Текст книги "Красно-коричневый"

Глава тридцать третья

Медовый вкус яблока на губах. Черные мокрые семечки на ладони. Сжимая в кулаке сердечки семечек, Хлопьянов пробирался сквозь красные знамена, блеск икон, казачьи кресты, баркашовские возгласы: «Слава России!». Отъехал на метро в центр города, по адресу, начертанному на визитке Каретного.

Резиденция, куда он был приглашен, оказалась не казармой, не чиновным учреждением, а нарядным особняком, нежно-бирюзового цвета, с красивой чугунной оградой, из-за которой поглядывали глазки телекамер. Хлопьянов нажал на сигнальную кнопку, услышал щелчок, вопрос, к кому он идет. Назвал Каретного и был пропущен сквозь дубовые, обитые медью створы в мягко озаренный, с коврами и мрамором холл.

Охранники в черной форме, вооруженные пистолетами, исследовали его документы, визитку с автографом Каретного. Многократно, бесстрастно сверяли фотографию паспорта с его лицом. Но появился Каретный, сделал знак охране, подхватил Хлопьянова под локоть, повлек по коврам мимо мраморных статуй.

– Хорошо, что пришел, – радовался Каретный. – Нас примут, будет разговор. Посиди где-нибудь, я за тобой приду. Если хочешь, послушай, как бренчит на рояле Ростропович. Из Европы прискакал старый козел! – И ушел, бодрый, моложавый, с жизнерадостным загорелым лицом, ничем не напоминая голубоватый призрак минувшей ночи.

Пережив у Дома Советов утреннее ликующее чувство одоления и победы, когда один за одним влетали на солнечную площадь духи света, изгоняли своим появлением, своими полками и шествиями духов погибели, Хлопьянов ожидал увидеть здесь, в стане врагов смятение совершивших ошибку и преступление людей, ожидающих возмездие, ищущих возможность покаяться, избежать неминуемой кары. Но обстановка, куда он попал, была праздничной. Находившиеся здесь люди, хорошо одетые, энергичные, казалось, были приглашены на бал. Женщины в драгоценностях. Мужчины с букетами цветов. Слуги в малиновых пиджаках с золочеными пуговицами разносили на подносах шампанское. Среди этих праздничных людей в холле, под потолком с лепниной, с купидонами и античным обнаженным богом, стоял белый открытый рояль. Из его золотой глубины излетали бравурные звуки. Их извлекал, ударяя по клавишам, погружая в них свои заостренные пальцы, Ростропович, в черном концертном фраке, седовласый, с полуоткрытым ртом и мутно-голубыми рыбьими глазами.

Хлопьянов тотчас узнал его по крупным вставным зубам, неопрятно-седой лысоватой голове, стариковско-младенческому взгляду, в котором присутствовало счастливое безумие, то самое, с каким дирижер в августе проклятого года бегал перед телекамерами с автоматом, неловко, напоказ, нацепив оружие на вислое плечо. «Революция с лицом Ростроповича» жгла боевые машины пехоты в туннеле под Новым Арбатом, валила памятники, арестовывала, опрокидывала навзничь, била ногами больную страну. Теперь жизнедеятельный старик был снова здесь. Привез в Москву посмертную маску. Хотел надеть ее на осеннее, залитое солнцем лицо Москвы.

Хлопьянов встал среди прочих слушателей. Прислонился к стене, обитой атласными обоями. Белокурая дама с открытой грудью, на которой сияла нить жемчугов, смотрела на музыканта с обожанием. Тихо, но так чтобы слышал Хлопьянов, сказала:

– Какое счастье, что у нас есть Ростропович!

И стоящий рядом молодой человек с букетом роз, предназначенным для маэстро, с готовностью отозвался:

– В самые трудные для России дни он с нами!

Хлопьянов слушал музыку, смотрел на острые, вонзавшиеся в клавиши пальцы, на трясущуюся голову, на белый, телесного цвета, рояль, из которого музыкант старался выдрать какие-то внутренние органы. Рояль страдал, мучился, исходил воплями. Его раскрытое нутро источало больное свечение, и казалось, если заглянуть, то увидишь бьющееся набухшее сердце, розовую печень, красную пену легких, в которые погружались пальцы музыканта, и от этих прикосновений по белому телу рояля пробегали судороги.

Музыка, которую слушал Хлопьянов, была ему незнакома. Нервическая, лишенная плавных переходов, с выпадением тактов, с больной возбуждающей дисгармонией. Она была неприятна, причиняла страдание. Нащупывала, теряла и вновь находила в сознании тонкий, почти несуществующий слой, сквозь который, как в узкую щель, начинали просачиваться страшные видения и образы. Редкие, почти никогда не возникавшие, разве что в детстве, во время болезней, когда начинался жар, настольная лампа была укутана в бабушкин темно-красный платок, вся комната была окрашена в малиновый пульсирующий свет, и тяжелая книга Босха, которую он рассматривал днем, теперь насылала на него свои огненные бреды и ужасы.

Слушая музыку, Хлопьянов чувствовал, как эти нервические звуки, лишенные логики и смысла гармоники воздействуют на его разум, подключают его к раскаленным ядовитым энергиям, которые в обычное время, среди обычных звуков и ритмов, скрыты, отсутствуют. Но эта музыка, словно ключ со множеством уголков и бороздок, проникает в таинственную замочную скважину в его сознании, поворачивается там, отмыкает потаенный засов, и в открытую щель начинают сочится ядовитые видения и образы, лишая воли и рассудка.

Дорога посыпана рыжей ржавчиной, синим пеплом, едкой окалиной огромных, полыхающих у горизонта пожарищ. На обочине виселицы с полусгнившими трупами. Эшафоты с тележными колесами, на которых обрубки четвертованных тел. В тухлой сукрови роются шелудивые псы, глодают берцовую кость. Ворон долбит желтый череп с остатками вытекших глаз. Ночной осторожный тать обкрадывает брошенный труп. По дороге бессчетной вереницей движется нежить. Горбуны и шутихи в рясах, колпаках и тюрбанах. Эфиопы, поросшие шерстью, с песьими мордами. Толстобрюхие грудастые бабы с рыбьими хвостами. Священники с птичьими клювами. Кривляясь, в похотливых играх и плясках, совокупляясь и харкая, они движутся, неся перед собой светильник из мертвых голов. Явились из подземных бездн, заселяют обезлюдевшую землю, творят в церквях мерзкие обряды, оскверняют алтари, испражняются на могилах, оставляя повсюду жаркие, с обгорелыми костями пепелища.

Эти видения, порожденные музыкой, были реальностью, в которой жил музыкант. Откуда явился он сам и его искусство. Музыка была маршем, под который вторгались в земную жизнь потусторонние чудовища и уроды. Была коридором, сквозь который они валом валили на землю. Особняк, где стоял рояль, был выходом в центре Москвы для этих подземных существ.

Ростропович кончил играть. Держал на весу руки с растопыренными пальцами, ожидая, когда с них стечет звук, весь до последних капель. Тряхнул кистями, смахивая брызги. Встал, как на концерте, раскланиваясь, улыбаясь, готовый принимать поздравления, привыкший к восторгам, нуждаясь в них, снисходительно позволяя себя славословить.

Собравшиеся не замедлили это сделать. Хлопали, подходили и клали на рояль букеты, громко выражали восторг. Он пожимал руки, целовал дамам пальцы, погружал свое улыбающееся близорукое лицо в букеты роз, рассеянно и мило моргал, подслеповато щурился. Хлопьянов искал глазами, не мелькнет ли за крышкой рояля волосатое личико уродца, не появится ли на мгновенье карлица в красном колпаке с бубенцом.

– Приезжаю сюда всякий раз, как в родной дом! – говорил маэстро, прижимая руки к груди и слегка шепелявя. – Меня считают космополитом, но я все-таки русский! Когда в России наступает беда, я бросаю все и лечу сюда! Я отменил мои гастроли в Париже, нарушил контракт и прилетел в Москву, чтобы в роковой час быть с вами, быть с президентом! Я виделся с ним и сказал, что хочу дирижировать на Красной площади у Кремля. Чтобы музыка моя транслировалась через громкоговорители на всю Москву! Чтобы под звуки моей музыки вы покончили бы, наконец, с этим сбродом, с этими неумытыми хулиганами, с недобитыми коммунистами и фашистами! Президент обещал, что он даст мне такую возможность. Моя музыка в эти дни, как бывало раньше, послужит торжеству новой свободной России!

Он улыбался фарфоровым ртом, и Хлопьянову казалось, что в его мигающих подслеповатых глазах была наивность и благость беспомощного ребенка и умная жестокость умелого палача. Все рукоплескали. Слуги подносили шампанское. Маэстро чокался, делал глоток. Под руки, окруженного цветами, женскими прическами и бюстами, его увели в соседнюю комнату. Сквозь белые, с золотыми вензелями двери Хлопьянов видел стол, тарелки с яствами. Слуги на вытянутых руках проносили серебряные, окутанные паром, посудины.

Хлопьянов остался стоять. Взглянул на свои руки, – они были красные, в маленьких волдырях, словно их обожгло крапивой. Под одеждой, по всему телу разбегалась, жгла, горела невидимая сыпь, будто под рубашку забрались ядовитые жалящие муравьи.

– Я тебя искал! – неожиданно появился Каретный. – Нас сейчас примут! Здесь находится наш идеологический центр. А военные и административные вопросы решаются в другом месте!

Он увлек Хлопьянова в противоположную часть особняка, проводя по анфиладе помещений, среди которых был зимний сад с экзотическими растениями, музей современной скульптуры с бронзовыми и каменными изваяниями, бар, где играла музыка и мерцали бутылки, и, наконец, приемная с молодым холеным секретарем, окруженным телефонами и компьютерами. Хлопьянов опустился в удобное кресло, а Каретный что-то шепнул секретарю и исчез за кожаной дверью.

Хлопьянов сидел и думал, чем он, оказавшийся в логове неприятеля, может помочь собравшемуся у Дома Советов народу, обреченному на истребление под музыку Ростроповича. Как он, военный разведчик, очутившись в штабе противника, сможет добыть драгоценную информацию и обратить ее против врага. Эти думы были прерваны появлением двух посетителей.

Один из них, в длинном плаще, седовласый, породистый, напоминавший голливудского актера, картинно, с легким поклоном, пропустил перед собой второго. Круглый, дрожащий, как пудинг, покрытый по щекам, затылку, овальному подбородку прозрачным розоватым жирком, лысый, с редкими нитями волос, он шел, постоянно кивая головой, на которой часто, как у целлулоидной игрушки, мигали выпуклые глаза, дышали влажные дырочки носа, склеивался и расклеивался в непрерывном говорении рот, выделяя липкую прозрачную слюнку. Этот молодой толстячок шагал, странно расставляя врозь ступни. Его костюм был смят, неопрятен. Шнурок на туфле развязался и волочился по паркету.

Хлопьянов узнал в нем Гайдара. Тот остановился у кресла и на всякий случай кивнул Хлопьянову, как знакомый, продолжая говорить:

– Его вечная осторожность просто необъяснима! Он не может себе позволить столь долго испытывать наше терпение! Мы все повязаны круговой порукой. Или победа, или, не обессудьте, фонарь! В конце концов, хер с ним! – он вдруг выругался, оттопырил брезгливо розовую губу. – Не хочет, заставим! – на его студенистом, поросшем редкой щетинкой лице проступило жестокое, хищное выражение.

Хлопьянов был ошеломлен этой встречей. Тот, кто являлся в его представлении символом напыщенной мнимой многозначительности, высокомерного учительства, бессердечного зла, кто с настойчивостью олигофрена уничтожал драгоценности и богатства страны, кто, мерзостно чмокая, подергиваясь и постанывая, внушал биологическую неприязнь, кто, как разбухшая рыба, не исчезал из стеклянной колбы телевизора и безнаказанно, не боясь плевков, ударов кулака, выстрела из пистолета, мучил месяцами, годами, высасывал, как упырь, живые соки народа, был для Хлопьянова античеловеком, антисуществом, – Гайдар стоял теперь перед ним во плоти, и развязанный шнурок волочился по паркету, когда он переступал своими разведенными врозь стопами. Рубаха расстегнулась на животе и обнажила тугое, в волосиках брюшко, а плоская переносица, разделявшая умные, окруженные белыми свиными ресницами глаза, была столь близко, что ее можно было тронуть пальцем.

Хлопьянов испугался своего отвращения. Позыва встать и ударить. Сидел, сцепив ладони, слушал не слова, а исходящие из Гайдара звуки, которые доносились не только изо рта, но и отовсюду. Словно он был надут и проколот во многих местах. Тихо шипел и посвистывал во всех своих проколах.

Его неприязнь к Гайдару переходила в реликтовый страх, словно он столкнулся с лабораторным гибридом, результатом скрещивания человека с иным существом. Быть может, с глубоководной рыбой, когда горячее человечье семя было введено в холодную, лунного цвета икринку. Это надутое, прикрытое рубахой и брюками тело было рыбьим пузырем, который с легким шипеньем испускал газ и тут же наполнялся за счет непрерывного внутреннего распада. Казалось, от него исходит тлетворный запашок сероводорода, – из его губ, ноздрей и ушей.

– Егор Тимурович, вас просят пройти! – почтительно пригласил секретарь.

Гайдар улыбнулся секретарю, показывая крепкие частые зубки. Еще раз, на всякий случай, поклонился Хлопьянову и вместе с голливудским актером проследовал за кожаную дверь.

Как узнать, думал Хлопьянов, о чем совещается с хозяином кабинета этот правитель, всплывший, как пузырек ядовитого газа, из бесцветных сумрачных глубин бытия.

Его отвлекло появление двух новых визитеров. Очень маленький, с черной курчавой бородкой, в круглых очках, сквозь которые смотрели печальные глаза пленного зверька, в черном долгоруком пиджаке, похожий на раввина. И рядом – большой силач, с крепким подвижным тутовом, которому было тесно в одежде, похохатывал свежим ртом, скалил белые, отточенные о еду зубы, живыми, веселыми, ищущими развлечения глазами. В этом втором Хлопьянов узнал Шумейко. Вновь содрогнулся от острой неприязни и от страха обнаружить эту неприязнь, по которой он, засланный в тыл врага, будет изобличен и раскрыт. Управляя мышцами лица, он сощурил глаза, сжал скулы, упрятал свою неприязнь в непроницаемый панцирь, и, как черепаха, наблюдал сквозь узкую щель за вошедшими.

Шумейко наклонялся к своему чернявому спутнику, протягивал к нему руки, словно хотел поднять его и приблизить к своему говорящему белозубому рту.

– Мне важно принципиальное решение! – говорил он. – Если «да», то я готов выполнить любое поручение президента вот этими моими руками! – он показывал свои мясистые белые пятерни, которыми, по-видимому, собирался кого-то ломать и душить. – Если «нет», я могу удалиться и издалека наблюдать развитие событий. Но вы должны знать, я предан моему президенту!

Все ужасное, что совершалось с заводами, с боевыми самолетами, с торговлей нефтью и хлебом, с кадровыми назначениями, с бессмысленными и дурацкими заявлениями, – все это связывал Хлопьянов с плотоядным, сыто похохатывающим человеком, стоящим вблизи, на расстоянии протянутой руки, так что можно было схватить за рукав его дорогого серого пиджака и рвануть до белых трескучих ниток.

Материальное, плотское, неодухотворенное, не сопряженное с сомнениями, жалостью и раскаянием воплощалось в красивом холеном мужчине, чьи жесты, взгляды, рефлексы лица и рук были направлены на поиск и потребление вкусной еды и вина, женщин, дорогих одежд, денег, наслаждений, комфортных апартаментов, дорогих автомобилей, престижа, известности, власти. И все это среди разрушений, смертей, самоубийств, народных страданий и слез. Угроза, исходившая от Шумейко, была реальной, ибо над его накопленным благополучием нависла опасность. Защищая свои иномарки и виллы, своих родственников и собратьев, он был готов жестоко подавить собравшихся у Дома Советов людей.

– Проходите, Владимир Филиппович, – пригласил секретарь, и Шумейко в сопровождении миниатюрного раввина широко и смело шагнул в кабинет.

Почти сразу за этим в приемную вошел человек, чуть боком, прихрамывая, с морщинистым желтым лицом, с круглым животом под жилеткой, лысый, с утиным носом, маленькими настороженными глазками. Хлопьянов тотчас узнал его. Почти не удивился его появлению после первых двух посетителей. Этот третий, Александр Яковлев, дополнял и завершал своим появлением смысл таинственной сходки. Она не могла без него состояться. Замышляемое зло без него было бы неполным. Не достигло бы своей рафинированной завершенности.

Хлопьянов физически ощутил холод подземелья, тлетворную сырость склепа. По лицу его скользнула мертвая паутина.

Яковлев казался древним пауком, пережившим поколения и эпохи, из которых он выпил соки. Обескровленные, в виде трухи и пустых хитинов они висели в его паутине. Когда его маленькие, с минеральным блеском глазки остановились на Хлопьянове, тот почувствовал, как омертвела и засохла часть его тела, а душа кинулась прочь, но беспомощно повисла, запутавшись в незримых тенетах.

– Александр Николаевич, вас ждут! – сообщил секретарь, почтительно приподнявшись.

– Если можно, молодой человек, позвоните по этому телефону, – Яковлев протянул секретарю визитную карточку. – Если будет ответ, позовите меня.

И прихрамывая прошел в кабинет. А Хлопьянову казалось, в приемной на всех углах появилась едва заметная паутина, сотканная из серой мертвой слюны.

Хлопьянов понимал, что ему не проникнуть за кожаную дверь, не услышать разговоров, которые там велись. Он узнает о них с опозданием, по случившимся несчастьям и бедам. По государственным переворотам и войнам. По землетрясениям и наводнениям. По эпидемиям туберкулеза и СПИДа. По массовой гибели китов и оленей. По взрывам самолетов и шахт. Он сидел на диване, чувствуя, как медленно возвращается жизнь в омертвелые ткани, по которым скользнули ядовитые глаза паука. Как восстанавливается в них кровообращение и живая пульсация.

Неожиданно появился Каретный:

– Извини, что заставил ждать!.. Столько всего интересного!.. – Он взял Хлопьянова под руку, потянул, но не в сторону кожаной двери, а к противоположной стене, где, замаскированная деревянными панелями, приоткрылась дверь. Они вошли и оказались в просторном кабинете с белой лепниной на стенах, с разрисованным плафоном, и огромным столом, зеленым, как подстриженная лужайка. Иллюзия была столь велика, что Хлопьянов почти ощутил запах срезанной свежей травы. Но те, кто восседал за столом, были похожи на черных ворон, опустившихся на лужайку, выгладывающих среди скошенных трав добычу.

Здесь сидели виднейшие телевизионные обозреватели, руководители программ, редакторы либеральных газет, чьи лица были известны Хлопьянову по множеству раздражающих, мучающих и дурачащих передач, в которых умело и беспощадно оскорблялись самые сокровенные чувства людей. Им наносилось множество незаживающих ран, от которых душа сникала, воля тупела, ум каменел, оставляя вместо мыслей и переживаний непрерывную, глушащую все боль и ненависть.

Хлопьянов, увидев их разом, всех в одном месте, изумился концентрации зла. Казалось, в комнате, освещенной чудесным солнцем, с прозрачным античным панно, было темно. От сидевших исходила тьма. В каждом присутствовал сгусток тьмы, поглощавшей свет. В них было не просто отсутствие света, а именно источник темных лучей, своей силой перекрывавший свет, съедавший его, уничтожавший лучи солнца, перерабатывающий эти лучи в мрак, в антисвет. Эти сгустки тьмы, источники антисвета присутствовали в каждом по-своему, сотворяя их лица по законам уродливого, искривленного антисветом пространства, делая каждое лицо по-своему ужасным.

Один из сидящих положил на колени портфель, прижимая его маленькими волосатыми ручками. Хлопьянов узнал в нем известного телеобозревателя, которого в народе прозвали «Сатанидзе». У него была большая непропорциональная голова, слабо сидящая на недоразвитом теле. Он был похож на птенца, у которого гипертрофированно развит клюв, готовый схватить и сглотнуть, а также мерцающие влажные глаза, ищущие пишу. Он был покрыт седым и черным курчавым пухом, – щеки, веки, раковины ушей, маленький вогнутый лоб. Сквозь этот курчавый покров мокро, словно он только что выпил сироп, светились губы, а в них блестели белые искривленные зубы. Шерсть уходила за ворот рубахи, и там, под одеждой, все было в шерсти, – грудь, пах, живот с розовыми, в несколько рядов, сосками, колени, растопыренные пальцы ног, числом шесть.

Этот косматый покров имел не физиологическое назначение, а иное, психическое. Был органом чувств, вырабатывающим тьму, и казалось, произрастал из самой души, ее сумрачной бездны. Волосами были выстланы желудок, легкие, донца глазных впадин, и привязанный к пыточному верстаку человек.

Рядом с ним сидел другой обозреватель, с соседней телепрограммы, его вечный конкурент и соперник. «Кисельджер», – так именовали его в оппозиции, намекая на связь с американцами, с их аналитическими и разведывательными службами. Перед ним на столе лежал плоский чемоданчик с кодовыми замками. В этом чемоданчике, помимо орудий пыток, могла находиться портативная станция космической связи. Если вытянуть усик антенны, то вопли истязаемых и добытые в пытке признания транслировались через космос в ЦРУ и Госдеп. Обладатель чемоданчика, в шелковистом костюме, в нарядном шелковом галстуке, имел на лице желтоватые вислые усы, пропитанные неизвестным составом, напоминающим желчь. Желчь высохла, придавая усам глазированный костяной блеск. Они казались не усами, а особым роговым образованием, словно у обладателя усов изо рта росло копыто. Это странное уродство тоже было связано с глубинной тьмой, которая питала этот загадочный орган. Тьма материализовалась, выступила над верхней губой, как огромный, тщательно подстриженный ноготь.

Третьим у зеленого ломберного сукна восседал обозреватель радиостанции «Свобода», его русского бюро, по прозвищу «Гад». Его передачи о деятелях оппозиции, об известных писателях-патриотах, о русских художниках и артистах напоминали подглядывание сквозь замочную скважину пакостных сцен. Обязательно содержали в себе какую-нибудь непристойность и гадость. Его маленькая костлявая головка, почти напрочь лишенная мозга, с большим носом и узко поставленными розоватыми глазками, напоминала голову хищной ящерицы. Мускулистая шея молниеносно толкала эту голову в сторону жертвы, оглушая ее ударом, и тогда раскрывался клюв, излетал раздвоенный язычок и два острых ядовитых зуба. Его лицо, если пристально к нему приглядеться, было сплошь покрыто мельчайшими язвочками и прыщами, сквозь которые сочилась больная лимфа. Поэтому лицо его казалось вечно потным. Но это проступала в нем переизбыточная ненависть, кипящая в глубине его плоти, где-то в области паха. Ядовитое, проступавшее сквозь все поры вещество источало едва уловимое, смешанное с одеколоном зловонье.

Тут были и другие, не менее известные представители огромного, умного, беспощадного сообщества, которые, как муравьи упавшую в их муравейник птицу, покрывали своей шевелящейся массой все формы общественной и культурной жизни. Съедали, обгладывали наголо, оставляя хрупкие, неорганические скелетики.

Каретный провел Хлопьянова к столу, усадил рядом с редактором крупной демократической газеты, и Хлопьянов вместе с остальными стал ждать. Огромный, волнистый нос редактора заслонял стенное панно, на котором танцевали нимфы и розовый прелестный купидон целил в них из золоченого лука.

Вдалеке раздавались бравурные звуки рояля. Это все еще играл неугомонный Ростропович. Под эти звуки растворилась дверь и вошел владелец зеленого стола, лепнины, купидонов и нимф. И пока он входил, бодро и сильно взмахивая руками, улыбаясь и раздавая поклоны, Хлопьянов узнал в нем Хозяина. Того, что принял его месяц назад на царицынской вилле, а потом, на похоронах Вельможи, радостно, с хохочущими глазами, как метеор мелькнул за колонной.

Хозяин вошел в кабинет, как конферансье, пышно и эффектно. Сиял во все стороны глазами, протягивал вперед руки ладонями вверх, приветствуя и одновременно призывая приветствовать публику. Его лицо было радостно и торжественно, с таинственным и значительным выражением, по которому можно было догадаться, какие великолепные номера в концерте, какие звезды эстрады в нем принимают участие. Это картинное появление породило среди собравшихся оживление. Все задвигали ногами, завертели головами, зашевелили папками и кейсами. Обнаружили стадную готовность внимать, повиноваться. Между ними и Хозяином мгновенно установилась прочная, многократно проверенная связь.

– Я заставил ждать, извините! Такой наплыв событий! – Хозяин двигался вокруг стола и пожимал всем руки, сердечно и душевно, как дорогим гостям. Когда очередь дошла до Хлопьянова, тот почувствовал, какая сухая, горячая у него ладонь, словно наэлектризованная пластмасса, какие пронзительные, видящие насквозь у него глаза.

– В последнее время мы виделись реже обычного, – обратился Хозяин к собравшимся, выложив на зеленое сукно свои белые чуткие руки. – Вы действовали каждый по-своему, в своем стиле и направлении. Я следил за вами, искренне восхищаясь. Я по-прежнему считаю, вы – лучшее, чем располагает наша система и наша интеллектуальная культура. Вы – ее высшее достижение!

Ему внимали серьезно, ценя высоко его похвалу. Председатель одной из ведущих телекомпаний, розовый и глазастый, похожий на целлулоидного игрушечного малыша, вдруг сильно побледнел, будто испытал острое физиологическое наслаждение.

– Впервые ваша мощь, ваша организованная, выстроенная в должном направлении сила была проверена в решающем августе девяносто первого года. Своим подвигом, своим коллективным воздействием вы остановили танковые колонны на улицах Москвы, заглушили моторы у броневиков, привлекли на нашу сторону экипажи и командиров. Вы деморализовали жалких ничтожных правителей, так что у них от страха дрожали руки. Несколько дней вы контролировали Москву и Россию, нейтрализовав государственные институты, такие как партия, армия, спецслужбы. Вы нанесли удар такой сокрушительной силы, что многие из них не выдержали и пришли сдаваться, держа руки вперед, чтобы их заковали в наручники. А бедный смехотворный Пуго даже застрелился. За тот ваш подвиг еще раз выражаю вам благодарность!

Он говорил с ними, как маршал говорит со своими отборными частями, с гвардией и спецназом. Хлопьянов вспоминал те ужасные летние дни, когда над страной носились незримые вихри, словно залпы электронных орудий. Проникали под броню, в министерства, в военные и партийные центры, истребляли экипажи, лишали воли вождей, ослепляли глаза мутными бельмами. Когда все было кончено, и он довоевывал ненужную и нелепую войну на Кавказе, он долго болел, насмотревшись телевизионных программ, словно был контужен, попал под ударную волну, получил боевую радиационную дозу.

– Вы не можете сетовать на невнимание к вам. Мы обеспечили вашим изданиям и вашим студиям безбедное существование. У вас есть лучшие в мире телекамеры и монтажные комбайны. Ваши редакции оснащены самой совершенной оргтехникой. У вас есть автомобили, типографии, сеть корреспондентов по всему миру. Вы прошли стажировку в лучших политологических центрах Америки. Специалисты, владеющие самыми современными технологиями, консультируют вас. Мы вами гордимся и не скрываем, что вы являетесь нашей главной опорой, главной ударной силой. Вы сильнее и эффективней полицейских формирований, армейских дивизий, флотов и разведок. Вы достойны самых высоких наград и званий, и, не сомневаюсь, будет день, когда вы открыто, в Кремле, в бело-золотом зале, под хрустальными люстрами, получите их из рук президента! Я говорю с вами столь торжественно и высокопарно, ибо настало время опять продемонстрировать вашу мощь! – Хозяин оглядывал всех хохочущим блестящим взглядом, словно переливал в них свою энергию. Они жадно пили, захлебывались. У другого председателя телекомпании, мелко-курчавого, металлически-седого, вдруг увеличились резко губы, налились малиновым цветом, словно он испил из ранки сладкую пенную кровь.

Оказавшись в их плотном слаженном скопище, Хлопьянов не испытывал, как прежде, муку, растерянность, страх, но – чуткое сосредоточенное ожидание. Ждал, когда откроется замысел встречи.

Рядом с Хлопьяновым сидел редактор одной из самых известных либеральных газет, лысоватый, с подвижным волнообразным носом, с маленькими азартными глазками. По его лицу блуждала полубезумная улыбка, словно он сквозь щель забора подсматривал чужой блуд или растворил сундук, полный драгоценностей и сокровищ. За ним, набычив тяжелую, с вьющимися волосами голову, исходя лиловыми сладострастными пятнами, сидел телеведущий ночных передач, который приглашал в свой аристократический салон наследных князей, голивудских звезд и половых извращенцев. Хлопьянов старался по их мимике, учащенным дыханьям, слезящимся возбужденным глазам понять, из каких узлов и деталей состоит оружие. Брал пробы воздуха, частички грунта, ловил обрывки разговоров, прятал в тайник, в который он превратил свою память.

– Теперь же, – Хозяин грозно нахмурил брови, и глаза его перестали хохотать, наполнились тяжестью, как пуля свинцом. – Теперь об отдельных элементах программы.

Все синхронно, как балерины в танце маленьких лебедей, задвигали руками, головами. Извлекли блокнотики, записные книжицы, золоченые карандашики, перламутровые ручки. А редактор молодежной похабной газеты раскрыл маленький черный кейс, оказавшийся портативным компьютером, ударил пальчиком в клавишу, выбил на матовом экране слюдяную латинскую буковку.

– Вы должны убедить общественность, что в Доме Советов для захвата власти собрались отъявленные коммунисты и новоиспеченные фашисты. «Коммуно-фашисты», как блистательно сформулировал один из вас. «Красно-коричневые», как великолепно дополнил его другой. Вы должны немедленно, начиная с сегодняшнего дня, интерпретировать все события вокруг Дома Советов как борьбу народа с красно-коричневым заговором. Депутатов снимайте в самых уродливых ракурсах, со смещенными пропорциями, искаженными чертами, в стыке, в монтаже с красными флагами, портретами Сталина, с кадрами из хроники репрессий. Расстрелы, работы на Беломоро-балтийском, безликие толпы в ватниках, буйные аплодисменты на съездах партии. Пусть люди увидят, кто возвращается к власти! Засыпьте Руцкого, Хасбулатова, Бабурина, Павлова ржавыми костями ГУЛАГа! Посыпьте их пеплом Второй мировой войны! И одновременно – фашисты! Эта молодежь в камуфляже со свастиками! Их марширующие колонны, их жест приветствия! Монтируйте с Гитлером, с Освенцимом, с повешенными белорусскими партизанами! Пусть люди ужаснутся возвращению коричневой и красной чумы! Пусть будут благодарны нам, когда мы зальем это гнездо напалмом! Или разбомбим с самолетов! Или удушим их всех газом, как тараканов!

– Есть по ходу вопрос! – трескуче и раздраженно возвысил голос один из присутствующих, болезненный, с искривленным позвоночником, чьи большие желтые зубы громко пропускали воздух. Казалось, человека мучает изжога, и его желудок и пищевод сотрясаются от страдания. – Пропаганда, о которой вы говорите, вызовет ненависть к нам в широких слоях населения. Возможны эксцессы, возможны погромы редакций и телевидения! Смогут ли нас защитить от погромов?