Текст книги "Секс в СССР, или Веселая жизнь"

78. «Дали горнего мира»

 
Не верь, товарищ, гороскопам!
Герой или мерзавец ты,
Когда родился и закопан,
Ласкал одну иль всех баб скопом, —
Телам небесным… до звезды.
 

А.

Вернувшись в кабинет, я раскрыл БЭК и нашел сегодняшний день – 5 октября. Ни фига себе: четыре плюса! Зазвонил телефон:

– Заяц, срочно к ТТ! Мухой!

Я влетел в холл Дома литераторов и на бегу поздоровался с Бородинским, дежурившим у дверей, чтобы не допустить самозванцев и проходимцев, повадившихся лакомиться нашими дешевыми и вкусными комплексными обедами, строго рассчитанными на сотрудников аппарата и писателей-завсегдатаев. В гардеробе я бросил плащ Данетычу, успев заметить, что Козловский показывает ледериновую книжку какому-то провинциалу в зеленой фетровой шляпе.

…Поднимаясь по скрипучим ступенькам на антресоли, я едва разошелся на повороте с тучной Карягиной, которая вела за руку сына – угрюмого щекастого мальчика лет семи.

– Маме помогаешь? – спросил я, потрепав ребенка по волосам, жестким, как сапожная щетка.

– Букву «Ё» учимся писать, – хмуро ответила Зина за сына. – Тебе занять место на комплексе?

– Спасибо – не надо. Как настроение у начальства?

– С утра орет. Держись! Я все знаю…

У кабинета первого секретаря, как обычно, собралась очередь просителей. Лица литераторов, томившихся в ожидании приема, выражали некую общую неловкость, ведь любой аппаратный клерк, забежавший сюда, мог увидеть их, аристократов духа, униженно выстроившихся за жалкими жизненными благами, как то: дача в Переделкино или Внуково, квартира улучшенной планировки, новый автомобиль, путевка в Дубулты, пособие на творческий период, командировка на винзавод в Напареули… И только гордый поэт Скляр ждал возможности поклянчить с высоко поднятой головой, точно народоволец, пришедший в присутственное место, чтобы убить царского сатрапа.

Получив разрешающий кивок Марии Ивановны, я направился к двери.

– Жор, ты оборзел, тут очередь! Я – последний, понял? – крикнул бородатый прозаик Юрка Доброскукин, похожий на лешего, забредшего в город.

– Поговори у меня еще, побирушка! – рявкнула секретарша. – Вообще не пущу!

По традиции раз в год каждый писатель мог получить единовременное пособие на творческий период в размере двухсот рублей. Но Доброскукин умудрялся урывать две сотни почти каждый месяц, причем всякий раз он так убедительно обосновывал просьбу, что отказать ему было невозможно. Юра придумывал жалобные, трагические, но весьма правдоподобные истории с такими остросюжетными поворотами и внезапными развязками, что если бы он свое вранье записывал, то мог бы стать советским О. Генри. Однако получив деньги, Доброскукин бросался в нижний буфет и уходил в загул, а водка, как известно, убивает не только печень, но и талант. Умер Юра лет через пятнадцать, не выходя из запоя.

– Давай, заяц, давай! Теодор Тимофеевич ждет!

Я взялся было за ручку и чуть не получил в лоб дверью: из кабинета выскочил, держась за сердце, Шуваев. Увидев меня, он нахмурился, сжал мой локоть и обдал коньячным шепотом:

– Молчать. Не спорить. Со всем соглашаться. Потом сразу – ко мне. Понял?

– Понял. А что случилось?

– Сейчас узнаешь, сынок!

Я вошел в кабинет первого секретаря и застыл на пороге. За широким столом в начальственном кресле сидел, набычившись, Сухонин. Даже сквозь толстые стекла очков было видно, как сверкают гневом его далекие глаза. За приставным столиком скорбно застыли вдовы Кольского, обе в черном, но молодая с ярко накрашенными губами. У окна, как ископаемая саблезубая тигрица, металась Метелина, рыча:

– Это неслыханно! Это чудовищно! Я немедленно звоню Юре!

– Эра Емельяновна, умоляю, не надо никому звонить, тем более Юрию Владимировичу. Он еще не оправился после болезни.

– А я позвоню! Когда мы с ним работали в Карелии, он говорил: «Эра, коммунисты не болеют, а ведут с организмом воспитательную работу!»

– Не надо звонить Андропову! Что он про нас подумает? Сами разберемся. – Тут ТТ заметил меня. – Ага, явился! Нуте-с, милостивый государь, объясните-ка нам, с каких это пор в нашей газете стали править стихи классиков советской поэзии?

– Это не мы… – промямлил я, поняв, в чем дело.

– А кто?

– Это цензор…

– Цензор? – взвизгнула Метелина. – Вот еще новости! Сейчас же позвоню Романову. Мы с ним летали во Франкфурт. Тео, дай мне справочник АТС.

Я почувствовал себя мальчиком Каем, в которого ткнула ледяным жезлом Снежная королева: мои внутренние органы заиндевели. Романов был председателем Главлита, верховным цензором СССР.

– Эр, может, не надо? – испугался ТТ. – Послушай…

– И слушать не хочу. Надо! – Она схватила книжицу и стала нервно листать страницы, ища номер правительственной спецсвязи. – Я вам устрою! Обнаглели! Развели тут бенкендорфовщину!

О суровости Романова ходили легенды, и если бы Метелина ему в самом деле позвонила, веселый сыроед вылетел бы с должности без промедления и выходного пособия.

– Эра Емельяновна, не надо… – послышался мой замерзающий, жалобный голос. – Это я… Цензор просто засомневался, а я поправил…

– Как у вас рука поднялась, молокосос! – вскочил ТТ.

– Безобразие! Мои стихи Арагон переводил! А ты кто такой? – Метелина швырнула на стол справочник. – Тео, вообрази, у меня там было: «улечу, словно птица, в дали вольного мира»… Чувствуешь звукопись?

– Еще бы! – энергично закивал Сухонин.

– А что сделал этот поганец! Только посмотри! – Эра подсунула ему газету с подчеркнутыми строчками. – Чудовищно!

– Вижу! Кошмар: «в дали горнего мира»…

– При чем тут «горний мир»? Я пока еще подыхать не собираюсь. Слышите, вы, литературный вредитель! – отнеслась она ко мне. – Где моя звукопись, куда вы ее дели, куда? Я же над этой аллитерацией две ночи билась!

– Непростительно, юноша! – со своим знаменитым придыханием вскричал ТТ. – Георгий Михайлович, вы совсем не разбираетесь в стихах, да?

– Кажется, да… – скорбно согласился я, следуя указаниям Шуваева.

– А как же вы руководите писательской газетой?

– Видимо, так же, как и комиссией… – хмыкнула Метелина. – Тео, ты летишь в Варну?

– Не уверен, после вчерашнего парткома по вине вот этого субчика я теперь вообще ничего не знаю и не понимаю…

– Плюнь, Тео, здоровье дороже! Юра себя тоже не берег, и вот что с ним вышло. – Она направилась к двери, но на пороге оглянулась. – Тео, нам надо беречь друг друга. Мне кажется, Егор все понял и теперь исправится. Так ведь, зверь? Это больше не повторится?

– Никогда! – искренне пообещал я.

– Прощаю. Пока, девушки! – Она махнула рукой вдовам и вышла.

Женщины в ответ синхронно кивнули. Проводив взглядом Метелину, ТТ тяжело помолчал, потом повернулся ко мне:

– Эра Емельяновна к вам слишком добра. Но вы думаете, это все? Не-ет! – Раздувая ноздри, он хрястнул по свежему номеру «Стописа», оставленному на столе соратницей Андропова.

Вдовы, сидевшие неподвижно, как восковые фигуры, от неожиданности вздрогнули.

– Ну-с, милостивый государь, а вот это глумление как вы объясните двум несчастным женщинам, потерявшим самое дорогое? Как будете извиняться за это поношение усопшего?

– Какое поношение? – пробормотал я, чуя, как леденеет пах и превращается в сосульку то, чем пренебрегла вчера Лета Гаврилова.

– А вот какое! – ТТ развернул газету и ткнул пальцем в некролог Кольского, обведенный черной рамкой. – Это у нас что?

– Слово прощания.

– Даже так? Ай-ай-ай! А это? – Он постучал согнутым пальцем по рубрике «Наши юбиляры» на соседней полосе.

– Это… это… – Я почти потерял сознание, предчувствуя невозможное. – Это поздравления…

– Вот именно: здоровья, долгих лет жизни и творческих свершений. Так?

– Так…

– Вы идиот?

– Нет.

– Значит, в самом деле вредитель!

– Не может быть! – Я увидел среди тех, кому желали здоровья и долголетия, отчеркнутую красным фамилию Кольского. – «Ну да, он же умер, не дожив нескольких дней до дня рождения. Ну, Толя, ну, сука, ведь просил же проверить!..»

– Что вы там бормочете?! Отвечайте, как это могло произойти?

– Это… случайное… совпадение…

– Не-ет, далеко не случайное! Это закономерный результат наплевательского отношения к делу, злоупотребления алкоголем в рабочее время и дикого, беспримерного разгильдяйства.

– Понимаете, Теодор Тимофеевич, – залепетал я, оправдываясь, – юбиляры были набраны еще до того… как пришла… печальная весть… А когда заверстывали гранки из загона, «свежая голова» забыла вычеркнуть…

– Бросьте вы тут эту типографскую тарабарщину! Не надо сваливать с больной головы на свежую! Торможенко у меня уже был и рассказал, как это случилось. Напомню, если забыли, милостивый государь: за газету отвечаете вы персонально. И обязаны были проследить лично! Или я ошибаюсь?!

– Нет, Теодор Тимофеевич, не ошибаетесь.

– Тогда жду объяснений!

– Я виноват, я очень виноват, но понимаете, неделя была сумасшедшая – похороны, переверстка, персональное дело Ковригина. Я был председателем комиссии…

– Председателем вы оказались таким же, как и редактором газеты. Надеюсь, моя мысль понятна? Темное пятно двурушничества надолго, если не навсегда, останется на вашей биографии.

– Но ведь…

– Молчать! Не спорить! Боюсь, нам трудно будет впредь работать вместе. Я бы уволил вас немедленно, но редактора многотиражки у нас утверждает партком. – ТТ развел руками и повернулся к испуганным вдовам. – А наш добрейший Владимир Иванович отчего-то питает к вам, мистер Полуяков, странную слабость, хотя по совести гнать вас надо в шею!

– Теодор, не надо, – слабым голосом попросила старшая вдова. – Мальчик очень хорошо сказал на панихиде. Он ошибся. Бывает.

– Быва-ает… – как эхо, подхватила младшая.

– Ах, какие вы все сегодня добрые! А вот я в ЦК пойду, на ковер! – Он резко повернулся ко мне. – Благодарите, растяпа, этих великодушных женщин! Вам сегодня дважды повезло. Идите, мне тяжело вас даже видеть… Стыдно, молодой человек, перед ушедшим героем стыдно! – Он ткнул жирным перстом в газетную фотографию Кольского.

Я невольно проследил взглядом движение пальца и ощутил в теле гнусную предобморочную невесомость, мертвый сквозняк тронул мой бедный лоб. Только теперь, всмотревшись в снимок, я понял, наконец, с кем разговаривал позавчера ночью под лестницей в Переделкино. Наверное, именно так люди сходят с ума. Повернувшись, я побрел к двери.

– Вы ничего не забыли? – вдогонку грозно спросил Сухонин.

– Я?.. – Мне с трудом удалось остановиться и обернуться.

– Да – вы! Если бы в вас оставалась хотя бы йота порядочности, вы бы извинились перед несчастными женщинами!

– Простите, пожалуйста…

– Ну, хоть на это вы еще способны! – ТТ посмотрел на меня с каким-то мстительным удовлетворением. – А наш разговор про улучшение жилищных условий забудьте навсегда. Ясно?

– Ясно, Теодор Тимофеевич…

– Идите!

Сухонин умер в 2015-м, надолго пережив свое былое могущество и оставшись всего-навсего рядовым членкором Академии наук, что, впрочем, тоже немало. Вошедшие в силу либералы системно мстили ему за тщетную попытку русифицировать Московскую писательскую организацию, делая вид, будто ТТ никогда не было в литературном пространстве. Отвернулись от Сухонина и многие соратники, не забыв обиды, уклоны и вынужденные компромиссы, слишком похожие на подставы. Толя Торможенко написал о своем учителе гнусную статью, обозвав его «лукавой химерой русского дела». Все они не понимали или не желали понять, что человек, поднятый на ветреные высоты власти, неизбежно превращается во флюгер, покорный любым политическим веяниям, и свою принципиальность он порой может выразить лишь с помощью жалобного скрипа при вынужденных разворотах и коловращениях.

ТТ к изменам соратников и проискам врагов относился снисходительно, так как и сам верностью не отличался, легко сдавая ненужных союзников и отработанных сподвижников. Он вообще воспринимал литературу и жизнь как занятную многоходовую интригу, изначальная цель которой затерялась в многообразии борьбы. Зато Сухонин не скучал на пенсии и долго оставался бодр, азартно ввязываясь во всяческие схватки и заговоры, но особенно в свары вокруг несметной писательской собственности. Когда ТТ по случаю возглавил Литфонд, он приблизил к себе некоего Перезверева, мелкого хозяйственника, сочинявшего беспомощные стихи. Малограмотный до дремучести, он начинал свои отчеты на правлении словами: «Долаживаю, товарищи, о проделанной работе…» Мудрый Теодор Тимофеевич все верно рассчитал: он, членкор, будет царствовать, а завхоз вкалывать и приносить доход. Но Перезверев оказался не так прост, организовал заговор и сверг благодетеля. Началась война. Я к тому времени перебрался на ПМЖ в Переделкино и тоже волей-неволей оказался втянут в борьбу с самозванцем, растянувшуюся на годы, ибо в наших судах можно, конечно, добиться справедливости, если ты научился печатать на цветном принтере настоящие деньги.

Как-то незаметно мы стали с Сухониным соратниками и почти друзьями. Он мне позванивал, причем всегда утром, когда я, если накануне не напился, обычно сидел за письменным столом, истязая дряблое вымя вдохновения. Мне страшно не нравилась эта его привычка, я просил не беспокоить меня до обеда, так как любой разговор выбивал меня из рабочего состояния. Он извинялся, обещал исправиться, но в следующий раз вновь выходил на связь чуть свет, всегда начиная разговор одной и той же фразой, которую произносил со своим знаменитым придыханием:

– Георгий Михайлович, у меня оч-чень тревожные предчувствия!

– Из-за чего же?

– Вы заметили, как странно улыбался Василий Иванович?

– Какой еще Василий Иванович?

– Ну как же! Заместитель председателя Верховного суда.

– Разве он улыбался?

– Ну, конечно, когда слушал нашего адвоката.

– Может, это как раз хорошо?

– Улыбающийся судья? Не смешите! Наше дело – табак. Видимо, ему был звонок от Снуркова. Надо прорываться к Путину!

Однажды ТТ снова позвонил утром с «тревожными предчувствиями», а мне как раз с похмелья не работалось, мы разговорились, и я зачем-то спросил:

– Теодор Тимофеевич, дело прошлое, за что вы меня тогда так невзлюбили?

– Ах, вы про это… Видите ли, милостивый государь, – помявшись, ответил он, – Торможенко уверил меня, что вы, батенька, еврей.

– Да ну!

– Да-с. Но когда вы отпустили бороду, я сразу понял, что ошибался. Только было уже поздно.

– Теодор Тимофеевич, между прочим, племенная неприязнь у русской интеллигенции всегда считалась неприличной.

– Я бы, батенька, выразился мягче: племенная бдительность. Так вот, из-за утраты этой бдительности настоящей русской интеллигенции почти уже не осталось. А скоро и вовсе не будет…

Сухонин резко сдал после смерти любимой жены, которую увел когда-то у приятеля-еврея, впоследствии эмигрировавшего. Она воспринимала всю эту борьбу всерьез, страдала, сидела на всех судебных заседаниях и надорвала сердце, изнывая от рутины продажной несправедливости. Потеряв верную подругу, ТТ стал часто болеть и тихо скончался в академической клинике на Ленинском проспекте. Я был в ту пору за границей и на похороны не попал.

79. Человек с чистыми руками

 
В КГБ живут красиво:
Льготных радостей не счесть.
Девушкам предъявишь ксиву —
Отдают немедля честь!
 

А.

Но тогда, 5 октября 1983 года, я вышел из кабинета первого секретаря, жалкий и оглушенный жестокой карой. Видя мое плачевное состояние, очередь повеселела: если человек в отчаянии покидает кабинет начальника, значит, ему отказано в просьбе, допустим, об улучшении жилищных условий, следовательно, объем распределяемых материальных благ не уменьшился, а количество соискателей убавилось. Эрго, шансы следующего просителя возрастают. Простая советская логика.

Не помню, как я добрел до парткома. Арина встретила меня улыбкой.

– Ну, ты как после вчерашнего?

– Нормально.

– Поговорил с ТТ?

– Поговорил… У себя? – Я кивнул на «альков».

– Да, но не один.

– А кто там еще?

– Лялин. Прибежал: «Очень важный разговор, никого не пускать!» Потом еще и Бутов подтянулся. Секретничают.

– Подожду. Слушай, Арин, вот скажи мне: у тебя было так, чтобы человек, которого ты похоронил, потом с тобой еще и разговаривал?

– Во сне?

– Наяву.

– С того света, что ли?

– Ну, можно и так сказать.

– Было. Бабушка мне несколько раз после похорон мерещилась, и мы с ней подолгу разговаривали…

– О чем?

– О разном… Как тесто ставить, чтобы пироги были пышные, как щи с почеревкой варить, как мужа в койке ублажать, чтобы на сторону не бегал. Такое советовала, я даже повторить тебе не могу…

– Бабушка? Врешь!

– Почему? Она тоже молодой была…

– Так чего же ты бабушкиными советами не воспользовалась?

– Дура потому что! – засмеялась Арина. – Боялась мужа испортить. А теперь не боюсь.

– Помирились, что ли?

– Ага. Представляешь, звонит Ленка и говорит, что едет к нам с ночевкой. Ник, сволочь, от радости аж подпрыгнул…

Из «алькова» выбежал Лялин, он был в темно-синем блейзере с золотыми пуговицами и песочного цвета брюках. Высокий воротник расстегнутой белоснежной сорочки подпирал выбритые щеки. Ровные волосы отливали свежей лиловой чернью. Увидев меня, парторг закатил глаза и громко запел: «Ты клятве измени-ил, вассал мой вероло-омный, и голову твою я палачу отда-а-ам!»

Приблизившись, Папикян приобнял меня и зашептал на ухо:

– Иду на самый верх нагоняй получать. Из-за тебя, злодей! Погубил ты себя, дурачок, погубил! – Он отпрянул, хлопнул меня по плечу и вынесся из парткома.

Николай Геворгиевич умер раньше всех участников того скандала. В перестройку он коротко сошелся со знаменитым академиком Чилихиным, которого, несмотря на мутную биографию, все считали отчего-то совестью русской интеллигенции, а Раиса Горбачева просто обожала. Академик и парторг затеяли Фонд общечеловеческих ценностей, получив этаж напротив Кремля и щедрое финансирование умиравшего государства. Лялин разъезжал на черной «Волге» с личным шофером и намекал, что консультирует по гуманитарным вопросам членов Политбюро. Он все время куда-то спешил, словно чуял близость конца, в Москве бывал пролетом, торопясь из одной загранкомандировки в другую. За ним неизменно семенил, неся портфель, помощник, потертый хмырь с выжидающей улыбкой. При каждой встрече в том же Доме литераторов Лялин обнимал меня и скороговоркой убеждал:

– Мы должны обязательно сесть, поговорить и придумать что-нибудь потрясающее. Потом пойдем к академику Чилихину, расскажем, и он позвонит Раисе Максимовне. Нам сразу дадут денег, потому что Горбачев – чистый подкаблучник. Ты понял, мой мальчик? Вернусь из Копенгагена – так и поступим! – И он убегал, мурлыча: «Не счесть алмазов в каменных пеще-е-ерах, не счесть жемчужин в море под луно-о-ой!..»

За ним торопливой тенью следовал верный помощник с крокодиловым портфелем, в котором как высшая ценность хранилась доверенность, нужная для того, чтобы общечеловеческие ценности не хирели в отсутствие Папикяна. Вот эта «тень», как водится, и обобрала шефа, едва кончилась советская власть. Прибыв как-то из Америки, Лялин обнаружил, что Фонд ему больше не подчиняется, бывшего председателя даже не пустили в кабинет с видом на Кремль – по-хамски выставили за порог коробку с личным хламом. Николай Геворгиевич кинулся звонить покровителям и друзьям, но одни были уже не при делах, а другие не пожелали ввязываться в конфликт: в ту пору у людей не то что глупые общечеловеческие фонды – заводы и целые отрасли отбирали. Несговорчивых и строптивых отстреливали, как собак. Академик Чилихин даже не принял соратника, он был занят поисками хазарского следа в «Слове о полку Игореве» и окучиванием жены нового президента – Наины Иосифовны, тоже обожавшей творческую и научную интеллигенцию. В суде у Папикяна встречный иск вообще не приняли, бывший помощник облапошил его в полном соответствии с законом и перепрофилировал Фонд общечеловеческих ценностей на массовый ввоз в раздетую страну дешевых кроссовок и курток на синтепоне, благо устав это позволял. Потрясенный до глубины организма, Лялин рухнул с обширным инфарктом и уже не поднялся. Говорят, перед смертью, под капельницей, он пытался петь что-то из «Лоэнгрина»…

– Жор, ты чего задумался? – спросила Арина.

– Да так…

– Не парься! Ну что они тебе могут сделать? Ну, не будут печатать…

– Меня и так не печатают. «Дембель» третий год маринуют.

– Тем более! Ты лучше послушай, что было дальше! Короче, Ник распушил хвост, а Ленка вдруг перезванивает и спрашивает: можно я еще кого-нибудь с собой прихвачу? Ну, мой вообще от счастья ошалел…

В это время дверь «алькова» открылась – и оттуда показался Бутов. Увидев меня, он нахмурился и поманил пальцем. Я покорно подошел.

– Ну, спасибо тебе, комсорг, такую кашу заварил!

– И вам спасибо, – тихо ответил я.

– За что?

– За Гаврилову.

– Ага, значит, сработало! Очень хорошо. Правильно ему этот каскадер в торец дал, а то совсем худрук отбился от рук… Хорошая рифма?

– Отличная!

– То-то! А как там твой Макетсон, на задания больше не бегает?

– Нет, сидит на работе как пришитый, но из семьи ушел.

– Знаем. Уже просигналили. Я, Георгий, вот что тут подумал… Только сразу не отказывайся! – Он посмотрел на меня своими цепкими глазами. – Ты у нас потрудиться не хочешь?

– В каком смысле?

– В прямом. Начальство тобой заинтересовалось. Сейчас как раз набирают молодежь с мозгами. Судя по тому, как ты прокачал ситуацию с Ковригиным и принял решение, голова у тебя неплохая. Соглашайся! Дадут звание. Зарплата приличная. Ну и там всякие льготы. Удостоверение неслабое. Даже пьяного тебя менты подберут, отряхнут, домой доставят и честь отдадут. Подумай! Такие предложения контора не часто делает.

– Спасибо, но я по другому делу…

– Сразу не отвечай. С жильем-то тебя ТТ отфутболил?

– Уже знаете?

– Зарплату за это получаем. А у нас новый дом строят в Ясенево. Квартиры улучшенной планировки. Рядом лес. Покрути шарами-то! Телефон мой знаешь. Ну, давай!

Он ушел. Вскоре его перевели в Прибалтику, и мы больше не встречались. В прошлом году я видел по телевизору фильм про Кима Филби. Среди комментаторов был генерал-майор ФСБ в отставке Виктор Павлович Бутов, обрюзгший и облысевший. Он говорил как-то вяло и отстраненно, но глаза у него остались такие же цепкие, словно в глубине зрачков спрятаны крошечные рыболовные крючочки.

Из «алькова» выглянул Шуваев:

– Заходи, раззвездяй!