Текст книги "Красно-коричневый"

Глава двадцать первая

Ночью он метался в бреду. Зеленая в ущелье река, клетчатый кишлак на горе. Колонна проходит осыпь, и передний наливник, в черных потеках топлива, начинает бледно дымить. Из него выплескивается жидкий огонь, льется на трассу. Колонна наматывает огонь на колеса, цистерна набухает, как шар, увеличивается, и из нее вздымается красный махровый взрыв, разлетается множеством капель. Он, Хлопьянов, летит из кабины, бьется о камни, падает в холодную реку и, стоя среди водяных и огненных брызг, видит черный скелет автобуса, девочка прижимает котенка, и старик-ветеран сгибается в пламени, горит, как кусок газеты.

Этот взрыв на московской улице, о котором к вечеру написали газеты и жадно рассказывало телевидение, не был несчастным случаем. Был указанием ему, Хлопьянову. За ним следили, знали его намерения. Как только он в нарушение чьей-то воли переступал черту, ему указывали на проступок. Взрывали бомбу в редакции. Сжигали старика и автобус. Он жил и двигался в заминированном пространстве. Молекулы воздуха, которые он расталкивал при движении, превращались в крохотные передатчики, извещавшие кого-то о его приближении, о состоянии его души, о направлении мыслей. Кто-то невидимый, вездесущий взрывал наливник, включал детонатор бомбы. Отмечал смертями и взрывами границу, за которую он не должен ступить.

В этом подконтрольном пространстве, где каждая молекула следила за ним, передавала кому-то его мысли и действия, он чувствовал себя беззащитным. Тысячи датчиков прилепились к его лбу, глазам, дышащей груди, снимали непрерывные показания, транслировали в удаленный центр. И кто-то, окруженный экранами, следил за ним неотрывно.

Он пытался молиться, взывал к небесному великану, просил защитить и спасти. Но небо не откликалось, как если бы великан покинул небо. То место, где еще недавно пребывала могучая добрая сила, теперь было наполнено мутным дымом.

Хлопьянов знал, что наутро за ним придут. Утром явится посетитель. В той жестокой обработке, которой он подвергался, наступает новый этап. За ним придут и ввергнут в новые испытания. Он лежал в темноте, окруженный предательскими живыми молекулами. Красный махровый взрыв разламывал наливник. Обугливался в огне ветеран. Девочка за мутными стеклами тянула руки с котенком.

Утром в его доме появился Каретный. Бодрый, красивый, в белом костюме, в каком гуляют по приморским бульварам Сухуми, где чугунные фонарные столбы, в теплых лужах лежат неживые мотыльки, и нарядный корабль, взбивая зеленую воду, с музыкой отплывает от пирса.

– Ведь ты меня ждал, не так ли? – весело расхаживал по дому Каретный, заглядывая в зеркало, поправляя волосы. – Нам есть о чем побеседовать!

Хлопьянову казалось, что это ненастоящий Каретный, а его двойник, механическая кукла, электронная копия. Наблюдал его движения, жесты, передвижения по комнате, надеясь обнаружить тончайшие проводки, услышать звуки металлических, смазанных маслом сочленений. Его загорелое красивое лицо казалось ненатуральным, походило на загримированный манекен. Если провести по нему пальцем, то останется белесая полоса. А если помыть с мылом, то оползет намокшее размалеванное папье-маше и вместо лица обнаружится хромированный блестящий слиток.

– Я знаю, ты был у Руцкого. – сказал Каретный, – Как он воспринял известие? Какое он на тебя произвел впечатление?

Хлопьянов собирался ответить, но Каретный перебил его и, исполненный торопливой говорливости, продолжал:

– Вот уж кто управляем, так это он! Взрывной, семь пятниц на неделе, кидается во все стороны разом! Атакует в лоб, а его сбивают в хвост!.. А Хасбулатов? Какое он произвел впечатление?

Хлопьянов собирался ответить, но Каретный и здесь не дал говорить:

– Эти табачные трубки! Эта манера затягиваться! Эти маленькие руки! Эти долгие паузы! Ну прямо генералиссимус! Кавказ не забывает Россию, периодически присылает вождей!

Хлопьянов чувствовал, как вскипают и возбуждаются молекулы воздуха возле его висков, губ, зрачков. Каждая начинала светиться, испускала крохотный лучик энергии, передавала информацию о его чувствах и мыслях. Каретный улавливал эти непрерывные сигналы, перехватывал его чувства и мысли, не нуждался в его ответах. Продолжал говорить:

– Уж ты извини, что тогда, на съезде монархистов сделал вид, будто тебя не вижу. Столько глаз, столько ушей!.. А ты зря не пошел на корабль. Ты бы видел, как эти купцы-староверы отплясывают с девицами из кабаре «семь-сорок»! Как матушка-императрица просаживала в казино!.. Вот такая монархия нам и нужна! Царь Гога в ермолке Мономаха! А регентом хоть бы и Ельцина! Чем не регент?

Он быстро и точно ходил по комнате, от комода, где был спрятан пистолет, до книжного шкафа, где тускло золотились французские романы, мимо зеркала в деревянной раме, успевая себя оглядеть, к окну, где звучала и шевелилась утренняя улица. Хлопьянову казалась, что эта траектория была задана электронной программой, и невидимый блок, вмонтированный в затылок Каретного, управляет его движением.

– Я был в зале суда, когда судили газету Клокотова. Я делал тебе знак, но ты не заметил. Я сидел рядом с женщиной, которая держала флажок с серпом и молотом. От нее ужасно пахло луком, я места себе не находил!.. Этот взрыв, убивший секретаршу, поверь, он не связан с виллой. Это другие дела. Они в газете вышли на крупный след – якутские алмазы. Готовили публикацию. А эти алмазы знаешь куда идут? Прямо в Кремль, к первым лицам страны. Ну им и дали понять. Я специально расследовал. Ты Клокотову передай – алмазы, а никакая не вилла!

Хлопьянов прижал ладони к вискам, освободил височные кости от предательских кипящих молекул. Но голова его оставалась прозрачной, Каретный считывал его мысли, перехватывал их, едва они зарождались.

– Этот ужасный взрыв бензовоза! Сгорело столько людей! Девочка с котенком, старик-ветеран… Поверь, это тоже случайность!.. Помнишь, в Баграме замкомандира полка? Дождался сменщика, устроил прощальный ужин, нацепил ордена, поехал с колонной в Кабул. Попал под гранатометы и сгорел до костей!.. Случайность, злая случайность!

– Да, – продолжал он, проходя мимо комода, оглаживая потресканные старые доски, за которыми был спрятан пистолет. – Мистика войны! Кто воевал, тот верит в приметы. Молится, не зная ни единой молитвы. Какому-то доброму существу в небесах, Зевсу, Перуну, Саваофу… Впрочем, сейчас не время молиться. Поедем, ты очень нужен!

Они проехали по Варшавскому шоссе, и Хлопьянов уже знал, куда. Туманно промерцали в стороне царицынские пруды. Возникли и канули бело-розовые развалины дворца. Подкатили к знакомой вилле. «Номер два, – вспомнил он свое недавнее посещение, – накопитель!» Глазок телекамеры над железными воротами зорко и недоверчиво оглядел машину. Ворота растворились, и они въехали на внутренний двор, тесно уставленный автомобилями. «Мерседесы», «вольво», «БМВ», лакированные, вымытые, стояли в ряд, как в автомобильном салоне. Водители, молодые, холеные, похожие на волкодавов, стояли кучкой, посматривали на въезжавший автомобиль.

Хлопьянов помнил, что первый этаж виллы был оборудован под спортивный зал. Собирался ступить на мраморное крыльцо. Но Каретный повел его в обход, вдоль глухой кирпичной стены, у которой были высажены кусты роз. Капли воды хрусталиками переливались на белых и розовых цветах.

У второго крыльца тоже была разбита небольшая спортивная площадка. Стояли брусья, турник. На штанге турника висела дерматиновая, в рост человека, кукла. Мускулистый, голый по пояс боксер обрабатывал ее, наносил серии коротких ударов, в голову, в пах, в область сердца. Кукла сотрясалась, издавала похожие на стоны звуки. Другие спортсмены, ожидая своей очереди, переминались, играли мускулами, крутили на крепких шеях стрижеными головами.

– Не забей до смерти! А то не даст показаний! – пошутил на ходу Каретный, хлопнул боксера по глянцевитому плечу.

– А мы ее огоньком подпалим! Все скажет! – оскалился боксер и снова нанес по стонущей кукле серию стучащих ударов.

Они поднялись на второй этаж, но попали не в гостиную с баром, где Каретный знакомил его с горбоносым и смуглым Марком. А оказались в просторном овальном салоне с огромным столом, за которым, по всему эллипсу, сидели молчаливые люди. Стояли хрустальные пепельницы, лежали пачки сигарет. Два-три тонких голубых дымка струились над головами. Люди сидели молча, напоминая застывших хищных птиц в огромном вольере. Беркутов, грифов, сапсанов, – такое впечатление произвели они на Хлопьянова своими нахохленными головами, сутулыми плечами, остроконечными носами, сухими цепкими пальцами, ухватившими край стола.

Каретный не представил Хлопьянова, усадил на свободное место. Хлопьянов, усевшись, вдруг почувствовал, что с ним происходит превращение. Он и сам превращался в птицу. Плечи его ссутулились, волосы на голове сменились перьями и нахохлились, пальцы высохли и заострились, остро вцепились в стол. Он сделался похожим на остальных, кто сидел в вольере за прозрачной сеткой на иссохших суках и корягах, испачканных птичьим пометом. Недвижные клювы, рыжие злые глаза, неопрятные маховые перья.

Сидящий с ним рядом молодой человек казался птицей с фиолетовым шелушащимся лицом, круглыми глазами и выпачканным оббитым клювом. Следом за ним сидел пожилой мужчина в глухо застегнутом сюртуке. Он тоже был птицей, зобатой, с выпученным на костяной голове пузырем, с клювом, на котором засохла кровь, будто он недавно расклевал какую-то падаль. И он, Хлопьянов, чьими-то чарами был превращен в птицу, посажен в заколдованную клетку.

Солнце отражалось в хрустальных пепельницах. Вились голубые дымки. Кожаные веки падали на рыжие птичьи глаза. За окном раздался едва различимый звук, то ли тихого двигателя, то ли легкого ветра, то ли плеснувшей о берег морской волны. Все, очнувшись, повернулись на этот звук, стали чутко вслушиваться. Словно приближался хозяин, повелитель птиц. Все ждали, гадая, что сулит его появление, – обильный корм в клетке, дрессировку, охоту на воле или смерть, избавляющую их от чар, возвращающую посмертно человеческий облик.

Дверь отворилась, и вошел человек, невысокий, с мягким лицом, с улыбающимся нерешительным ртом, с рыжеватыми залысинами. Он был одет в дешевый помятый костюм и напоминал провинциального лектора, неуверенного в своих знаниях. Уже с порога заискивал перед слушателями, ждал от них снисхождения. Но что-то жесткое, скрытое таилось под этой провинциальной наружностью, не обманувшей никого из сидящих. Все разом встали, вытянулись, жадно и преданно смотрели на человека. И Хлопьянов, превращенный в птицу, тоже взирал, ожидая от хозяина неведомых для себя милостей.

– Садитесь… Пожалуйста… – ласково сказал человек, рыхло опускаясь на стул и вяло оплывая под стол большим полным телом. – Эти ужасные пробки… Опоздал… Извините…

Он положил на овал стола белые одутловатые руки. На голубоватом пальце желто загорелся золотой перстень и в нем блеснул алмаз. Хлопьянов догадался, что вошедший человек обладает невиданной властью. Этим алмазом и перстнем он превращает людей в животных и птиц, заставляет себе служить.

– Мы проведем нашу встречу, и я сегодня же доложу о ней руководству. Оно придает нашим беседам большое значение. Ну что ж, начнем пожалуй! – человек шевельнул алмазом, направляя луч в сторону сидящих, и Хлопьянов испытал ужас, боясь, что луч коснется его, проколет сердце и печень. – Начнем с «Союза афганцев», – Хозяин ласково повернулся к соседу Хлопьянова, легонько прочертил по нему алмазом, оставив на лбу, как на стекле, незримый надрез.

– Мои люди готовы, – сосед с фиолетовым складчатым лицом отвечал голосом, похожим на клекот. Губы открывались и закрывались с легким стуком, как клюв. – Я лично отбирал экипажи. Механиков, пулеметчика и десант. Мне будут нужны «бэтээры», чтобы водители восстановили навыки вождения. Я сам сяду в головную машину, буду управлять группой. Но мне нужно знать, что по нас с короткой дистанции не саданут из гранатомета.

– Очень хорошо! – довольным голосом ответил Хозяин. – Нам важно, чтобы ваши действия выглядели, как возмущение народа, как самодеятельность масс. Пусть все будут в штатском, без всякого камуфляжа. Гранатометов не бойтесь, весь арсенал оголен. У них осталась сотня короткоствольных, царапают по броне. Передайте своим, что лицензия на продажу нефти и нефтепродуктов подписана! Сделаете дело, получите!

Хозяин слабо качнул алмазом, отключая «афганца», и тот умолк, оцепенел, как спящий беркут. Погрузился в сонное созерцание.

– Теперь о пропагандистском прикрытии. Есть новая установка! – Хозяин нацелил алмаз, и в ответ ожил, шевельнулся зачехленный на все пуговицы человек с коричневой сукровью в ноздрях. – Мне нужно, чтобы заработал образ «коммуно-фашистов». Или как вы гениально придумали – «красно-коричневых». Туда придут эти бравые парни, будут маршировать, вскидывать руку в приветствии, выкрикивать свое: «Слава России!» Вы должны их снимать и монтировать кадры с Гитлером, сжиганием книг, массовыми расстрелами, свастикой. Пусть люди думают, что там окопались фашисты, и наш президент, как Сталин, разгромил их в собственном логове!

– Понял, – кивнул человек, похожий на грифа, двигая несколько раз кадыком на пупырчатой шее, словно проталкивал сквозь горло сырые ломти мяса. – Мне нужны дополнительные мощности. Телекамеры, операторы, монтажные комнаты. Доктрина, о которой вы упоминали, разработана. Мы воспользуемся опытом гениального Ромма с его «Обыкновенным фашизмом».

– Все ваши заявки приняты. На этой неделе вы получите японские телекамеры и спецстудии с монтажным оборудованием. – Он качнул алмаз, словно повернул невидимый ключ. Человек потускнел, омертвел, превратился в металлическую птицу, склепанную из жести.

Хлопьянов чувствовал, как часть его сердца омертвела, перестала биться, превратилась в холодную глыбу. Зрачки расширились и остекленели, вмерзли в глазные яблоки, и в них, как в тусклых льдинах, остановились изображения. Птицы во множестве сидели на высоковольтных проводах, прогибая их тяжестью, мокли под осенним дождем. Другие птицы сидели на кучах мусора, среди свалки, объедков, тряпья, раскрыли клювы, сытые, сонные, злые. В малиновой заре, вмороженный в эту зарю, остановился черный птичий грай. Под разными углами, с раскрытыми или сжатыми крыльями, они замерли в момент, когда ударил мороз, остановил движение света, вморозил птиц в малиновое неживое пространство.

Эти видения были как бред во время детских болезней, давно позабытый и вдруг воскрешенный. Эти заколдованные птицы движением перстня, поворотом алмаза будут оживлены, взорвутся в крике и клекоте, станут сечь воздух, падать на добычу, расклевывать ее до костей. И он сам, заколдованный, погруженный в сон, был частью болезненного детского бреда.

– Координатору спецмероприятий. – Хозяин щурился, отыскивая добрыми близорукими глазами кого-то, кто был ответственен за эти мероприятия. Один из сидящих, круглоголовый, как филин, с оттопыренными ушами, замигал. В его глазах попеременно, как в светофоре, загорались красные, желтые, зеленые огоньки. – Я бы хотел, чтобы ваша служба не спугнула в первый момент тех, кто начинает собираться к объекту. Их будет сначала немного. Набегут активисты радикальных партий. Потом подойдут депутаты. Потом сочувствующая интеллигенция. Иногородние, казаки. Потребуется неделя, чтобы оппозиция собрала свою массу. Только при достаточной массе мы сможем осуществить свою операцию. Только большая масса способна реагировать на возбуждающие сигналы. Нам нужно обезвредить оппозицию в целом. Поэтому я прошу, будьте предельно аккуратны, не спугните дичь раньше времени.

– Мои специалисты разработали методику «сжатия» и «отсечения», – отозвался пушистый филин с торчащими ушками. – Органы МВД взаимодействуют со мной. Мы будем внимательны.

Хлопьянов понимал, что обсуждается план разгрома парламента. Этот план имеет рациональное содержание, – силовые взаимодействия, пропагандистское прикрытие, подкуп, шантаж, систему провокаций, дискредитацию лидеров, манипулирование общественным мнением, разведку, дезинформацию. Но одновременно в этом плане присутствует нечто, апеллирующее не к разуму, не к смыслу, не к теории заговоров и переворотов. Это нечто имеет внеразумную природу, связано с таинственными знаниями, с колдовством, с чертовщиной, с магической всепроницающей энергией, способной парализовать волю, лишить рассудка, разрушить центры сопротивления и защиты. И он, Хлопьянов, с момента, когда повстречался с Каретным среди шума и блеска дождя, или раньше, когда стоял на Тверской, наблюдая уродливые, населившие Москву существа, – он находится под воздействием этих колдовских потусторонних сил. Сопротивляется им, слабеет, заталкивается этими силами все дальше и глубже в загадочный сужающийся коридор, где все меньше свободы и все злее и жестче действует загадочная и беспощадная воля.

– Теперь наша достопочтимая мэрия! – Хозяин повернул свой алмазный ключ, и маленький худой человечек с заостренным черепом, похожий на сокола-пустельгу, трепетный, чуткий, пугливый, потянулся навстречу, готовый взлететь. – Вы обеспечиваете первоначальный режим блокады. Поэтапное отключение электричества, связи, горячей воды. Должен вам сообщить, что запас дизтоплива для резервных двигателей резко сокращен. Ваша задача лишить их подвоза горючего. Вы должны приготовить план развлекательных мероприятий в городе на время осады. Бесплатные концерты, зрелища, праздники на площадях и в парках. Москвичи должны идти на праздник, а не на защиту парламента. Я думаю, вы изыщете внебюджетные средства для бесплатных бутербродов, сосисок, прохладительных напитков.

– Мы продумали план мероприятий! – пугливо отвечал человек-пустельга. – На Красной площади мы запланировали грандиозный концерт Ростроповича. На Арбате, в непосредственной близости от возможных скоплений толпы, мы задумали гуляние. Нас только беспокоит близость мэрии и Верховного Совета. Возможны эксцессы!

– Эти трудности мы обратим себе на пользу, – ласково отозвался Хозяин. – А эксцессы? Мы должны управлять эксцессами! – Он сладко засмеялся, повернул перстень с алмазом, усыпляя трепетную, готовую взлететь пустельгу.

Хлопьянов боролся с колдовством, противодействовал чарам. Часть его остановленного сердца и оцепенелого разума были неспособны бороться. Но там, где оставались жаркие токи страха, ненависти, прозорливой бдительности, там копился отпор. Хлопьянов не пускал к себе переливчатый бриллиантовый луч, выставлял перед ним непроницаемый экран. Белые туманные свитки над утренним лугом, солнца не видно, и в млечном воздухе вдруг возникает мокрый куст, черно-белый коровий бок, а потом все скрывается, и только тянутся волокна тумана, пахнет близкой рекой, рыбьей слизью.

Он высылал навстречу колдуну любимые образы, и они расколдовывали, возвращали к жизни омертвелые участки сознания, и те, оживая, включались в сопротивление.

– Служба психотерапии, с вами связываю особые ожидания! – Хозяин повернулся к крупному неопрятному человеку с тяжелым, опущенным на верхнюю губу носом. – Вы должны повторить свой психологический опыт августа девяносто первого года. Тогда над Москвой витали только наши духи, и мы обеспечили, если так можно выразиться, духовное господство в воздухе. Враг был повержен, и мы могли его казнить или миловать. С тех пор вы пополнили свой арсенал, у вас появились блестящие экстрасенсы. Другие приедут по нашему сигналу из-за границы. Вы должны нанести сокрушительный экстрасенсорный удар!

– Мы нанесем! – щелкающим голосом ответил человек, напоминающий видом старого кондора, чьи перья полны птичьих блох, перепачканы ядовитым навозом. – Через несколько дней мы проведем репетицию под названием «Концепция», на месте бывшего бассейна «Москва». Там начаты работы по возведению Храма Христа Спасителя. Для нашего противника это особое место. Нам надо его захватить и освоить. Это скажется на общем балансе духовных сил к моменту предполагаемой акции.

Хлопьянов лишь догадывался, о чем они говорят. О чем-то неправдоподобном, связанным с чародейством.

– Мне кажется, мы должны обсудить угрозу «Нового курса», – сказал Каретный. – Контрзаговор может спутать нам карты. Это становится опасным. Вельможа, как его называют, становится слишком опасен.

– Пустое! – засмеялся Хозяин. – Никакого «Нового курса»! Мы и есть «Новый курс». Нам не страшны никакие Вельможи!.. Теперь последнее. Программа «Инверсия», – Хозяин взглянул на Каретного и потом перевел свой взгляд на Хлопьянова. Тот почувствовал, как алмаз вонзил ему в мозг многоцветный жалящий луч. И мозг его сжался от боли, словно невидимый скальпель проник под череп, двигался среди живых узлов и сосудов.

– «Инверсия» разрабатывается, – сказал Каретный. – Мой коллега прошел первую стадию программы. Его контакты с Руцким и Хасбулатовым изучаются и сулят обнадеживающие результаты.

– Постарайтесь успеть. Времени в обрез! – алмазный луч двигался в складках мозга, выжигал драгоценное вещество, связанное с памятью, волей. Хлопьянов, превозмогая боль, соединял рассеченные сосуды, скреплял распавшиеся клетки, боролся с колдовским лучом.

Та черная лесная дорога в опавших листьях осины. Желтые, красные, усеяли липкую грязь. Наклонился, поднял листок. На донце красного блюдца капля синей воды. И такая в этой капле лазурь, такая чистота, отражение бездонного неба, что измученная чарами, околдованная душа Хлопьянова дрогнула и воскресла. Он стряхнул наваждение. Зоркий, бодрый, уверенный, смотрел на врагов. Был разведчик, заброшенный в тыл противника. Запоминал и фиксировал.

Совещание закончилось внезапно, как началось. Хозяин встал, спрятал в карман руку с перстнем, слабо кивнул и вышел. Все вслушивались в удалявшийся звук шагов, рокот отъезжавшего автомобиля. Вставали, не прощаясь, расходились.

– Он, – кивнул на окно Каретный, где невидимая мчалась машина Хозяина, – он сильнее самого президента! Он всех сильнее! Ненавижу суку!