери, сколько дадут! Что останется, я возьму. Сестре тоже полки нужны.

– Я так и хотел, но ты все равно сходи, заодно посмотри, как там обстановка. Хоккей?

– Хоккей! А как там Ковригин?

– Завтра все решится.

– Слушай, весь наш «ящик» просит: не гнобите мужика! Правильно он пишет.

– От меня ничего уже не зависит. Ты-то как там с Нюркой? Сказал ей про сберкнижку?

– Нет. Знаешь, я подумал, может, оно и к лучшему. Так бы деньги давно расфуфрились, а теперь уже приличная сумма набежала. Бабы бережливые. Что есть, то есть. Ну, давай, Жорыч, держись! Меня к начальству зовут.

Зеркала в коридоре уже не было. Зато в зале я застал интересную картину: из-под стола вылез багровый от натуги Макетсон, он расправил в пальцах скомканный продовольственный талон и со значением протянул водителю:

– Бери, Гарик, и помни, кто и как к тебе относится!

Заметив меня, ответсек смутился, а Синезубка нервно хихикнула.

60. Трагедия ошибок

 
Из мира прилизанных монстров
Сбегаем нетрезвой походкой
На необитаемый остров,
Тепло омываемый водкой.
 

А.

Гарик вырулил на Садовое кольцо, и мы поехали в издательство. Дорогой я думал обо всем сразу: о чешских полках, о Лете, о Нине, об Аленке, о Юхине, на которого подло повесил пьяного Золотуева. Впрочем, я обошелся с Женькой точно так же, как поступил со мной в свое время Шлионский. Дело было так. После работы я забежал в ЦДЛ, чтобы купить вареных раков. Они появлялись в буфете поздней осенью, а потом исчезали из продажи на год. Выпив на ходу рюмку, я заспешил домой. Но в холле наткнулся на Вовку, который с трудом удерживал на ногах кренившегося Золотуева. Влад надрался после заседания партбюро, это было незадолго до его свержения, и черные тучи опалы уже теснились над ним. Вовка обрадовался и попросил меня пять минут подержать падучее тело, пока он сбегает на дорожку вниз. Я был тогда доверчив, как домашний кролик, не верящий в мясное рагу, и согласился. После получасового ожидания со спящим Владом в обнимку я наконец понял: меня подставили.

– Ты кто? – очнувшись, спросил Золотуев.

– Егор.

– Какой еще Егор?

– Полуяков.

– О, Жора, как все смердит! Домой…

– Поехали.

– Пальто!

– Разумеется.

Я подтащил его к гардеробу. Влад, будучи общественником, постоянно посещавшим ЦДЛ, раздевался без номерка. Для таких, как он, сбоку, на стене, имелась специальная вешалка. Золотуев обвел сизым взглядом тесно сбившиеся ряды верхней одежды и ткнул пальцем:

– Там…

Козловский скорбно проследил направление неухоженного ногтя, с трудом извлек из спрессованного строя затребованное пальто и помог пьяному поэту найти рукава.

– Шарфик и шапочку не забудьте! – Подхалим сдул невидимую пылинку с искрящегося меха.

– Угу. – Влад нахлобучил головной убор, наехавший ему на брови.

Я тогда еще подумал: возглавив партбюро, Золотуев стал одеваться гораздо лучше прежнего, во всяком случае, такого пальто, явно империалистического производства, раньше у него не наблюдалось, не говоря о новой ондатровой шапке. Влад махнул мне рукой, мол, расплатись. Я дал двадцать копеек.

– Покорно благодарю-с! – по-старорежимному поклонился Козловский и бросил монету в жестяную коробочку из-под леденцов.

«Странно, – думал я, влача Влада к выходу, – на вид гардеробщику лет шестьдесят пять. При царе, значит, не жил. До пенсии, по его же словам, работал по театральному ведомству. Откуда же это “покорно благодарю-с!”? Видимо, насмотрелся фильмов про “дореволюцию”».

Редакционная машина в тот день на линию снова не вышла, Гарик ремонтировался, и мы, вывалившись на улицу, двинулись к стоянке такси – на угол улицы Герцена и площади Восстания. Со стороны я, наверное, напоминал молодого бойца, выносящего с поля боя раненого офицера. Влад, кстати, закончил иняз и служил несколько лет военным переводчиком за границей, кажется, в Афганистане или Индии. Вытерпев небольшую очередь, состоявшую в основном из нетрезвых писателей, которых подруги везли домой, чтобы сдать на руки женам, мы уселись в такси.

– Куда? – спросил водитель строгим голосом, точно пассажиры постоянно звали его в пампасы или костромские леса, где сгинул Сусанин с польскими интервентами.

– В Останкино, – объявил я, зная примерно, где живет Золотуев.

Шеф щелчком повернул вентиль «таксометра», и денежки потекли.

Когда Останкинский шпиль, видный из самых отдаленных районов столицы, превратился в необъятный бетонный комель, я растолкал Влада и уточнил:

– Какая у тебя улица?

– Дубовая.

– Дом?

– Двадцать четыре.

– Квартира?

– Двенадцать. А зачем тебе это?

– Я должен сдать тебя жене под расписку.

– Не примет.

– Почему?

– Ривка знает про Лариску.

– И что делать?

– Домой.

– Я тебя привез.

– К тебе домой.

– Так куда едем-то? – зловеще спросил таксист и предупредил: – Облюете салон – пожалеете!

Мы уже проезжали мимо основания башни, похожего вблизи на античный цирк с арками.

– Ладно, давайте в Орехово-Борисово, – решился я.

– Нет. Я из этой дыры потом порожняком не поеду.

– Сколько?

– Два счетчика.

– Договорились.

Мы развернулись и через час были возле моего дома. Я растолкал Золотуева:

– Влад, у тебя деньги есть? Мне не хватает…

– Я пустой.

– Ну, будем расплачиваться или как? – ласково поинтересовался таксист, шаря под сиденьем монтировку.

– Я сейчас поднимусь за деньгами.

– Тогда он останется здесь. И без шуток!

Нина с Аленой гостили у тещи, но на кухне под хлебницей всегда лежали рублей двадцать на всякий случай. На них-то и был мой расчет. Поднимаясь в лифте, я вспотел от страшной мысли: вдруг жена потратила деньги? Недавно писательскую общественность потряс дикий случай: таксист зверски избил детского поэта Анютина, когда у несчастного не оказалось денег, и он в порыве хмельного великодушия хотел расплатиться своей книжкой-раскраской «Зачем дятлу нос?». Правда, кое-кто считал, что поэта отметелили за внешний вид, но это вряд ли. В СССР воинствующего антисемитизма не было в помине. Наблюдалось, правда, некое раздражение оседлого большинства по поводу неусидчивого меньшинства, имевшего в отличие от остальных сразу два Отечества, к тому же для них путь на жаркую историческую родину лежал теперь не через Воркуту, а через Вену.

Слава богу, семейный НЗ оказался на месте, и вскоре я с трудом втащил Золотуева в квартиру.

– У тебя есть выпить? – оглядевшись, спросил он.

– Посмотрю.

В серванте я отыскал пыльную бутылку с остатками «Шартреза», который лет пять назад купил из любопытства и никак не мог прикончить: даже с похмелья ликер не оживлял, а, наоборот, приторно склеивал фибры страдающего организма.

Но Влад одним махом поглотил «неликвид», цветом напоминавший зеленый антифриз, и упал замертво на диван. Я укрыл его леопардовым пледом, купленным мной в ГДР на дембельскую заначку, и пошел спать во вторую комнату.

Мне приснилось, у нас в мусоропроводе поселилось всеядное существо, наполняющее хрумканьем и чавканьем весь дом. Созвали по этому поводу экстренное собрание кооператива, но председатель объяснил: тварь занесена в Красную книгу и травить ее нельзя. Проснулся я от странных звуков: «Уа-уа-уа!», открыл глаза: между шторами серело зябкое предзимнее утро. События вчерашнего вечера я, как говорится, заспал и очень удивился, с какой стати моя вполне уже взрослая дочь издает давно пройденный младенческий писк.

– У-а, у-а! – звал тонкий жалобный голосок.

Вспомнив все и сразу, я метнулся в гостиную. На диване, свесившись к полу, лежал Золотуев и стонал, моля о помощи:

– А-а, а-а. у-у…

– Ты что?

– Плохо. Сердце останавливается. Выпить есть?

– Нет.

– Тогда я умру…

– Подожди!

Глянув на часы, я взялся за телефон: Жека на работу еще не уехал. К счастью, у него нашлись в холодильнике две бутылки пива. Я взмолился: вопрос жизни и смерти! Через пять минут мой великодушный друг принес «лекарство», но, увидев меня на ногах, укорил:

– А говорил, умираешь…

– Он умирает! – я указал ему на Влада, который вытянулся на одре и даже руки на всякий случай сложил крестом.

– Это кто?

– Секретарь нашего партбюро.

– Кучеряво живете! Ну, я побежал в «ящик».

Залпом выпив бутылку пива, Влад отдышался, посвежел и попросил:

– Давай доедим раков!

– Что-о?!

– Ночью так солененького захотелось, ну, я и взял в холодильнике первое попавшееся.

Странно, что попались ему именно раки, которыми я собирался побаловать Нину, а не щи в кастрюле или котлеты на сковородке. На кухонном столе в куче красной хитиновой шелухи я нашел двух целых раков. Это называется – попробовал! Но теперь, по крайней мере, стал понятен мой странный сон: сквозь дрему я, оказывается, слышал треск разгрызаемых панцирей и клешней.

Золотуев, экономно обсасывая членистоногих, допил вторую бутылку и попросил закурить. Мои сигареты кончились еще вечера. На всякий случай пошарив в кармане его пальто, я обнаружил там пачку «Винстона» и мятые купюры разного достоинства, вплоть до аметистовой четвертной. А говорил, жмот, нет денег!

– Ты «Винстон» куришь? – удивился он, уважительно извлекая сигарету из пачки. – В «Березке» взял?

– Нет, у тебя в кармане.

– У меня? Я курю «Шипку». Странно. Принеси-ка шкуру!

Я притащил из прихожей и расправил на свету его пальто, темно-серое, из хорошей шерсти, с рукавами реглан, на подкладке красовался лейбл: «Made in Finland».

– Это не мое! – предынфарктно удивился Золотуев.

– А это – тоже не твое? – Я вытряхнул из рукава мохеровый зелено-бордовый шарф с голландским петушком на золотой этикетке.

– Тоже не мой. Господи! – Он страшно побледнел. – А шапка? Быстрей!

Я принес: отличная темно-коричневая шапка, кажется, из ондатры, с едва залоснившейся стеганой подкладкой и белым клеймом «Можайская меховая фабрика».

– Отечественная, – удивился я. – Умеем же, когда захотим. Твоя?

– Моя! – уверенно подтвердил Золотуев.

– А чьи же шарф и пальто?

– Не знаю. Не помню. Где ты их взял?

– Не я, а ты. Ты показал, а Козловский подал. Забыл?

– Значит, мое пальто надел кто-то другой…

– Ты, Владик, большой мыслитель! У тебя в карманах было что-нибудь такое, по чему тебя можно вычислить?

– Медицинская справка.

– Не из венерического диспансера, надеюсь?

– Нет, к проктологу. Направление.

– Тогда звони домой – тебя уже ищут.

– Жор, спроси лучше ты. У меня сердце не выдержит. – Он с третьего раза дрожащим перстом набрал домашний номер и боязливо протянул мне трубку.

Сначала шли длинные гудки. Наконец женский голос, холодный и колкий, как сосулька, ответил:

– Алло.

– Ривочка, извините, что так рано…

– Кто это?

– Жора Полуяков.

– Ясно. Позови этого урода!

Влад слушал, бледнея так, словно врачи-вредители стремительно заменяли кровь в его венах меловым раствором.

– Жора, я погиб. Бумагу и карандаш, скорее! – прохрипел он.

Я принес. Золотуев агонизирующей рукой нацарапал несколько цифр – чей-то номер телефона – и выронил трубку. Из крошечных отверстий наушника доносился маленький, далекий, но пронзительный женский голос, крывший бедного Влада такими словами, после которых невозможен даже совместный проезд в метро, не говоря уж о дальнейшем брачном общежитии.

– Ну? – спросил я, кладя ругающуюся трубку на рычажки.

– Это пальто Клинского. Он приезжал на день рождения к Переслегину.

– Ого!

– Да, я как-то пил с Переслегиным. Это очень опасно.

– Направление, говоришь, к проктологу? – ухмыльнулся я. – Очень кстати! А когда звонили от Клинского?

– Полчаса назад. Он ждет. Это конец!

– Набирай номер!

– Сейчас. Погоди! Надо еще выпить, – прошептал Влад и закрыл лицо руками.

61. Лукавый цензор мой

 
Что, поэт, косишься хмуро?
Год пропьянствовал уже!
Ну, порезала цензура…
Не кастрировала же!
 

А.

…Свернув с Садового кольца на Цветной бульвар, мы проехали темный Центральный рынок и сияющий огнями Старый цирк. На фронтоне гарцевали неоновые кони, перед входом патлатые парни спекулировали дефицитными билетами.

– Мы вчера с Марго сюда ходили, – гордо сообщил Гарик.

– На рынок?

– В цирк.

– Сколько переплатил за билеты?

– Егор-джан, клянусь, нисколько. В кассе купил. За два рубля.

– Врешь! В кассе билетов никогда не бывает. Только у барыг.

– А у Марго книжка есть, красная такая. Показываешь – и покупаешь.

– По брони, что ли? – удивился я. – Надо же… Откуда?

– Папа дал.

– И кто же у нее папа?

– Большой человек. На черной «Волге» возят.

– Интересно. Ну, и как тебе цирк?

– Вай-ай! Тигры чуть укротителя не сожрали, еле успел из клетки убежать. Кнут потерял. Там иностранцев полно было. Мне один итальянец сказал, что у них недавно укротителя совсем съели, клянусь…

– Итальянец по-русски говорил или по-армянски?

– Зачем по-армянски? Марго переводила.

– Она у тебя итальянский знает?

– Очень умная у меня ншанцс!

– Кто?

– Невеста.

«Ншанцс», – подумал я, звучит как «шанс». – Повезло моему непутевому водителю!»

Мы развернулись на Трубной площади и, миновав Дом политпросвещения, подрулили к издательству «Литературная газета». Оно было построено, кажется, в конце двадцатых и напоминало большие серые кубики, поставленные друг на друга. У входа, под козырьком, Гарика ждала тощая экспедиторша, одетая стильно и дорого: кожаная мини-юбка, лаковые сапоги на платформе и джинсовая куртка-варенка – последний писк моды. Я впервые рассмотрел Марго: хорошие русые волосы, лицо худое, мило-заурядное, но озаренное какой-то изнурительной нежностью. Большие глаза жадно блестели из-под светлой челки, губы заранее вытянулись для поцелуя. Шофер, забыв запереть машину, бросился к ней, а она с визгом повисла у него шее, поджав ноги.

Я махнул пропуском перед носом старого вохровца в черной шинели.

– Срам! – буркнул он, кивнув на люто лобзающуюся парочку.

– Любовь, – возразил я.

Поднявшись в тесном лифте на четвертый этаж, где по понедельникам «Столичному писателю» выделялась комнатка для «свежей головы», я открыл дверь и в сизом табачном дыму едва различил Торможенко. Он сидел в кресле, по-американски задрав ноги на стол, и вещал в телефонную трубку:

– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи: в стихах, согласен, метафора – царица, а в прозе – она как лишний крючок у бабы на лифчике. Понял? Возьми того же Белого…

– Прочитал? – с порога спросил я.

– Прочитал, – ответил Толя, прикрывая пальцами мембрану.

– Нашел что-нибудь?

– Все чисто.

«Не читал, сволочь!» – понял я, выдернул из-под его нечищеных ботинок полосы и пошел к цензору, слыша за спиной:

– Леонов? Я тебя умоляю! У него метафоры – как помидоры из парафина… Олеша? Согласен! Но ведь он так и спекся на «Зависти»… «Три толстяка»? Не смеши! Это «Капитал» для пионеров…

Цензор, а точнее, уполномоченный Главлита, сидел в кабинете без таблички, на двери имелся лишь номер – 407. Поэтому иногда говорили: «Отнеси-ка полосы в 407-ю!» Раньше за нами присматривал цензор Варламов, мрачно-молчаливый, будто бюст над могилой. Но полгода назад появился Валера Чунин, смешливый блондинчик, лет на пять старше меня. Он увлекался сыроедением, и на столе перед ним теснились пластмассовые коробочки с наструганной морковью, репой, капустой и пророщенным горохом. Пил он исключительно талую воду. В 407-й комнате не было ничего примечательного, кроме большого снимка: Валера в обнимку с зубасто улыбающимся Евгением Евтушенко. В шкафу стояли толстые безымянные справочники с загадочными индексами на матерчатых корешках. Полстены занимала политическая карта мира.

– Привет, Валер!

– Привет, Жор!

– Как наши дела?

– Дела у прокурора, а у нас делишки. – Он взял со стола полосу «Столичного писателя» и нашел отчеркнутое синим карандашом место. – Вот тут у тебя в отчете о партсобрании прозаик Рыбин говорит, что выступал перед воинами-ракетчиками в городе Ногинске.

– А что не так?

– Запомни и передай западным разведкам: ни в Ногинске, Жора, ни в окрестностях нет никаких ракетчиков. Конечно, они есть, ибо там проходит пояс противовоздушной обороны Москвы, но их там все-таки нет. А у тебя в газете они есть. Понял? Это нехорошо!

– С кем же он тогда в Ногинске встречался?

– С кем угодно, хоть с кавалеристами, но только не с ракетчиками.

– Давай напишем так: встречался со стражами неба, а?

– Со стражами неба? Красиво и непонятно. То, что нужно! – Он захрустел морковкой.

– Это все?

– Нет, коллега, еще не все. Вот у тебя тут старушка Метелина пишет. – Цензор нашел в полосе другое место, отчеркнутое синим:

 
                                 Улечу, словно птица,
                                 В дали вольного мира.
                                 Не удержит граница
                                 И отказ из ОВИРа.
 

– А тут-то что не так? Она у нас вроде политически грамотная, даже слишком…

– Тут, Жора, все не так. Если она улетит в дали вольного мира, значит, у нас здесь мир не вольный, то есть не свободный. Клевета на советский строй. А это совсем нехорошо. Согласен?

– Ну, в общем, да.

– Что будем делать?

– А если исправить так: «в дали горнего мира»…

– Горнего? На тот свет, что ли? Это сколько угодно. А что «не удержит граница», пусть останется на твоей совести…

– Это же метафора, а в поэзии она царица!

– Согласен. Метафору уважаю. Не при Сталине живем. Но вот насчет ОВИРа опять непорядок. Отдел виз и регистраций гражданам, надлежащим образом подавшим документы на выезд из страны, никогда не отказывает. У вас же, коллега, из контекста следует, что ОВИР – это вообще какая-то репрессивная на-хер-всех-посылающая организация. Нехорошо!

– Валер, ты это мне говоришь или товарищу майору? – Я показал пальцем на потолок, намекая на прослушку. – Они же все время всем отказывают.

– Не дрейфь, Жора, здесь не слушают. Очень дорого. Знаю я, знаю этих сук овировских! Мою жену, святую женщину, в Польшу не пускали, требовали комсомольскую характеристику. А какая комсомольская характеристика, если она шесть лет дома сидит? Трое детей. Погодки.

– Ну, ты гигант!

– Это все сыроедение! – Он захрустел капустным листом. – Пришлось напрягать знакомых мужиков из конторы. Выпустили-таки. Ну, и что будем делать с ОВИРом? Так оставлять нельзя. Жизнь – одно, печать – другое.

– А если так: «одолею границу и без визы ОВИРа».

– Нельзя без визы.

– Она же птица.

– Метелина?

– Ну да.

– Опять метафора?

– Это же поэзия!

– Ладно тебе, нашел Ахматову для бедных. Не многовато метафор?

– В самый раз.

– И что у нас получается?

 
                                 Улечу, словно птица,
                                 В дали горнего мира,
                                 Одолею границу
                                 И без визы ОВИРа.
 

– Без визы? Резковато, конечно, но так им, сукам, и надо. С матери троих детей, со святой женщины, комсомольскую характеристику требуют, уроды!

– К нам вопросы еще есть?

– Нет, правь – и сразу залитую. А ты слышал, что Головчук отчудил?

– Не слышал.

– Сейчас расскажу. Декамерон времен развитого социализма.

– Погоди! Я правку отнесу в цех и сразу вернусь.

– Валяй! Кофе пока заварю.

– Я твой цикорий пить не буду!

– Ладно, для хороших людей есть финский растворимый.

– Откуда?

– В заказе дали.

– Вам финский дают? – удивился я.

– А как же! Для бдительности, чтобы мы идеологическую диверсию не проспали.

В наборном цеху я застал коллективную трапезу: пили молоко с белым хлебом. Сразу после Октября народная власть особым декретом повелела за большой вклад в дело революции тружеников типографий, вдыхающих на производстве вредный свинец, ежедневно бесплатно поить молоком и кормить ситниками, что по тем голодным временам являлось невозможной щедростью. С годами многие завоевания пролетариата были утрачены, но млекопитательная традиция неукоснительно соблюдалась.

Увидев меня, наш верстальщик Витя Бабошин вытер рукавом рот и пошел к железному столу, на котором лежал талер с нашим набором.

– Еще правка будет? – с набитым ртом спросил он, разбирая мои каракули на полосах.

– Вроде бы все остальное чисто. Вноси – и подписываем.

– Давай-давай, Михалыч, вечно из-за вас до ночи сидим. И скажи твоему ответсеку: пусть он лучше вообще макеты не чертит, чем так косячить.

– А что – опять?

– Двадцать пять! Не знаю, каким концом он строчки считает, но снова дыры и хвосты повылезали. Дыры-то я разогнал, а хвосты сам сокращай! Третий час ждем.

– А разве Толя не сократил?

– Да ну его в болото – ничего он не сократил.

– Выведи мне полосы. Сам сокращу.

Минут через двадцать я вернулся к Чунину. Он уже хлебал свой цикорий, заваренный талым кипятком, и бросал в рот пророщенные горошины, похожие на головастиков. У финского кофе оказался запах новых галош, но мы тогда думали, это и есть признак западного качества.

– Ну, и что там отчудил Головчук?

– О!